— Ты превратился в отличного молодого человека, — сказал Ричард. Он долго и внимательно рассматривал своего внука, восхищаясь его умным лицом и сожалея об ужасной утрате, боль которой отражалась в его ясных серых глазах. — Бьюсь об заклад, что отец тобой очень гордился. У него были на это все основания.

Гарри просто не мог ничего сказать в ответ. Он ощутил, как слезы обожгли его глаза, но все же попытался сдержать свои чувства, крепко стиснув зубы и не позволив пролиться ни единой соленой капле.

Памела, которая под мышкой, как дамскую сумочку, держала своего любимого пса, взяла папину руку в свою и поцеловала его румяную щеку.

— Привет, па, — сказала она. Несмотря на брешь в их отношениях, она была рада, что он приехал.

— Мне так жаль, милая. Я очень сожалею о вашей потере.

Он присел. Годфри подал Памеле бокал шерри со стола с напитками, стоящим за спинкой дивана. Золотистые жидкости весело переливались в хрустальных графинах под огромным комнатным жасмином.

— Налей мне виски, Годфри. Пожалуйста, неразбавленного, и не надо льда. — Дворецкий сделал все так, как просил Бэнкрофт, и принес бокал на серебряном подносе.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Пока ничего, Годфри. Почему бы тебе не сделать перерыв? — Он отпил большой глоток и проследил, как слуга вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь. Убедившись, что они остались совершенно одни, старик понизил голос и заговорил торжественным тоном: — То, что случилось с вами, ужасно. Но я хочу, чтобы вы все знали, что хотя я и не в силах вернуть Монти, но зато могу поддержать вас материально, чтобы жизнь текла в том же русле, что и раньше. Когда ты должен приступить к занятиям в школе, Гарри?

— Девятого, — ответил Гарри, ощущая огромное облегчение оттого, что дед переложил часть ответственности на себя.

— Сегодня вечером я позвоню твоему директору. Ты теперь стал главой семьи, мальчик. Это нелегкая ноша, особенно когда она ложится на плечи в столь раннем возрасте, но именно она может сыграть важнейшую роль в становлении тебя как личности. Смерть рано или поздно заберет нас всех, и твой отец посвятил тебе лучшие годы своей жизни. Тебе знакомо изречение иезуитов? Оно гласит: «Дайте мне ребенка младше семи лет, и я сделаю из него настоящего мужчину». Эти семь лет являются наиболее важными. Они составляют тот фундамент, на котором ты строишь свое будущее, а твой фундамент, мой мальчик, очень прочен. Тебе сейчас всего тринадцать, а ты уже молодой мужчина. И это может укрепить тебя еще больше. Ты понимаешь, о чем я говорю? — Гарри, казалось, не совсем понимал. Дедушка, засмеявшись, добавил: — Обязательно поймешь.

Он вынул толстый белый конверт из внутреннего кармана пиджака и передал его Селестрии.

— Это путеводитель по Италии для тебя и миссис Уэйнбридж. Вы едете в четверг. Рита проводит вас послезавтра утром и по пунктам уточнит ваш маршрут, а Фред отвезет вас в аэропорт. Все приготовления продуманы до мельчайших деталей. Не думаю, что твоей матери понравилось бы, если бы я положился на волю случая.

Селестрия сильно разволновалась.

— Спасибо, дедушка! — воскликнула она, испытывая трепет от того, что только она и ее дед знают истинную причину этого путешествия.

От внимания Ричарда не ускользнул тот факт, что Памела до сих пор практически не проронила ни слова. Она молча сидела на стульчике возле камина, поглаживая Пучи белоснежными пальцами и внимательно слушая все, о чем говорил отец. Ее лицо было напряжено от волнения.

— А сейчас оставьте нас с мамой наедине, пожалуйста, чтобы мы обсудили неинтересные вам детали, — сказал он, допивая содержимое бокала. Селестрия и Гарри вышли из комнаты.

— Слава богу, мы не будем бедными, — сказала Селестрия своему брату, когда они поднимались по лестнице. Гарри прищелкнул языком. Его оптимизм вернулся с волной, которую принес его дед.

— Вы с мамой иногда такие смешные, — ответил он. — Мы никогда и не собирались быть бедными.

Ричард Бэнкрофт хорошо знал свою дочь. Он знал ее слишком хорошо, несмотря на то что за последние двадцать лет они достаточно отдалились друг от друга.

