– Тьфу, дурак старый… Ничего я не придумала! – Настя вдруг заплакала. – Ничего я не придумала, Илья… Только если мне поверить, что это мой Сенька сделал, тогда и вовсе жить незачем, впору самой в гроб ложиться и крышкой задвигаться…

Илья молчал, потому что целый день думал точь-в-точь так же.

– Как же быть-то, Настя? Что делать? – растерянно спросил он, зачем-то оглядываясь на Митро. – Сеньку порасспросить бы по-хорошему… Попробовала б ты, а? У тебя сподручней получится, я ж не умею… Вот из Митьки я душу кнутом выбью! Со всей радостью, ежели…

– За что?! – махнула на него рукой Настя. – Что он пьяным напился да подрался где-то? Да и поздно уж пороть его, не дитё… не поможет. Я тебе ещё когда говорила – вразумляй его, до беды добегается… А ты всё с кнутом своим, ничему другому за шесть десятков не выучился! А Сенька… – Настя чуть заметно, горько вздохнула. – Ничего он тебе не скажет. Он ведь не для забавы своей это сделал. Клянусь, Илья, я сама ничего не пойму.

Настя встала. Вместе с ней поднялись и мужчины.

– Пойдёмте домой, – тяжело вздохнув, произнесла она. – Собираться надо. Завтра в дорогу… а там как бог пошлёт.


Когда уже совсем стемнело, над Днепром поднялся ветер. Он в минуту разметал тяжёлые дождевые облака, превратив их в рваные клочья, пестрящие тёмное небо. Изредка сквозь них пробивались звёзды и тревожная ущербная луна. Вода реки морщилась, холодно поблёскивала в свете лунного пятна, иногда появлявшегося на её поверхности. Шумели, стучали ветвями, клонясь к земле, старые вётлы по берегам. По пустынному косогору скользили то тени облаков, то полосы лунного света, но это было ненадолго: луна пряталась, и крутой, едва обросший травой горб земли вновь погружался в темноту.

Сенька не знал, сколько времени просидел здесь, рядом с круглым, мшистым камнем, на котором вчера всю ночь проплакала Дина. Он пришёл сюда ещё днём, когда уже не было сил сидеть у ворот дома и видеть, как косятся на него то и дело пересекающие двор цыганки… как сплёвывают, не таясь, мужчины постарше… как молодые парни, сгрудившись в кучу у забора и, судя по всему, взахлёб обсуждая происшествие, бросают на него настороженные, испуганные и недоверчивые взгляды. Против Сенькиных ожиданий, никто не ругал его, никто не проклинал. Он ждал, что вернётся дед, но Илья так и не появился. Не было и бабки, и через час сидения во дворе Сенька уже всерьёз опасался завыть в голос прилюдно. Чтобы этого позора не случилось, он вскочил и пошёл за ворота – прочь. Несколько человек обернулись парню вслед, но никто его не окликнул.

Сенька ушёл за слободу, на косогор, сел рядом с камнем, обхватил колени руками и закрыл глаза. Весь остаток минувшей ночи, всё утро его трясло от страха и нетерпения: скорей бы кончилось всё… Скорее бы привести Динку к родне, показать её рубашку, и – чтоб никто не догадался, чтоб даже в голову никому не пришло… Скорей бы вытерпеть этот крик и гам, и проклятья, и плевки в лицо, а дальше будет уже лучше, легче… Но вот сейчас всё позади. Сенька даже удивился тому, как легко им поверили, – и это при том, что Дина, очутившись с «мужем» во дворе среди цыган, сразу же забыла свои обещания и, не ругаясь, не жалуясь, не крича, лишь тихо плакала. Он только бога благодарил, что здесь не оказалось Мардо: увидев его, Динка запросто могла бы сорваться, и тогда всё пошло бы прахом… Но у Митьки хватило ума не высовываться, и получилось именно так, как хотел Сенька.

