Мэри улыбалась ему открытой радостной улыбкой, от которой у него закружилась голова. Не впервые ли она улыбалась ему так искренне? Наверно, так оно и было, потому что сердце у него забилось, как от быстрого бега. Бурное дыхание распирало грудь. Его зрение обострилось настолько, что, казалось, он мог заглянуть в вечность. Чувства переполняли его.

Он потерял рассудок. Он просто помешался на ней. Но, по обыкновению, он не желал, чтобы она догадалась о его безумии, поэтому он попытался обрести достоинство.

– Что ты здесь делаешь?

Его наигранное высокомерие достигло цели: улыбка на ее лице погасла. Зачем он сделал это? Теперь он испытывал чувство вины, и ему захотелось вернуть эту чудесную улыбку.

– Я хочу сказать, как ты сумела найти меня? – он постарался улыбнуться сам и возможно приятнее. – Здесь на крыше довольно уединенно.

Ее это явно не успокоило, потому что она отступила на шаг.

– Я просто спросила, где ты. Кто-то из слуг видел, как ты поднимался сюда.

Он попытался принять добродушный вид.

– Что ж, я рад, что ты пришла. Это прямо как в доброе старое время.

– Какое время? – Может, теперь он расскажет ей что-нибудь о прошлом?

– Последний раз я поднимался сюда с твоим отцом.

– С отцом? – заслонив рукой глаза от солнца, она смотрела на него, как на сумасшедшего. Разве он был так дружен с ее отцом?

Чувствуя себя радушным хозяином, старающимся помочь гостю обрести непринужденность, он продолжал этот пустой разговор.

– Твоему отцу нравилось на крыше. Он говорил, что здесь хорошо мечтать.

– Да, это на него похоже. Это, наверное, единственное, что он действительно любил. – Мэри опустила руку и заботливым тоном старшей сестры осведомилась:

– Себастьян, ты не болен?

Решив, наконец, перестать пугать ее, он поклонился.

– Благодарю, я вполне здоров.

Она сделала ему реверанс в ответ.

– Я спросила потому, что мне кажется, на гостей напала какая-то хворь. Я только что встретила в коридоре неподалеку от кабинета мистера Бриндли. Он совсем позеленел и поспешил прочь, не сказав мне ни слова. А обычно он так приветлив.

Себастьян процедил сквозь зубы, раздражаясь:

– Я здоров.

Выражение ее лица прояснилось.

– Ну, тогда у меня есть для тебя хорошие новости.

Он заметил, что она прижимала к груди какую-то книгу, как будто это было немыслимое сокровище.

– Да? – Тон его был довольно равнодушен. Он привык говорить так.

Она радостно протянула книжицу ему.

– Вот он! – В голосе ее звучало нескрываемое торжество.

Себастьян рассеянно взглянул на простой черный переплет.

– Он?

– Дневник. Он у меня!

Себастьян стремительно приблизился к ней. Он выхватил у нее из рук дневник и открыл его наугад. Ему бросился в глаза прекрасный ровный почерк. Почерк леди Валери. Никаких сомнений!

«Я ласкала его на русский манер, пока он не пообещал исполнить то, о чем я просила его, и повлиять на других лордов, чтобы билль был принят парламентом. Я доставила ему такое наслаждение, какого он никогда раньше не испытывал. Он стал умолять меня позволить ему сделать для меня что-нибудь еще. И тогда я позволила ему доставить наслаждение мне».

В смущении Себастьян захлопнул дневник.

– Да, это он. Ты права. Откуда он у тебя?!

Он так долго и с таким трудом искал его, и вот теперь собственная жена запросто отдает дневник ему, словно какую-нибудь ненужную мелочь.

– От леди Смитвик.

Мэри снова улыбалась спокойной довольной улыбкой.

– Мы могли бы проискать его всю жизнь, но так бы и не нашли. Он был в Лондоне… Нора именно там пробыла последние два дня.

– Она ездила за дневником, специально чтобы отдать его тебе? – В его тоне было нескрываемое недоверие.

На этот раз Мэри почувствовала его недовольство, улыбка ее исчезла. Она нашла его настороженность неуместной.

– В самом деле, она действительно привезла его, чтобы отдать тебе.

– Дюран может ожидать от Фэрчайлдов только неприятностей.

– Это ее свадебный подарок нам и, заметь, подарок драгоценный. Она собиралась продать его тому, кто больше даст, и на эти деньги спасти семью от долговой тюрьмы. А вместо этого, из-за нашей свадьбы и бесконечной преданности Фэрчайлдам, она отдала его нам.

