— Алиса? Ты что здесь делаешь? — и подходит ближе, словно не верит, что я действительно стою перед ним. — Это действительно ты?

А я не могу ничего сказать, лишь киваю. Да, это я. И как же невыносимо, что ты помнишь меня. Но какую? Что ты помнишь, мой любимый муж?

— Марк, я… — голос срывается. А его пальцы касаются моих, трогают обручальное кольцо. И эти прикосновения обжигают. И я едва сдерживаюсь, чтобы не отдернуть руку. И мысленно ругаю себя, что так и не сняла кольцо. А он выпускает мою руку и на его лице, омываемом дождем, отражается что-то странное. Я пытаюсь заглянуть ему в глаза, но он отводит взгляд.

— Ты вышла замуж, — и в его голосе слышится разочарование. И сердце заходится в бешеном ритме, сбрасывая цепи страха. Я хватаюсь за его руку, на долю секунды ловлю его взгляд, полный глухой тоски, и под ослепительную вспышку молнии оказываюсь в объятиях того, кого люблю больше жизни. — Но все также боишься грозы, — горячий шепот в ухо и нежное прикосновение губ к шее. Я дрожу от его прикосновений, уверенных и таких долгожданных. От его близости и его запаха. Он пахнет лесом и немного дождем. И я трусь носом о его влажную шею, цепляюсь за насквозь промокшую рубашку, желая только одного – стать еще ближе, одним целым и никогда больше его не отпускать.

А дождь упрямо молотит нас по спинам, лезет за шиворот. Но горячие руки Марка не дают замерзнуть и не отпускают. И так хорошо с ним рядом, что никуда не хочется уходить. И говорить не хочется, только вот так стоять и ощущать его совсем близко. И радоваться, что он, наконец, рядом.

Марк уводит меня из-под дождя в бревенчатый рыбацкий домик: небольшой, но уютный. Растапливает печь, сосредоточенно и не глядя на меня, заваривает чай. Джун тут же растягивается у нагревающейся печи. Марк дает сухую одежду и выходит, давая мне возможность переодеться. Мужская рубашка и джинсы мне велики, но пахнут лесом и Марком. И я долго сижу, не решаясь надеть рубашку, принюхиваясь и наслаждаясь таким родным и любимым запахом. И в груди что-то больно сжимается до слез. И я натягиваю рубашку, застегиваю и выхожу на улицу. Марк сидит на деревянной ступеньке, курит и смотрит на льющийся дождь. Сажусь рядом. Он тушит сигарету, накидывает на меня свою куртку, обнимает.

— Как ты здесь оказалась, пташка? — спрашивает глухо куда-то в макушку, и я закусываю губу от нежности в его хриплом голосе.

— Я приехала…приехала к тебе.

И я чувствую, как он улыбается.

— А ты… — слова даются с трудом, потому что от его близости кружится голова, и мысли разбегаются как лесные звери перед грозой. — Ты меня помнишь.

— Помню. И ты… — он отодвигается, рассматривает, словно только увидел, взлохмачивает влажные волосы, — ты стала еще красивее. Твоему мужу повезло.

Киваю. Да, мой любимый муж, наверное, тебе повезло. Как и мне, что я тебя нашла.

— Скажи, ты счастлива, пташка?

— Да, — хриплое в ответ, и боль в черных глазах эхом моих слов. А я касаюсь его щеки, обвожу большим пальцем каждый шрам и кажется, Марк перестает дышать. Как и я. — Сейчас я счастлива.

— Расскажи мне о нем, пташка.

— Он замечательный, — улыбаюсь, вспоминая нашу жизнь. — Он спас меня, когда я осталась совсем одна. Он был всегда рядом. И он меня любит…любил, — исправляюсь, потому что совершенно не знаю, что чувствует сидящий передо мной Марк к той Алисе, что сохранилась в его памяти.

— Любил? — цепляется за слово Марк.

— Раньше любил – я знаю точно. Но пять лет назад он пропал. Он изменился, и я не знаю, что он чувствует ко мне теперь. Я вообще не знаю его теперь.

Марк щурится и между бровей залегает морщина, и я стираю ее большим пальцем.

— Кто твой муж, Алиса? — хмурится.

— Ты.

— И как давно мы женаты? — он не верит, смотрит странно, будто сквозь меня. И от этого его взгляда мурашки ползут по позвонкам.

— Семь лет.

— А Лиза? Ты приехала вместе с моей дочерью?

Отрицательно качаю головой. И боль перекрывает горло.

— Лиза…погибла.

И ярость с мучительной болью в черных глазах заставляют отшатнуться. Но Марк не выпускает, вглядываясь в мои глаза. Ищет ответ: вру я или нет? И от понимания, что я говорю правду – боль чернотой затапливает глаза, и он встает порывисто, выходит под дождь. И я кидаюсь следом, обхожу, заглядывая в лицо, перекошенное невыносимой мукой, глажу его по плечам, зову.