Когда цыганки увели Дину, он почувствовал невероятное облегчение: его задумка удалась, им поверили, Митька молчит, Дину все жалеют, никто не клянёт, она теперь его, Сенькина, жена… всё. Но почти сразу же пришла острая, страшная мысль о Мери. Он думал о ней и минувшей ночью, но в запале, мельком, с едва кольнувшей в сердце тоской: жаль, не выйдет теперь с раклюшкой… И сразу же эта боль в груди прошла, заслонённая лихорадочными мыслями о том, как всё будет завтра, удастся ли убедить цыган, поверят ли они… Поверили, горько усмехнулся Сенька, чувствуя, как вновь стискивает сердце острая тоска. Ещё как поверили, и уговаривать не пришлось, чего только он, дурак, боялся… Только сейчас он понял, что всё утро в глубине души отчаянно надеялся: хоть один голос прозвучит в его оправдание, хоть кто-нибудь усомнится в том, что он, Сенька, внук Ильи Смоляко, мог сотворить такое с девочкой, хоть один цыган сурово скажет: «Брешешь, чяворо, бога не гневи!», хоть одна цыганка завизжит: «Да кого вы слушаете, люди добрые, разве мальчик наш сумел бы?!.» Конечно, это погубило бы всю их затею, погубило бы Дину, и слава богу, что ничего такого не случилось… но сейчас от подступившего к горлу отчаяния Сенька едва мог дышать. Только сейчас, когда схлынула, прошла лихорадочная одурь, туманящая мозги, когда сердце забилось спокойнее, он отчётливо понял, что дальше будет ещё хуже.

Завтра табор снимается с места. День за днём телеги с цыганским скарбом будут ползти по дороге на юг, день за днём будут тащить их усталые лошади, брести рядом цыганки, метя обтёрханными подолами дорожную пыль, будут покрикивать на коней мужчины… И ему, Сеньке, идти вместе с ними. И ему, хочешь не хочешь, нужно будет разговаривать с цыганами – если, конечно, они пожелают. И менять с мужиками коней на рынках – если не побрезгают менять в одном ряду с ним. И вечером сидеть возле костра. А Дина будет ходить с женщинами по деревням, приносить куски… И так изо дня в день, до тех пор, пока все языки не успокоятся. Тогда можно будет отпустить Дину от себя, а самому… Сенька вдруг понял, что через полгода ему придётся уезжать из табора. Дед не проклял его, не захотел, ради Динки не захотел… но и простить не сможет никогда. А как же тогда жить?..

И снова камнем ударила в сердце мысль о Мери. Об этой смешной чужой девочке, всю зиму так старательно делавшей из себя цыганку, – из-за него?.. Навряд ли, много чести… А вдруг?.. Не узнаешь теперь, не спросишь, с горечью подумал Сенька. Только вчера, на этом вот месте, он всё сказал ей, дивясь на самого себя, – откуда смелость взялась? Только вчера тёмные глаза в мохнатых длиннющих ресницах жадно смотрели на него, и дрожали, приоткрывшись, розовые губы, и солнце играло в рассыпавшихся волосах… Ничего теперь не будет. Утром у него не хватило духу отыскать её глазами в толпе девчонок. Не сумел, казалось – умереть легче… И будешь теперь каждый день умирать, дурак, угрюмо подумал Сенька. Каждый день… Ведь никуда раклюшка не денется из табора, идти ей некуда, да и привыкла, хорошо ей тут… смешно даже, как это получиться могло. Так им теперь и ходить мимо друг дружки, так ему и прятать взгляд до смерти… Кончилось всё. Не начавшись.

Сильный порыв ветра ударил ему в лицо, Сенька невольно зажмурился… и вздрогнул от знакомого голоса.

– Сенька… Ох… Господи, ты здесь?

Не веря своим ушам, он провёл ладонью по лицу, обернулся. Рядом с ним, запыхавшаяся, тяжело дышащая, стояла Мери. Ветер трепал, задирал подол её юбки, и она едва удерживала её обеими ладонями. А держать растрепавшиеся косы было нечем, и вьющиеся пряди реяли над её головой, взлетая и падая на плечи и лицо. Не убирая их, Мери молча смотрела на Сеньку.

– Ты?.. – едва сумел выговорить он.

А больше ничего сказать не смог, потому что в лицо словно ударила горячая волна. Сенька обхватил руками колени, отвернулся. Не видя, он слышал, как Мери садится рядом.

