«Сундуки с золотом, клетки с большими обезьянами, свертки тончайших тканей, кувшины с пряностями… Если попадемся на глаза пиратам, нас перережут, как цыплят. Да еще и женщины…»

И какие женщины! Разрисованы, как блудницы, а ступают по-мужски гордо. Он побывал во многих городах, от Тира до Трезена, от Кносса до Массалии, но нигде не видывал женщин, подобных тем, которые ходили по Савской земле.

– Эй, там, погрузите эти тюки материй на другое судно! На это больше ничего не тащите!

Недоумки, годные лишь на корм акулам.

Годавия посмотрел на главное судно – «Иаиль». Там, на палубе, рабы возводили шатер для царицы и ее прислужниц.

Можно подумать, если она царица, море явит ей особую милость! Скорее наоборот. Вода, и без того своевольная и властная, из ревности могла обойтись с царицей еще более жестоко, чем с обычной женщиной. Предстояло рискованное путешествие, с женщинами на борту, по морю, всегда готовому бросить вызов.

Однако, хотя он и возглавлял флотилию, с его мнением не посчитались, и оно не могло перевесить царские капризы. А по сути-то, к чему это все сводилось? Царю Соломону доставляли очередную женщину, только и всего. Все равно что тащить медовые соты в улей.

И вот прибыла в гавань сама царица, на лошади. Женщина верхом – видано ли такое? А рядом с ней ехала воительница, амазонка. «Много лет я их не встречал. Плавание ей не понравится, ее народ не любит воду». За ними тянулась ватага женщин – в облаках ярких нарядов из таких тонких тканей, что они казались обнаженными, когда порывы морского ветра прижимали платья к телам. Виднелись в толпе и мужчины – евнухи, стражники, конюхи, – но больше было женщин. Слишком много женщин.

У мостков царица Савская спешилась, передав поводья ближайшему из моряков. Тот так удивился, что принял их. Она поднялась на палубу «Иаили» в сопровождении поджарого охотничьего пса.

– Царица Савская приветствует тебя, флотоводец, и благодарит за твое гостеприимство и заботу.

Она погладила длинные, покрытые шелковистой шерстью уши собаки.

– Плавание пройдет хорошо.

– В добрый час, – торопливо добавил Годавия: не следовало давать морю повод усомниться в человеческом почтении, – и да поможет нам Яхве.

Моряки жили и погибали по воле моря. Годавия придерживался старого обычая называть своего Бога по имени, чтобы было ясно, к кому он обращается.

– На все воля богов.

Когда царица улыбалась, в уголках ее глаз разбегались морщинки. При ярком свете солнца видно было, что она немолода.

Но это не имело значения. Царица Савская, будь она молода или нет, своей улыбкой разогревала кровь в жилах мужчин. Годавия надеялся, что кровь самой царицы не так горяча, иначе плавание по Красному морю обернется нескончаемыми бедами.

– Почти все уже на борту, – сказал Годавия, – шатер для тебя и твоих женщин вот-вот будет готов.

– Мы – я и мои женщины – благодарим тебя. Осталось лишь подняться моим слугам, и придворным, и лошадям – и можно отправляться, как только позволят ветер и волны.

Годавия кивнул, но сердце его упало. «Очи Астарты! Я совсем забыл об этих проклятых лошадях!»

– Не унывай, флотоводец, – казалось, в глазах царицы пляшут отблески смеха, словно солнечные лучи на воде, – все будет хорошо, и плавание пройдет удачно. Неужели ты можешь усомниться в том, что боги ему благоприятствуют?

– Я могу усомниться в чем угодно, – ответил Годавия и спустился с корабля.

Ему предстояло поговорить со старшим по грузам и начать размещать царских лошадей на приготовленном для них корабле.

«Кони, собаки и блудницы… Когда я буду рассказывать об этом за кубком, никто не поверит». Он желал лишь одного: чтобы, когда фарсийский флот наконец войдет в гавань Ецион-Гевера, градоначальнику пришлось не так тяжело и накладно, как ему.

И чтобы для царя Соломона визит царицы Савской оказался достойным всех этих усилий.

Никаулис

«Столько воды». До сих пор Никаулис не приходилось видеть водоема большего, чем Зеркало Богини – озеро у подножия Сияющих гор, дитя горных потоков, прозрачное и холодное, словно лед. На тех берегах прошла юность Никаулис, там она играла в охоту и походы.

Но Зеркало было маленьким. Даже ребенок, подойдя к нему, мог разглядеть противоположный берег по ту сторону водной глади. Море – другое дело.

