Одна из этих новелл, действие которой он отнес к семидесятым годам XV века, к войне императора Сигизмунда с бургундским герцогом Карлом Смелым, начинается неким происшествием в швейцарском (конечно, действие разворачивается в Швейцарии) городе Р. Мальчик-сирота, воспитанник судьи, был послан за уксусом. Случайно встретился ему на окраине еврей с мешком и предложил мальчику выменять фляжку, предназначенную для уксуса, на отличный самострел. Мальчик согласился. Перед совершением этого выгодного обмена еврей «тайком», как уверяет господин Готфрид, «царапнул крепким ногтем» шероховатую поверхность давно не чищенной фляжки; и ноготь подтвердил впечатление, полученное глазами, — фляжка была из прекрасного, высшей пробы, старого серебра. Но мальчику еврей об этом не сказал.

Очень нравится мне сей крепкий еврейский ноготь. Это уже характер. Впрочем, к нему (к ногтю, ага!) прибавлены господином Готфридом трусость и льстивость, непременные (от блаженной памяти вальтерскоттовского «Айвенго») скучные компоненты. Однако пойдем далее. Еврей был схвачен (вместе со своим мешком, а то как же!), и в мешке, то есть обыскивая задержанного, судья обнаружил собственную уксусницу. Схваченный еврей сознался, что фляжка досталась ему в обмен на самострел, который он очень хвалил. Вскоре отыскался и новый владелец замечательного оружия — мальчик, выйдя за городские ворота, упражнялся, пуская стрелы в осыпающиеся кирпичи полуразрушенной старинной башни. Здесь господин Готфрид перестает интересоваться личностью еврея с крепким ногтем, и что сталось с этим евреем, мы уже от господина Готфрида не узнаем. Что же касается мальчика, то он был приговорен к смертной казни (за кражу фляжки), но счастливая случайность спасла ему жизнь. Как раз в тот самый вечер в городе Р. находилась депутация из соседнего города 3. Маленькая дочь лесничего, одного из посланцев города 3., увидела, что казненный жив (хотя он подвергся повешению). Мальчик был уведен в 3., воспитан в семье лесничего, сделался, когда вырос, наемным солдатом и даже, кажется, чем-то вроде полководца или, во всяком случае, предводителя отряда, и в итоге женился на дочери лесничего. Господин Готфрид называет, естественно, и имя своего героя — Дитеген.

Но любопытство мое было возбуждено, когда, принявшись наконец-то за «Достопамятные истории» Рудольфа Шлеттштадтского, я натолкнулся на эпизод с уксусницей, евреем, мальчиком и самострелом из еврейского мешка. Рудольф Шлеттштадтский называет мальчика Дитером (вероятно, производное от «Дитрих»), но ставши взрослым, мальчик этот был известен (и даже вполне можно сказать, что печально известен) под другим именем, вернее даже прозвищем. Но об этом я расскажу позднее, не сейчас.

Несмотря на все то уважение, что я питаю, и заслуженно, к литературному таланту господина Готфрида, я вынужден признать, что его (естественный, разумеется) швейцарский патриотизм заставил его значительно погрешить против истины. Хотя, конечно, стоит ли задаваться бессмысленным вопросом, что есть истина. И ведь в качестве новеллиста господин Готфрид имел полное право на вымысел. И я ведь сочинитель, и я имею то же самое право, и намерен им воспользоваться в полной мере. Поэтому я не буду называть город, в стенах коего в свое время развернулись события, рассказанные мною с теми элементами собственной моей фантазии, какие показались мне крайне, насущно необходимыми.

Но «Достопамятные истории» Рудольфа Шлеттштадтского, сочинение небезызвестного Цезария Гейстербахского и «Франконские хроники» Гирша Раббани окончательно убедили меня в том, что настоящее имя мальчика было Дитер, а начиналась и продолжалась его история отнюдь не в Швейцарии, но во Франконии на германских землях, и не в семидесятых годах XV столетия, но двумя веками ранее — то есть в самом конце столетия тринадцатого.

То есть, все было несколько иначе, то есть совсем иначе. Все было не так. А как же? Я готов рассказать вам и надеюсь горячо на ваше доверительное внимание.