– Постой. Подожди минуту. – Он держал дневник перед собой в протянутой руке. – Ты говоришь, что она украла дневник и намеревалась погубить леди Валери, мое состояние и, быть может, всю страну только ради своей выгоды, а теперь она, видите ли, преподносит его нам в качестве подарка? Здесь наверняка что-то кроется!

Он никак не ожидал такого раздражения в голосе Мэри, когда она со вздохом отвечала:

– Она не украла, она купила его у ростовщика, которому его заложил вор.

– Ну и ну! – Он сделал жест, как будто вытирает со лба пот. – А я-то прямо умирал со страху, что она замешана в нечистых делах. – Сарказм в его тоне становился все заметнее от сдержанной ярости. – Скажи-ка мне, сколько же мы должны заплатить за этот так называемый подарок?

Мэри отвела глаза, устремив их вдаль.

– А! Я так и знал. – Он хотел опустить дневник себе в карман. – Сколько?

Она быстро выхватила у него дневник, положила его себе в карман и взглянула ему прямо в лицо.

– Она ничего не просила взамен. Поэтому я отдала ей мое состояние.

– Что?! – Это был не вопрос, это был рев протеста, поднявшегося из самых глубин его закосневшей в грехах души. Он схватил ее за плечи и приподнял, так что она была вынуждена подняться на цыпочки. – Скажи, что ты пошутила!

– Себастьян, мне больно.

Он опустил руки в ожидании, и его ожидание было вознаграждено. Да еще как! Она призналась – нет, она просто безапелляционно заявила ему, – что передала две трети своего состояния этой подлой, жестокой, предательской, порочной семейке. Она отдала его Фэрчайлдам.

Себастьян при всем желании не мог этому поверить. Это было просто дико! Ее невозмутимые откровения уничтожили зарождавшуюся в нем нежность, как заморозки побивают первые весенние побеги. Пока она говорила, он поджаривался, как на сковородке. Он корчился и извивался внутренне, медленно умирая. Руки его судорожно сжались в кулаки. Он хотел задушить ее за то, что она сделала. Вместо этого, когда она закончила, он просто сказал:

– Нет. – Столь мирный ответ стоил ему чудовищных усилий.

А эта дрянь еще имела наглость прикидываться изумленной. Даже озадаченной.

– Что ты хочешь сказать?

– Я сказал нет. Ты не сможешь, передать свое состояние Фэрчайлдам.

– Но оно не попадет в руки к Бэбу, – объяснила она, как будто это имело значение. – Всем станет распоряжаться Нора.

– Мне нет до этого никакого дела. Я вижу перед собой прекрасное будущее. Будущее, когда Фэрчайлды лишатся всего, даже самого необходимого, когда они окажутся в нищете, станут клянчить… – Мэри смотрела на него во все глаза, поэтому он сдержался. – Нет, пусть все они горят в аду здесь, на этом свете.

– Я вижу, у тебя нет никакого сочувствия, – заключила она спокойно. – Однако все это действительно не имеет значения. Что имеет значение, так это твое обещание позволить мне делать с моими деньгами все, что я пожелаю. Это была ложь?

– Нет, не ложь! Нет! Ты можешь делать все, что хочешь, со своим богатством – кроме этого, – выпалил он.

Она смотрела на него, и выражение ее лица омрачилось. Было такое впечатление, что это он в чем-то виноват, а не Нора и все ее гнусное семейство.

– Почему ты хочешь сделать это? Я думал, что ты ненавидишь их так же, как я, – сурово сказал он.

– Когда я смотрю на них, – возразила она, – я вижу только одно насквозь прогнившее поколение. Я не знаю почему, но я уверена, что это так. Есть же другие.

Себастьян вспомнил слова Лесли, что все они всосали вероломство с молоком матери. Но это не оправдание. Нет, он не простит им ничего и никогда. Пусть не надеются смягчить его.

– Ведь я и сама Фэрчайлд, если ты помнишь, – гордо продолжала она. – Мой отец был Фэрчайлд. Мой брат Фэрчайлд. В нас нет таких пороков. И у Бэба тоже нет – хотя его и… крайне плохо воспитали. Дочь Бэба, Вильда, очень милая. В новом поколении, быть может, уже не будет и следа этой заразы. Тем временем я могу обречь их на нищету, имея средства их спасти. Я не хочу этого!

Многолетний опыт сделал его неумолимым.

– Тебе не спасти Фэрчайлдов от них самих. Болезнь глубоко внутри.

Она тоже умела быть несговорчивой.

– Не их пороки повергли их в нищету, но завещание деда.