— Что тебя гложет, моя девочка? — спросил он. — Твое красноречивое молчание мне о многом говорит. Я чем-то обидел тебя?

Щеки Памелы вспыхнули румянцем, и она выдавила из себя, опустив глаза:

— Я так ужасно себя чувствую. Я не попросила у тебя и ломаного гроша за эти двадцать лет!

— Возможно, ты когда-нибудь снова выйдешь замуж, Пам, но я по-прежнему останусь твоим отцом.

— Монти украл у меня все.

— Он знал, что я позабочусь о тебе.

— Он не подумал, какой позор навлечет на нас.

— Нет никакого позора, Пам. Все, кто любят тебя, сочувствуют.

— Поверь мне, есть много и тех, кто не сочувствует. — Она горько засмеялась.

— Если бы у него были просто неприятности, сомневаюсь, что он решился бы на такой отчаянный шаг. Должно быть, он был на самом краю пропасти, если пошел на самоубийство.

— Но это совершенно не похоже на него.

— У нас всех есть белые и черные стороны.

Она подняла глаза и пристально посмотрела на него. И вдруг вопрос, который таился где-то в глубине ее души более двадцати лет, прорвался наружу. Она никогда не решалась задать его, боясь ответа. Но теперь, когда ее мужа не было в живых, это не имело значения, хотя могло пролить свет на очень многие вещи.

— Ты ведь с самого начала знал, что у него скрывается за душой, правда?

Ричард медленно кивнул головой. Ему всегда удавалось заглянуть в самое сердце человека, это средоточие его намерений, амбиций и желаний. Монти, к сожалению, не был исключением из правил.

— Я никогда не любил его, — ответил он, тряся головой.

— Я так и думала, — сказала Памела, чувствуя, что стоящая между ними стена растворилась в свете откровенности. — Почему?

— Я никогда не доверял ему.

— В то время как все остальные ему доверяли. Почему же ты придерживался другого мнения?

— Потому что ты значила для меня больше, чем для кого-то еще. Ты ведь моя единственная дочь, Пам. Он был для тебя недостаточно хорош.

— А маме он нравился?

— Она не видела ничего, кроме его очарования и хороших внешних данных. А если вы с матерью вбили себе что-то в голову, ничто не могло вас остановить. И я отпустил тебя с ним — единственное, что я мог тогда сделать. Но я очень надеялся, что буду рядом, когда придется пожинать горькие плоды.

— Но ты просто не мог предвидеть, что все кончится так плачевно.

— Конечно же, нет. Даже сейчас я не могу с точностью сказать, почему я никогда не доверял ему. Может, потому что он казался слишком хорошим, чтобы мои предположения относительно него оказались верными. Понимаешь, не было никаких внешних недостатков! А ведь у каждого они есть, даже у меня, а я само совершенство. — Она рассмеялась. Слезы градом потекли по щекам Памелы и начали капать с подбородка на бледно-желтый кашемировый свитер.

— Ты действительно идеальный, пап. Мне грустно, что мы с тобой разошлись, как в море корабли, на долгие годы. Тебе, наверное, было так тяжело видеть меня рядом с Монти, когда ты чувствовал недостатки его характера.

— Ты ужасно упрямая, Пам, да и я такой же. Я не мог обвинить тебя в том, что ты вышла замуж за человека, которого выбрала, и я бы сделал то же самое, что бы там ни думал мой отец. Никто не может указывать мне, что делать. Я восхищаюсь этим качеством в тебе.

— Я не могу простить ему предательство, я ведь любила его.

— Но ты не одинока. Сядь-ка возле своего папы.

Памела прижалась к отцу и вдохнула давно позабытый аромат своего детства. Пахло домом, несмотря на то что дом был на другом конце света.

— Что мне теперь делать? — спросила она. — Гарри идет в школу, Селестрия отправляется в Италию. И я остаюсь совершенно одна.

— Ты очень нужна Селестрии и Гарри.

— А как насчет того, что нужно мне?

Он поцеловал ее прямо в макушку и посмеялся над ее эгоистичностью.

— Ты совсем не изменилась, Пам, ведь так? Ты по-прежнему молода и красива. Когда ты придешь в себя, ты, возможно, влюбишься снова.

— Не думаю, что мое сердце снова способно будет полюбить.

— О, я думаю, что в твоем сердце много потайных уголков, в которые ты никогда не заглядывала.

Памела внезапно села и пристально посмотрела на него.

— А ты веришь в Бога, пап?

Он пожал плечами.