* * *

Для начала вернемся мы в самое начало пятидесятых годов вышеназванного столетия тринадцатого. В то время еврейский квартал в одном из больших франконских городов (называть город, как я уже говорил, я не буду) еще не был обнесен глухой стеной, не существовало даже распоряжений имперских или городских властей о ношении иудеями особой одежды. Жители города, невзирая на вероисповедание, постоянно вступали друг с другом в общение, которое выражалось в торговых сделках, в заказах ремесленникам, в хождении в гости и даже в любовных связях. Перемена вероисповедания также не вызывала особого ужаса, случаи обращения иудеев в христианство были часты, но любопытно то, что нередко случалось и наоборот, и много примеров подобного «наоборот» находим мы на страницах «Хроник» Раббани.

Город делился на несколько обширных кварталов, и каждому кварталу полагался свой суд. И в тот теплый летний вечер в суде приречного квартала как раз и разбиралось дело о самостреле и серебряной фляжке.

Дело это имело некоторые особенности. Во-первых, безродный сирота Дитер воспитывался в семье судьи; впрочем, судьи не этого, а одного из окраинных кварталов, расположенного у самых городских ворот и прославленного тем, что населяли его бедняки, пришлые поденщики, спившиеся подмастерья и прочая, что называется, голь перекатная. В этом-то квартале Дитер появился на свет и осиротел. В семье своего покровителя судьи был он не столько воспитанником, сколько слугой, мальчиком на побегушках. Но сакраментальное «во-вторых» заключалось в том, что именно судья обвинял подростка в краже уксусницы. Таким образом, судья, разбиравший дело, так или иначе должен был сообразоваться с тем, что серебряный предмет украден (или не украден) у судьи другого квартала. И здесь-то возникает и подстерегает нас это самое «в-третьих». Разбиравший дело судья был сам по себе личностью небезынтересной.

Было ему уже под пятьдесят, но выглядел он еще достаточно бодрым и крепким. Звался он Элиасом Франком и родился и вырос в семье богатого торговца и менялы Леона Франка. Привлекательного внешне и темпераментного юношу не привлекала карьера торговца. Однако волей-неволей ему приходилось подчиняться отцу, который располагал мощным средством принуждения — он грозился в случае малейшего неповиновения не давать сыну денег на развлечения. Но в лавке отца младший брат Шимон всячески потворствовал лености Элиаса и охотно брал на себя его обязанности. Шимон (и в сущности, справедливо) полагал, что когда придет время, он, Шимон, и сам сумеет справиться с отцовской торговлей. Отец не мог не заметить подобной «расстановки сил» в собственной лавке, где велась продажа не чего-нибудь, а изделий из серебра и золота. Итак, Леон Франк оставил Шимона под началом у себя, а Элиаса пристроил чем-то вроде приказчика в лавку своего коллеги, чистокровного германца-христианина, также продававшего горожанам изделия из драгоценных металлов. Можно было ожидать, что результаты трудов Элиаса в торговом предприятии германца-христианина окажутся именно такими, какими они и оказались. Но и для германца и для господина Леона Франка эти результаты почему-то явились в достаточной степени неожиданными. Дело в том, что у германца была шестнадцатилетняя дочь… И когда восемнадцатилетний Элиас… Короче, когда выяснилось, что девушка ждет ребенка, то есть, когда окончательно выяснилось, что дочь коллеги-христианина перестала быть девушкой… Еще короче, Элиас нашел решение сам, перейдя в христианство и женившись на… ну допустим, такая формулировка: на соблазненной им девице. Но этот брачный союз прочным не оказался. Вскоре после рождения дочери Элиас примкнул к вооруженному отряду, во главе которого стоял некий знатный рыцарь, и на довольно длительное время пропал из города. Вернулся он почему-то правоверным иудеем и направился прямиком к младшему брату. Отец братьев к этому моменту уже скончался. Шимон выделил блудному старшему брату какую-то (неизвестно, какую) долю имущества. Молодая жена Элиаса уже была замужем за другим человеком, а маленькая дочь жила с ней. Элиас же вскоре влюбился в красивую девушку, дочь кантора — синагогального певца, и вступил с ней в брак с соблюдением иудейских обычаев, то есть молодые стояли на синагогальном дворе под балдахином, жених пил вино из хрустальной склянки и разбил склянку о землю, и был заключен брачный контракт. И от этого своего брака Элиас имел дочь. Но миновало не так уж много времени, как ему снова захотелось изменить свою жизнь. Раввинский суд согласился развести Элиаса с женой, однако согласно условиям брачного контракта-«кетубы», благоразумно оговоренным при заключении брака отцом невесты, большая часть не такого уж значительного имущества Элиаса отошла его разведенной супруге и дочери. Далее Элиас объявился вновь в христианской части города. Он принес торжественное покаяние и вернулся в лоно церкви. Затем он снова покинул город для участия в каком-то военном походе, вернулся с деньгами, завел было торговлю, но как-то постепенно выяснилось, что он недурно владеет латынью, успел где-то изучить за время своих странствий известный Юстинианов «Кодекс», и вообще — лучшего на должность судьи не подыскать. Поначалу сплетничали, что должность эта доставлена Элиасу Франку интригами попов. Они, мол, полагали, что крещеный иудей будет покладистым и будет решать в их пользу тяжбы их с городскими торговцами и ремесленниками и с окрестными крестьянами — мелкими землевладельцами. Но Элиас Франк снискал себе славу справедливого судьи и человека умного. Обе его дочери были уже замужем. Старшая обратилась в иудейство и стала женой золотых дел мастера Михаэля, очень искусного в отливке красивой дорогой посуды. Младшая также удачно вышла замуж. Элиас Франк был уже дедом. Но внуком, внучкой и вообще семейной жизнью дочерей он интересовался мало. И в еврейском квартале, где они жили, навещал их нечасто. Тем не менее, они, пожалуй, по-своему были к нему привязаны. Все признавали, что он человек, обладающий определенным обаянием. Должность судьи позволила ему бросить торговлю, в которой ему не очень-то везло. На жалованье, выплачиваемое магистратом, можно было жить совсем неплохо. Элиас Франк жил в небольшом доме, также определенном ему под жилье магистратом. Можно было сказать, что на тот период своей жизни он был жизнью доволен. А в тот теплый летний вечер сидел он в довольно душном помещении суда и разбирал пресловутое дело о самостреле и серебряной фляжке.