Корабль плыл по волнам, изменчивым и беспокойным, словно облака. Вдоль борта, пританцовывая, бежали волны, вспыхивая на солнце ярко, словно оперение феникса. На востоке Никаулис иногда различала сушу, но к западу раскинулось лишь море, мерцая и переливаясь до самого горизонта. Она знала, что по ту сторону есть земля – Хуш и Египет, но сейчас при взгляде на эти широкие беспокойные водные просторы в это с трудом верилось.

– Интересно, о чем ты думаешь?

Хуррами чуть не застала ее врасплох – бесконечный плеск волн о деревянный борт, поскрипывание дерева и шелест парусов заглушали другие, более тихие звуки. Никаулис быстро обернулась, коснувшись рукоятки своего кинжала.

– Спокойно, Никаулис, это всего лишь я.

Никаулис тихо вздохнула.

– Я не слышала, как ты подошла, вот и все.

«Я слишком напряжена. Нужно успокоиться, иначе разорвусь, как пересохшая тетива».

Хуррами, улыбаясь, подошла ближе и взялась за поручень.

– Как тебе море? Столько воды – это ведь чудо, правда? А еще эта соль! Я сделала целый глоток этой воды – она и впрямь такая соленая, что отравиться можно. Интересно, как в ней рыбы живут?

– Они привыкли, как же еще?

– Наверное, им даже нравится. – Хуррами уставилась в прозрачную воду внизу. – Столько рыб, и такие красивые. Если поймать несколько для дворцовых прудов, как ты думаешь, царице понравится?

– Они там погибнут.

Никаулис проводила взглядом стайку рыб, голубых, красных и желтых. Повинуясь лишь им понятному сигналу, рыбы метнулись к носу корабля, затем к корме, проскользнув под палубой. Вперед и назад, вправо и влево, словно в танце…

– Может быть.

Хуррами подалась вперед. Из ее прически выскользнула бусинка и упала в море. Мигом дюжина рыбок отделилась от стаи и бросилась к уходящему в глубину шарику. Вода забурлила, а потом рыбы вернулись в стаю.

– Как ты думаешь, они ее съели? – спросила Хуррами.

– Возможно.

Никаулис исподволь наблюдала за царской прислужницей, а та уже вынимала из своей искусно заплетенной косы следующую бусинку, явно желая выбросить еще один яркий шарик ради того, чтобы подразнить наивных рыбок. Хуррами вытащила его и кинула за борт. Снова к нему кинулась стайка рыб, попробовала угощение и, поняв, что оно несъедобно, вернулась к собратьям.

– Никаулис, что ты думаешь о путешествии царицы? – спросила Хуррами тихим ровным голосом.

«Проверка?» Все знали, что Хуррами – глаза и уши царицы. «Поэтому она сама должна понимать, что даже ее праздные вопросы имеют большой вес». Будь то проверка или нет, но учтивость требовала ответа.

– Думать – не мое дело. Мое дело…

– …охранять и повиноваться. Да. – Хуррами пропустила меж пальцев концы своих длинных кос, переплетенных бусами, удерживающими и украшающими буйную гриву. – И все, телохранительница?

Царская прислужница смотрела искоса, и что-то в ее тоне – легкий, едва ощутимый оттенок иронии – резануло слух. Будто кожу царапнуло кристаллами соли.

– А что еще? Царица Утра приказала отправиться в далекую страну, чтобы она могла встретиться с премудрым царем. Мы отправились.

– Матерь приказала, – как бы невзначай, но колко поправила Хуррами.

– А ты, царская девица? – парировала Никаулис. – Что ты сама думаешь об этом путешествии?

– Я? – Накрашенные веки Хуррами быстро опустились, словно сверкающие зеленые крылья, пряча ее светлые кошачьи глаза. – Да ничего. Лишь то, что плавание долгое, море широкое, а люди с севера грубые и странные. Что за царь может править такими? Его слуги неучтивы, шагу ступить не умеют. А их царь? Лучше ли он?

– Даже если нет, сама Аллат повелела нашей царице найти его.

– Да.

– Чтобы попросить его о помощи? – Никаулис чувствовала, что за этим вопросом кроется другой, выдающий страхи, от которых плохо спалось. Хватит ходить вокруг да около. Удивительно, как так получатся, что величайший страх – говорить прямо? – Милая Хуррами, как ты думаешь, разумно ли было отправляться в это путешествие?

Она поставила под сомнение приказ царицы и повеление богини. «У меня и впрямь неспокойно на сердце. Впереди опасность. Неужели я одна чувствую, что в конце этого пути лежит зло?»

Казалось, стоявшая неподвижно Хуррами была поглощена танцем волн. Наконец она сказала:

– Ты считаешь безумием, что наша царица выполняет волю Аллат и добивается расположения мудрого царя?