А он как каменный, стоит, молчит и смотрит в пышущее грозой небо.

— Расскажи, — просит, опуская голову. По лицу его стекает дождь.

И я говорю. Обо всем, что было. Обо всем, что знала. Опуская некоторые подробности – сейчас они ему ни к чему, а когда память вернется, он меня поймет. А сейчас мы стоим под проливным дождем, на ветру, выхолаживающим душу. Я говорю, сбиваясь и вздрагивая от каждого порыва ветра. А Марк слушает и не видит меня. И отчаяние тугим узлом скручивает внутренности.

— И вот, неделю назад Дима и нашел меня. А сегодня привез. Марк, — зову, коснувшись ладони, — поехали домой?

— Домой, — усмехается Марк, — а где он мой дом? Я не знаю, пташка.

— Зато я знаю, — улыбаюсь робко, поймав его посветлевший взгляд. — Просто доверься мне.

Он щурится недолго, глядя на меня, а потом вдруг выругивается витиевато. А я смеюсь.

— Сейчас…сейчас… — повторяет он, подхватив меня на руки. — Не хватало еще заболеть. Твою ж мать…

Он заносит меня в хижину, ставит у жаркой печи. Джун недовольно встает и отступает в угол, но боком тулится к печи. Улыбаюсь невольно. А Марк ловко стягивает с меня мокрую одежду. И я вдруг ощущаю его горячие руки на своей коже, его тяжелый взгляд, от которого краснею, и жар разливается в животе. И дышать становится невмоготу. И я невольно тянусь к Марку, обвиваю руками его шею, льну всем телом. А он гладит меня по спине и под его шершавыми ладонями рассыпаются мурашки. И только сейчас я понимаю, как не хватало мне его все эти годы. Как невыносимо тяжело было верить, что он живой. И не сдаться.

А Марк прижимает крепче, так, что дышать почти невозможно. И я дрожу. А он заглядывает в мои глаза и целует мягко, слегка касаясь губ и не отводя взгляд. А потом выдыхает хрипло.

— Прости, — и лбом упирается в мой. — Прости, девочка моя.

И выпускает из объятий. Укутывает в тяжелый плед и уходит. Где-то за стенкой гремит посуда. А на тахте оживает мой телефон. Гляжу на дисплей: Крис.

— Алиса, мать твою, — ругается Крис вместо приветствия. — Ты где? Почему Димыч до тебя дозвониться не может?

— Все хорошо, Крис. Я его нашла, — и перехватываю задумчивый взгляд Марка, замершего в пороге с двумя чашками.

В ответ Крис лишь хмыкает, что красноречивее любых слов и ругательств, и отключается. Марк садится рядом, протягивает мне одну чашку. В ней пахнущий земляникой чай. Отпиваю глоток и жмурюсь от удовольствия. Так и пьем, молча некоторое время.

— Как он? — спрашивает Марк, кивнув на телефон. О брате спрашивает.

— Безнадежно женат и чертовски счастлив.

— Даже так? — он в изумлении выгибает бровь. Не верит?

— О да, — протягиваю весело, хотя у самой внутри все дрожит. — Катька все-таки приручила своего зверя. Или он ее. Фиг поймешь. И Машка у них уже взрослая совсем. Невеста. Только, боюсь, с таким папой, ей жениха еще долго…

И осекаюсь от тихого смеха Марка. Он заражается моим напускным весельем. Хотя сам наверняка в полном раздрае.

— А у нас есть дети? — вмиг серьезнеет он.

— Да, — отвечаю, дуя на чай. — Рита и Настя. Им семь лет. И они невероятно на тебя похожи. Знаешь, у нас традиция есть. Я каждый вечер рассказываю им истории об их папе. Где бы я ни была, я звоню и рассказываю о тебе. Они помнят тебя, Марк.

— А я их – нет. У меня была лишь одна дочь. И она погибла, — он замолкает и долго не говорит ничего, смотря на огонь. А я не свожу глаз с любимого мужчины, которого неотвратимо теряю снова. И боль полынной горечью обжигает горло. И слезы душат. — Я потерял двенадцать лет жизни. Я не понимаю, кто я. Где моя настоящая жизнь? Я тебя не помню своей, — и голос его срывается. — Поэтому когда гроза уйдет, я провожу тебя в поселок. И Димыч отвезет тебя обратно.

— Я никуда не поеду без тебя, — возражаю упрямо. — Я столько лет тебя искала. И для чего? Чтобы вот так просто сдаться сейчас, когда я…

— Ты уедешь обратно, — перебивает Марк. — Мне нужно время, понимаешь? Время, Алиса.

