Кэтрин Куксон - Нарушенная клятва

— Ну же, успокойся, перестань плакать.

Прижимая к себе заливающуюся слезами Кэти, Тилли думала: «Они обтесали его, как полено, какой ужас! Боже, боже!» Она никогда не питала симпатии к Портезу, и даже больше, она ненавидела его. Что она сказала, когда они виделись в последний раз? «Придет день и вы будете рады смерти. Вы будете так одиноки, что порадуетесь и смерти». Но он умер не в одиночестве. Оставалась надежда, что Портез успел умереть прежде, чем они принялись резать его на части.

— Я хочу домой.

— Успокойся, пожалуйста. Если ты так стремишься уехать, мы постараемся отправить тебя домой.

— Но только с тобой. — Кэти вскинула голову. — Ты же тоже хочешь домой, правда?

— Да… я хочу уехать. Самое большое мое желание сейчас — сесть на корабль и отправиться домой. Но, Кэти, у меня есть муж. Несмотря ни на что, ему здесь нравится. Я его жена, а потому, куда он, туда и я.

Приласкав Кэти, Тилли направилась в спальню к человеку, который привязывал ее к этой варварской стране.

Прошел месяц. От набега индейцев не осталось и следа. На месте сгоревшего дома поднялся новый, но Луиза не торопилась вселяться в него. Ночевала она на тюфяке в гостиной Тилли, а остальное время проводила с Дугом и Маком, обсуждая планы на будущее.

Два дня подряд она ездила в Хьюстон по поводу завещания отца.

— Не удивлюсь, если он оставил все какому-нибудь десятиюродному племяннику лишь бы насолить мне. — Однако Луиза ошиблась в своих предположениях. — Я купила себе платье и жакет, — сообщила она вернувшись. — Я теперь очень богатая женщина.

Свалившееся на Луизу богатство ни малейшим образом не отразилось на ее характере. Новым было только то, что всюду, куда бы она не ехала с Маком или Дугом, к ним присоединялся Третий, которому чудом удалось спастись от резни. Все считали, что его взяли в плен команчи. Но через неделю он вернулся на ранчо жив и здоров, и рассказал, что с ним приключилось. В тот памятный вечер он взял из загона лошадь, чтобы прокатиться на ней, как проделывал до этого не один раз. Мак и Род Тайлер знали о его ночных прогулках, но помалкивали. В ту ночь страсть к лошадям и спасла ему жизнь. Не успел он вернуть лошадь в загон, как показался передовой отряд команчей. Они собрали всех животных и погнали в прерию пополнить свои и без того многочисленные табуны. Третий пустился в бега…

Шли упорные разговоры о серьезных мерах, которые предполагалось принять в отношении команчей. В штабах готовились приказы, составлялись планы массовой кампании. Но Тилли мало интересовали как слухи, так и работы, полным ходом шедшие на ранчо. Ее единственной заботой оставался Мэтью, состояние которого не улучшалось.

На предыдущей неделе к ним дважды наведывался врач, которого беспокоила рука пациента. Он приезжал и накануне.

— Боюсь, что положение очень серьезное, — сказал он, отзывая Тилли в сторону. — Началось общее заражение крови. Я ничем не могу помочь, остается только молиться.

Тилли подумала, что это, видимо, была его излюбленная фраза. И она с симпатией вспомнила доктора из форта, который не стал бы уповать на Бога, а попытался бы что-то сделать.

— А нет ли какого-нибудь лекарства? — поинтересовалась она.

— Я использовал все возможные средства, — ответил доктор. — Но у него сильный организм, будем надеяться и… молиться.

Был час ночи, слабо светила лампа с прикрученным в ней фитилем. Почти три часа провела Тилли на стуле у постели Мэтью и, вероятно, задремала, потому что вздрогнула, когда он коснулся ее руки.

— Что, дорогой, хочешь пить?

— Нет, ничего… хочу поговорить с тобой.

— Тебе лучше лежать спокойно и не волноваться.

— Я отдыхал слишком долго. Сколько я лежу здесь, несколько лет?

— Еще нет и месяца. — Она заставила себя улыбнуться.

— Каждый час показался мне годом. Подкрути повыше фитиль, чтобы я мог видеть твое лицо.

Тилли прибавила фитиль и повернула к мужу лицо. Она взяла его за руку, и в этот момент его слова, как ножом, рассекли ей грудь.

— Жить мне осталось недолго.

— Пожалуйста, Мэтью, прошу тебя, — закрывая глаза, взмолилась Тилли. — Не надо так говорить.

— Посмотри на меня.

Она открыла глаза.