Да, она упряма. Господи, до чего же она упряма. И она совершенно несправедлива к нему. Ведь она не знает всех подробностей.

Он не хотел, чтобы она судила его слишком строго за то, что он неспособен простить. Ему это было вовсе не по вкусу. Быть может, все-таки пришло время рассказать ей правду.

– Ты слышала, как между нашими семьями возникла вражда?

Что-то промелькнуло в ее глазах.

– Леди Валери говорила мне, что обе семьи разводили лошадей.

– Да, Фэрчайлды – для забавы. Дюраны – из-за нужды в деньгах.

Он выждал, не шокирует ли ее признание, что, хотя его отец и был лордом, семье приходилось зарабатывать себе на жизнь. Она только кивнула, ожидая продолжения.

– В продаже появился великолепный племенной жеребец, и, внимательно к нему присмотревшись, мой отец решил, что он будет прекрасным производителем. Отец, не остерегаясь, рассказал об этом старому Фэрчайлду – мы были соседи и не перебивали друг у друга покупки, – но на этот раз на аукционе управляющий Фэрчайлдов выступил против отца. – Себастьян улыбнулся одной из своих опасных, как острие бритвы, улыбок. – Мы выиграли.

– Но у Фэрчайлдов было гораздо больше денег.

– Управляющему было разрешено повышать цену только до определенных пределов, и старый Фэрчайлд не подозревал, что мой отец готов был поставить все, все до последнего фартинга, на этого жеребца.

– Я понимаю.

Она, конечно, все понимала. В его истории изначально были все признаки трагедии. Семья Дюран рискнула всем, что было. Частенько это не доводит до добра.

– Фэрчайлды были в бешенстве. В качестве мести твои дяди запустили в стойло к нашим кобылам самого захудалого беспородного жеребца.

Он уже давно примирился со случившимся, но сейчас, рассказывая об этом Мэри, он словно пережил все заново. Краска бросилась ему в лицо, старая горечь поднялась в нем. Обнаружив перед ней свою слабость, он внутренне собрался, приготовившись к насмешкам.

– Этот жеребец перепортил их всех, и наш ценный производитель не пригодился.

Мэри не смеялась.

– Значит жеребец, которого подарил нам на свадьбу Лесли…

– Это насмешка, издевательство. – К старой боли примешалась ярость.

– И ты… твой отец разорился?

В ее лице не было и тени улыбки, скорее мягкое сочувственное выражение. Жалость? Жалость хуже насмешки. Он расправил плечи и изменил тон, чтобы показать, как теперь ему было все безразлично.

– Мы поставили на кон весь наш капитал и в результате злобной шутки потеряли наших лошадей. Мы потеряли дом.

– И никто не дал взаймы? – не на шутку удивилась Мэри.

На этот раз засмеялся он. Невеселым смехом, но засмеялся.

– Шутка, разыгранная Фэрчайлдами, сделала нас всеобщим посмешищем. Никто.

На мгновение, к его стыду, волнение так перехватило ему горло, что он не мог говорить. Он закрыл глаза, стараясь вернуть себе свою обычную бесстрастность. Что-то тихонько коснулось его руки. Он ухватился за это, как за неожиданную помощь. В руке его оказалась рука Мэри. Ее пальцы обвились вокруг его пальцев, их ладони соприкоснулись, и в ее прикосновении действительно была поддержка. Он открыл глаза, взглянул на нее и каким-то чудом снова обрел дар речи.

– Это была очень забавная шутка. Из нее мог бы получиться недурной фарс.

Она что-то проговорила тихо, пытаясь возразить.

– Никто не желал одолжить нам денег, боясь навлечь на себя насмешки, – угрюмо рассказывал он.

Этот смех по-прежнему звучал у него в ушах. Поэтому его так взбесил намек Лесли на неверность Мэри. Поэтому он пришел в такую ярость при мысли, что Мэри могла предать его.

Но она этого не сделала и не сделает, даже в этой истории с ее деньгами. Когда она все узнает, она поступит так, как хочет он.

– Дяди нарочно подоспели, чтобы не пропустить зрелища. Нас выкинули из дома. Моя мать плакала. Отец стоял в стороне, казалось, что сердце его было разбито навсегда. Так, вероятно, оно и было, потому что неделей позже он кончил самоубийством. Он не вынес этой шутки.

Себастьян гордился собой. Он никогда еще не произносил вслух эти страшные слова – мой отец кончил самоубийством – и ему показалось, что голос его даже не дрогнул.

Мэри крепче сжала его руку. Другой рукой она обняла его, и сама тесно прижалась к нему, как будто он нуждался в утешении.