— Конечно, верю. Ведь должна же быть более могущественная сила, чем я.

— А серьезно? Ты на самом деле веришь в Бога?

— Да.

— Почему же тогда я не верю?

— Возможно, потому что ты его еще не нашла.

— Ты говоришь, как отец Далглиеш.

— Отец Далглиеш, вероятно, очень мудрый человек!

— Я не хочу верить, что после всех наших страданий ничего не будет. Я хочу верить, что все мы куда-то пойдем. И что Монти сейчас где-то там.

— Если ты хороший человек, то ты отправишься на небеса, независимо от того, во что ты веришь. — Он говорил так, как будто беседовал с ребенком.

— Но в этом-то и есть вся проблема, отец. Я далеко не хороший человек.

Он посмотрел на нее с нежностью.

— Никогда не поздно начать жизнь с чистого листа.

— Но это ужасно тяжело!

— Не тяжело, если постараться. Я начал сегодня утром, и оказалось, что это не настолько тяжело, как мне казалось.

Она засмеялась, чувствуя одновременно и веселье, и раздражение от его слов.

— Ты дразнишься!

— Я не знаю ответов, Пам. Даже твой отец Далглиеш не знает. Ты сама должна докопаться до истины и найти веру, которая исходит отсюда. — Он положил руку на сердце. — А не от того, что рассказывают тебе.

— Ты такой хороший, папа! Ты пришел нам на помощь. — За двадцать лет он ни разу не видел, чтобы дочь смотрела на него с такой любовью в глазах. Он почувствовал, что его старое сердце наполнилось теплотой, словно возродилось из пепла подобно птице-фениксу.

— Будем считать это началом, — сказал он, рассмеявшись. — Вот уже шестьдесят лет, как я не стремлюсь быть хорошим, заискивая перед всеми. А как, по-твоему, я построил свою бизнес-империю? Ты не сделаешь омлет, не разбив яйца.

Миссис Уэйнбридж паковала свои вещи в чемодан. У нее было не очень много одежды, поскольку пожилая служанка не отличалась изысканным вкусом и не располагала достаточными средствами. Она думала о предстоящем перелете, от которого у нее тряслись поджилки, хотя Селестрия уверяла, что они полетят первым классом. Но с каким бы комфортом они ни путешествовали, все равно им придется оторваться от земли и подняться на десяток километров, да и эти громадины в небе кажутся не очень надежными.

— Это все так противоестественно. Если бы Господь действительно хотел, чтобы мы летали, он бы дал нам крылья, — стенала миссис Уэйнбридж.

Однако она должна была признаться себе, что душа ее ликовала при мысли о предстоящей поездке. И если бы ей еще удалось справиться с нервозностью, то, возможно, она бы сейчас наслаждалась предстоящими переменами в полную силу. Она уже мысленно представляла себе двух сорок, прилетевших к ним на маленькую террасу утром… Как говорится, одна — к несчастью, а две — к веселью… И это обстоятельство ее еще больше приободрило.

С тех пор как Уэйни осталась вдовой, ее жизнь текла монотонно и была одинокой и безрадостной, однако не лишенной некоторого комфорта. По поводу самих итальянцев у женщины были некоторые опасения, хотя Италия слыла красивейшей страной. Она свернула свой кардиган и положила его на воскресное платье. Он мог пригодиться, ибо, как точно заметила Селестрия, лето подходило к концу и вечера уже становились холодными. Были сомнения, стоит ли брать фартук — вряд ли он ей там понадобится. Встав и внимательно посмотрев на свой маленький чемоданчик, она вдруг ужаснулась и вся задрожала — ведь это означало покинуть дом, Англию и отправиться неизвестно куда. Потом она снесла чемодан вниз и поставила в небольшой прихожей, где он должен был стоять до прихода шофера мистера Бэнкрофта в четверг утром. Уэйни пошла в гостиную, села на стул, аккуратно сложила руки на коленях, чувствуя неуверенность и болезненное беспокойство. Когда чемодан перестал маячить перед глазами, ей вроде как стало немного легче. На улице темнело. Она взглянула на часы — 8.30. Нервы совершенно расшатались, есть не хотелось, не было сил даже разогреть суп. Скользя взглядом по мебели в этом маленьком домике, расположенном в районе Фулхэм, она вдруг почувствовала себя совершенно потерянной. Как будто все, что когда-то принадлежало ей, отнесло течением, какой-то невидимой волной. И останется ли все здесь по-прежнему, когда она вернется назад?