— Мы должны смотреть правде в лицо и смириться с неизбежностью. Я знаю, что больше ничего сделать нельзя. Возможно, это наш последний разговор.

— Ах? Мэтью, Мэтью…

— Прошу тебя, милая моя, не надо плакать… Просто выслушай меня. Не буду тратить слова, чтобы снова сказать, как люблю тебя. Люблю с тех пор, как увидел. Я так много твердил тебе об этом, что наверное, утомил тебя своими признаниями. И тем не менее — это правда. Правда без преувеличения. Ведь я стал одержим своей любовью. Она начала превращаться в болезненную манию. Я с ревностью следил за каждым твоим взглядом, отданным кому-нибудь другому, даже ребенку. Да. — Голова Мэтью заметалась по подушке. — Каждый такой взгляд я воспринимал как удар сюда. — Он скосил взгляд на свою грудь. — Я знаю, что это плохо, но у меня в голове появились черные мысли. Если бы ты сказала, что оставляешь меня, я бы убил сначала тебя, потом себя. Это правда. А если бы ты ушла к другому, я убил бы и его.

Грудь Мэтью высоко вздымалась.

— Мэтью, пожалуйста, не говори больше ничего, ты утомляешь себя, — сжимая его руку, попросила Тилли, видя, с каким трудом дается ему каждое слово.

— Нет-нет! Тилли, дорогая, я не чувствую усталости, как это не странно. Наоборот, ко мне пришла душевная легкость и умиротворение, которых я не знал раньше. Всю жизнь мне не давала покоя страсть! Страсть к тебе. Я уже сказал, что она превратилась в настоящую манию, навязчивую идею. И, несмотря на внутренний покой, мания эта не отпускает меня и сейчас. — Теперь Мэтью стиснул ее руку с необычной для больного силой, а в его глубоко запавших глазах вспыхнул было огонь. — Я хочу, чтобы ты дала мне обещание, Тилли.

Тилли поперхнулась и не сразу смогла ответить ему.

— Да, дорогой, проси о чем хочешь. Но, поверь мне, ты поправишься.

Мэтью встряхнул ее руку, выражая свое раздражение.

— Поклянись, что не нарушишь обещание, — изменившимся голосом произнес он.

— Да, дорогой, я все исполню.

— Тогда поклянись, что никогда больше не выйдешь замуж.

— О, Мэтью! — Глаза ее расширились, на лице отразилась жалость.

— Обещай. Я хочу услышать это от тебя.

В этот момент в ее ушах зазвучал бабушкин голос: «Эх, Пегги Ричардсон, бедняжка Пегги Ричардсон! Она пообещала умирающей матери, что не выйдет за Билли Конвея. И посмотри, во что она превратилась: вся высохла, сморщилась, на всех бросается. Умирающие за многое в ответе». И теперь Мэтью, которого она любила всем сердцем, просил ее не выходить больше замуж. Но разве кто-нибудь еще ей нужен? Никто! Никогда! Тилли крепко прижала руку мужа к своей груди.

— Обещаю, обещаю.

— Скажи: «Мэтью, я никогда не выйду замуж. Никто не займет твое место».

— Мэтью, дорогой! Обещаю никогда больше не выходить замуж. Никогда другой мужчина не займет твое место. — Слова давались ей с трудом, вырываясь из сердца.

Тело Мэтью набрякло и вдавилось в постель. Он закрыл глаза, и рука его перестала сжимать ее пальцы. Неожиданно Тилли осознала, что ее постигло настоящее горе. Горе более тяжелое, чем то что она испытала во время первого набега или, когда она считала детей погибшими. Тилли даже согнулась и погрузилась в немое оцепенение, глядя на Мэтью. Если он умрет, а он умрет, она давно это чувствовала, то почему бы ей не уйти вместе с ним?

А что будет с детьми? Ребенком Марка и ребенком Мэтью. Пусть он отказывался ее признавать, но она-то считала девочку его дочерью.

Усталость, страшная усталость навалилась на нее. Тилли откинулась на спинку своего кресла.

На рассвете ее разбудила Кэти. Девушка уже давно находилась в комнате. Но первое, что она сделала — накрыла лицо Мэтью простыней.