Элиас Франк помещался в жестком деревянном кресле с высокой спинкой. Согнутые в локтях руки он растопырил на темной столешнице длинного стола и в некоторой задумчивости поигрывал пальцами, то скрещивая их, то поднося сложенные щепотью пальцы правой руки близко к глазам. Перед ним лежали на столе шлифованные стеклышки, округлые, оправленные в серебро и укрепленные на серебряной же тонкой палочке. Время от времени Элиас Франк брался за эту палочку и подносил стеклышки также к глазам, он был близорук. Сбоку за тем же столом служитель суда записывал ход ведения дела, эти записи полагалось представлять каждые полгода в магистрат. У плотно прикрытых дверей скучали два стражника. Элиас заметил, что они сдвинули почти на затылки свои круглые шлемы и отставили копья. Но Элиас не стал пенять им за такое вольное поведение. И не только потому что понимал, как неприятно почти весь летний день простоять в душном помещении, почти в полном вооружении. Особенно должно быть неприятно вечером, когда так хочется в трактир — выпить кружку — другую крепкого пива. Но не только вследствие подобного понимания Элиас Франк не делал стражникам замечаний. Были и еще кое-какие обстоятельства.

Прямо напротив длинного стола, за которым расположились Франк и служитель суда, стояли три скамьи. И на скамьях этих сидели судья из окраинного квартала, подросток Дитер и еврей с мешком. Впрочем, мешок уже фигурировал в качестве вещественного доказательства и стоял, раскрытый, между передней скамьей и столом.

Поднявшись, судья из окраинного квартала скучно и многословно изложил суть своего обвинения. Рассказал о том, как прекрасно он и его супруга обращаются с Дитером, и какой черной неблагодарностью отличается последний, и как они доверили ему ценнейшую серебряную фляжку и послали за уксусом, а он фляжку украл и выменял на самострел у… Окраинный судья хотел сказать: «у презренного еврея», но не сказал, и по вполне понятной причине — коллегу Франка обижать не хотел. Потому сказал так: «у этого подозрительного человека».

Подозрительный человек-еврей, в свою очередь, поднялся и, горбясь несколько нарочито, голосом почти жалобным начал утверждать, что и вправду предложил мальчику, которого случайно встретил у городских ворот, когда сам возвращался в город, обменять фляжку на отличнейший самострел. При этом оба они, конечно, думали, что фляжка оловянная.

Франк задумчиво поднес к глазам свои стеклышки, отчего его темные большие глаза сделались еще больше, и велел мальчику встать и изложить свою версию происшедшего. Мальчик решительно поднялся со скамьи и заговорил. Франк быстро и внимательно посмотрел на него, затем опустил свои стеклышки на стол и скрестил пальцы.