— Сколько? — почти шепотом.

— Я не знаю, — качает он головой. — Я не знаю.

И уходит, оставив меня наедине с ожившей болью, грызущей изнутри.

Гроза стихает к вечеру и Марк, как и обещал, отводит меня в поселок. Хозяева предлагают заночевать у них, но я не хочу. Нет сил оставаться здесь и мучить себя и его. Не смотря на Марка, я сажусь в машину. И только, когда мы оставляем позади темное озеро, я даю волю слезам.


Крис.



Открутить башку этому идиоту – меньшее, что хотелось мне сделать после возвращения Алисы. Внешне она и не изменилась, даже еще красивее стала, только работала теперь по двадцать пять часов в сутки. Но вот внутри у нее надломилось что-то. Каждый день вижу в ее глазах ледяную пустоту. Что же у них произошло на том гребаном озере? Алиса не разговаривала со мной, только попросила, чтобы девчонки ее пожили еще с нами. Катька согласилась, не раздумывая. Димыч тоже отмалчивался, да еще и смотался на свой Алтай и связаться с ним даже через брата было невозможно.

Потому мне ничего не остается, как навестить упрямого братца и силой приволочь его к жене, если станет артачиться.

Отменяю совещание, предупреждаю секретаря, что в ближайшие пару дней меня ни для кого нет. Она записывает мои указания на случай экстренных ситуаций в толстенный блокнот в кожаном переплете. Готовит срочные документы на подпись, пока я варю себе кофе. Попутно набираю Катю.

— Привет, Печенька, — улыбаюсь, слыша ее звонкое «алло» в трубке.

— Что-то случилось, Корф? – вмиг напрягается, затаив дыхание.

— Все в порядке, родная. Ты чего всполошилась?

— Просто у тебя сейчас должно быть совещание…

— А я его отменил, — отвечаю весело. – В конце концов, я же большой босс и имею право отменять все, что пожелаю, — продолжаю веселиться. — А ты чем занимаешься?

Она молчит недолго.

— Думаю, что бы на себя надеть. Пообещала девчонкам парк аттракционов, а на улице такая жара – кошмар просто.

Киваю, ослабляя галстук. Духота улиц в кабинете не ощущается, здесь всегда комфортно, но иногда хочется пошалить. И я распахиваю огромное окно, подставляя лицо опаляющему пеклу лета.

— Надень тот бирюзовый костюм, мой любимый.

Она фыркает.

— Я же с детьми на карусели, а не к тебе на свидание собираюсь.

Ухмыляюсь понимающе. Мы периодически так развлекаемся: ходим на свидания. И этот легкий костюм с открытой спиной воздушного топа, свободными брюками, прячущий все самое сокровенное и дающий волю моей неуемной фантазии, Катя надевала всего пару дней назад, когда мне так и не удалось его с нее снять. И воспоминания о том вечере накрывают безудержным желанием. Остро захотелось послать все к черту и приехать сейчас к любимой жене и не вылезать из постели как минимум сутки. Но сейчас никак. По крайней мере, пока малые озорницы Ямпольские переворачивают вверх дном наш дом.

— Корф! – зовет Катя. — О чем думаешь?

— О тебе, любимая. Я всегда думаю только о тебе.

И чувствую, как она улыбается на другом конце этого суетного, никогда не спящего города.

Катя вздыхает и вдруг говорит тихо-тихо.

— Я люблю тебя, муж мой, — и от этих слов по венам растекается тепло. Прикрываю глаза, наслаждаясь мягким голосом жены. Она сводит меня с ума тем, как нежно и трепетно называет «мой муж»: с придыханием, порой доводя до исступления. — Хочешь, я сейчас приеду? – спрашивает нежно, будто гладит по волосам.

— Очень хочу, — соглашаюсь хрипло. — Я всегда тебя хочу до одури. И ты нагло этим пользуешься, Печенька.

Она приглушенно смеется.

— Но нельзя огорчать девчонок, пока их бестолковые родители дурью маятся, — улыбаюсь.

— Ты прав, — вздыхает Катя. — Так уж и быть, надену твой любимый костюм, и буду ждать тебя вечером.

Дразнит меня, и я тотчас представляю, как, наконец, сниму с нее этот чертов костюм, такой откровенный и в то же время столь целомудренный, что ощущаю себя первооткрывателем и соблазнителем невинной девицы. С ней все время так: каждый раз, как будто впервые. И это сводит с ума и только крепче привязывает меня к ней. Фыркаю сам себе, встряхиваю головой и закрываю окно.

— Не нужно костюма, Кать. Не сегодня, — она вздыхает разочарованно. — Сегодня мне нужно к Марку.

— Все-таки поедешь?