Тилли уставилась на эту простыню, которая на ее глазах стала синей, потом черной, затем превратилась в гроб, черный гроб. Она видела, как гроб опускают в могилу, а в нем того, ради кого стоило жить. Смерть отняла у нее его отца и теперь навеки разлучила и с ним. Она несла смерть всем, кто находится рядом. Тилли вспомнила Ганса Майера, Хэла Макграта. Она погубила столько жизней, сколько индейцы. И она увидела индейца. Он шел к ней прямо через постель. Краска покрывала его лицо, но она различала морщины у него между бровей, отчетливо видела его крупный нос, раскрытый рот. На нее наступала голова бизона и рога были нацелены прямо на нее. Но перед тем как приблизиться вплотную, индеец остановился, и они взглянули друг другу в глаза, как это произошло недавно. Потом он взмахнул томагавком и ударил ее по голове. И в тот момент, когда топор обрушился на ее голову, Тилли подумала, что ее мечта осуществилась, и она уходит вслед за Мэтью.

Ярко светило солнце. Много дней Тилли смотрела на него в окно, но только теперь впервые заметила. Жаркое марево, как покрывало, окутывало ранчо. На дворе снова выросли дома, высокие и низкие. Неужели здесь когда-то было дымящееся пожарище? Временами сознание у нее мутилось, она впадала в забытье, а потом удивлялась новым постройкам. Но исчез флигель, не стало барака и дворца Альваро Портеза. Почему она продолжала думать о нем с сарказмом. Он умер страшной смертью, которая во много раз превышала мыслимую кару за все совершенное им в жизни зло. Даже Христос не знал таких мучений. Но он не ведал об индейцах. Когда-нибудь она соберется с силами, спустится с холма и посмотрит новый дом Луизы, обставленный модной мебелью. По словам Кэти, кое-какие вещи выглядели ничуть не хуже, чем обстановка в поместье Сопвитов.

Тилли постоянно видела, как вокруг ранчо сновали повозки. На них привозили лес, приезжали рабочие, которые стучали и стучали молотками. Иногда ей казалось, что гвозди входят прямо в голову, разрубленную томагавком, и по ее лицу струится кровь, а Кэти с Луизой вытирают ее.

Сколько раз ей пришлось сражаться с индейцами? После одной из таких битв Тилли очнулась в руках Дуга Скотта. Он крепко держал ее, и на какой-то миг ей показалось, что это Мэтью обнимает ее, и она прижалась к нему щекой, но он заговорил, и она поняла свою ошибку.

Однажды Тилли потихоньку встала с постели и взяла ружье. Она проделала все очень тихо, потому что знала: вокруг коварные индейцы. Она легла на пол, сжимая ружье и целясь в прыгнувшего в комнату через окно индейца. Но на этот раз Мак помешал ей прицелиться как следует. После этого они привязали ее к кровати, отдав на милость изуверам. Жестокие, какие они все жестокие, те, что вокруг, даже белые.

Нескоро Тилли стала узнавать знакомые лица, но даже тогда ее продолжали поить настойкой опия и аниса.

Теперь она лежала в подушках, составленных так, чтобы можно было смотреть в окно. Должно быть, она доставляла всем много хлопот на протяжении прошедших недель, а может быть, и месяцев. Неужели она пролежала в кровати целях пять месяцев. Когда-то, очень давно, она тоже тяжело болела, но сейчас чувствовала, что ей не станет лучше никогда. И всю оставшуюся жизнь она останется прикованной к этой кровати. С ее ногами не произошло ничего особенного, просто у нее пропало желание ходить. Ей хотелось умереть, и она умерла — душой. Она оставалась равнодушной даже к Вилли. Она смотрела в его красивые глаза, один из которых не знал света, другой что-то пытался разглядеть, она ощущала на шее его руки, слышала голос, звавший ее: «Мама! Мама! Встань, мама. Погуляй со мной», но душа ее оставалась глуха к его просьбам. Ничто не могло растопить сковавший ее холод. И только смутная тревога заполняла ее сердце.

У Жозефины появилась привычка гладить ее по скулам. Девочка будто проверяла ее кожу на ощупь. «Мама, мама», — шептала она, но Тилли была безучастной и к ее призывам. Она только смотрела на нее полными любви глазами. Она была уверена, что они полны любви, но вернуть чувство не могла.

Рядом она видела Кэти, которая, вероятно, тоже болела. Она, правда, не лежала в постели, но от ее былой живости не осталось и следа, и не слышно стало ее беззаботной веселой болтовни. Не изменилась, казалось, одна лишь Луиза, сохранившая прежнюю энергичность и деловитость. Но и ее энергии не хватало, чтобы пробудить к жизни омертвевшую душу Тилли. Неужели радость жизни не вернется к ней? Как-то Тилли услышала, что Луиза сказала Кэти:

— Лучше бы она по-прежнему бушевала, а не сидела, как тело без души. Что-то надо делать, но что? Просто ума не приложу. Может быть, нужен еще один набег, чтобы она очухалась.