– А когда мы доберемся до страны этого мудрого царя? Тогда что?

Не поднимая головы, Хуррами пожала плечами. Солнце играло на ее мягкой коже, будто на волнах моря.

– Тогда царица сделает то, что следует. И мы тоже. – Она искоса посмотрела на Никаулис. – Думаешь, я знаю, что на уме у богини или у царицы?

– Думаю, знаешь. А еще думаю, что не скажешь.

– Может быть. А может быть, и нет. Скажи мне, амазонка, веришь ли ты царице?

– Так же, как я верю богине.

– А я верю богине, как царице. Вот так. – Хуррами коснулась окрашенными хной кончиками пальцев гладкого поручня. – Не знаю, что ожидает нас при дворе царя Соломона, зато знаю, кому мы там понадобимся. Мы должны ревностно служить нашей царице – вот все, чего она просит.

– Это все, что я могу. – «Все, что у меня есть».

– И не забывай про свой меч. – В словах служанки снова звенел смех.

– Не забуду, – ответила Никаулис. Внизу яркими вспышками в кристально-чистой воде проносились стаи рыб, скрываясь от опасности в тени корабля. – Не забуду.

Билкис

Пока Билкис не ступила на деревянную палубу корабля и не бросила взгляд на гладкую, словно стекло, поверхность моря, она, оставаясь царицей, отказывалась слушать свою томящуюся душу. Всегда, всегда с десятилетнего возраста она покорялась долгу. Перед родом, страной, храмом. И никогда она не сходила с этого узкого пути, никогда не колебалась, делая выбор.

«Я всегда выполняла долг». Эта преданность далась ей нелегко. Она была младшей из сестер-царевен, поздней дочкой, рожденной по настоящей любви от мужчины, которого ее мать взяла к себе ради наслаждений, а не ради зачатия наследницы. Когда Билкис родилась на свет, старшие сестры уже были взрослыми женщинами.

Любимая дочь, дитя, которое холили и лелеяли. Дочь, которую мать могла считать всецело своей. Дочь, которая могла сама выбирать себе судьбу. Старшую дочь ожидал трон, среднюю – храм, а младшую – свобода.

Мать вполне могла себе это позволить, выполнив долг перед страной и небесами. Обе сестры уже выбрали себе спутников и родили для Савского царства детей. Более того, старшая дочь подарила семейству двух девочек. Теперь древний царский род точно не мог прерваться, и мать Билкис отдалась чистой радости, предоставляя ей столько свободы, сколько было возможно для савских детей. Сестер сковывали цепи, невидимые узы чести и традиций…

«Но ты, любимая моя Билкис, ты сможешь летать, словно вольный ветер, туда, где высоко вздымаются морские волны. Царица Небесная обещала тебе счастливую жизнь, наполненную вечным светом, сияющим, как сама Утренняя Звезда».

Но слова матери не сбылись. Над Савским царством пронеслась чума, немая крылатая смерть. И, когда она улетела, сестры и племянницы навсегда перестали дышать, и единственной наследницей древнего царского рода осталась десятилетняя девочка. За одну ночь смерть близких принесла Билкис непрошеную корону.

«Теперь ты – моя наследница, – слова матери шумели в ушах, словно ветер, оставаясь неясными, – тебе придется усвоить новые привычки и оставить старые. А мне… Мне придется…» Но Билкис поняла, что жизнь изменилась навсегда. Не может резвиться с вольным ветром та, кому не дает оторваться от земли корона.

С того момента Билкис больше не принадлежала себе. За ней тенью следовал долг, и она покорилась. Так поступила и мать. Царица с единственной наследницей ставила будущее страны под угрозу. Поэтому, несмотря на возраст, мать Билкис бросила все силы на то, чтобы родить еще одну дочь. Это была тяжелая задача, которая стоила ей жизни.

Но ей удалось подарить Билкис сестру – Саджахиру. Билкис растила ее, окружив любовью и заботой, пока та не стала женщиной. А потом она умерла, также пытаясь родить для Савского царства девочку.

«Бедная Хира. Она старалась изо всех сил. И я тоже». Ведь, как только позволил возраст, Билкис выбрала себе мужчину и стала пытаться обеспечить будущее для царства, родив дочерей. Она зачинала и рожала их, но они умирали до того, как у них успевали прорезаться первые зубки. Лишь Аллат знала, чего ей стоило не сдаваться, какие глубокие незаживающие раны остались у нее на сердце. Но она не прекращала попыток, и наконец у нее родилась дочь, у которой прорезались зубки, и она сделала первые шаги и сказала «мама».