– Иди домой, – сглотнув вставший в горле ком, кое-как сумел выговорить Сенька.

Она не ответила. Тронув его за плечо, сдавленно попросила:

– Сенька, миленький, посмотри на меня…

Он не шевелился.

– Сенька, повернись… Прошу тебя, погляди на меня… Вах, да что же это! – вдруг взорвалась она, хватая его за плечи и разворачивая к себе с такой силой, что Сенька не успел воспротивиться. – Что ты отворачиваешься, бессовестный?! Я всю слободу, всё кладбище, весь базар обежала, пока тебя нашла, а если бы нет?! А если бы нет?!

– Зачем?..

– Смотри на меня! – яростно приказала Мери, приблизив к нему белое в свете вынырнувшей из облака луны лицо, и Сенька вдруг увидел, что всё оно залито слезами. – Смотри на меня, проклятый! Ты что же, думал, что я в это поверю? Я – вот в это всё, что сегодня было, – поверю?! Хоть на минуту?! Отвечай – думал так?!

Какое там отвечать… Сенька вздохнуть не мог, глядя в приблизившееся к нему бледное, заплаканное, полное решимости, повзрослевшее за полдня лицо девушки. Из последних сил он сумел усмехнуться:

– Чему ж ты, глупая, не поверила? Цыгане наши все до единого поверили, а ты?..

– А я – не цыганка! – выпалила она. – И не поверю никогда! Слышишь – никогда!

– Твоя воля, – глухо сказал он, снова отворачиваясь. И тихо взвыл, когда Мери поймала его за ухо и без особой нежности снова заставила повернуться к себе. – Тьфу, дура, пусти, оторвёшь!

– И мало ещё будет! – отчеканила она. Ухо его, впрочем, выпустила и, шумно выдохнув, обняла парня за плечи. – Сенька, милый, кровь-то вы где взяли?

– Ка… кую кровь? – опешил он.

– На рубашке, – слабо улыбнулась Мери, и набежавшее на луну облако снова скрыло её лицо. – Я ведь знаю: крови быть не могло. Ты себе что-то разрезал? Или сама Дина?

Сенька молчал, чувствуя себя так, будто получил обухом по лбу. Прошло довольно много времени, пока он собрался с мыслями и кое-как задал связный, как ему показалось, вопрос:

– Динка… тебе, или откуда?.. Я его, если, сволочь…

– Не бойся, – тихо произнесла Мери. – Не бойся, кроме меня, никто не знает. Могу присягнуть.

– А ты – откуда?..

– Зураб – мой брат. Я видела, как Дина… была у него. Как она уходила утром. Тогда ещё кончалась гроза…

– Кто ещё видел? – забывшись на минуту, испуганно спросил Сенька.

– Больше никто, не беспокойся. И поверь, Зураб никому бы не рассказал об этом. Я чуть не умерла сегодня, когда… когда увидела Динину рубашку. Я подумала, что сошла с ума.

Сенька молчал, опустив голову и чувствуя, как холодная рука Мери гладит его по плечу. Поднять глаза казалось невыносимым. Всё же он смог довольно резко отстраниться и сквозь зубы проговорить:

– Что ж, пусть так… Но с чего ты взяла, что это не я?.. Динку-то – не я?.. Никто, стало быть, из наших не догадался, а ты сразу в корень глянула? Брось, девочка, ерунду говоришь…

– Вах, люди, где мозги у этого человека?.. – задумчиво спросила Мери, подняв глаза к чёрному небу. – Говорят тебе, я просто знаю, что это не ты. А другой.

Она не смотрела на него, но теперь уже сам Сенька тряхнул её за плечи так, что волосы вновь упали на лицо девушки.

– Откуда, чяёри?! Тоже сама видела?! С Динкой говорила всё-таки?! Или с другим кем?!

– Это Мардо? – без гнева, без страха спросила она, глядя сквозь спутанные пряди волос прямо ему в лицо.

– Дэвлалэ… Да что ж это… – пробормотал Сенька. И сразу же заорал: – Отвечай, чёртова кукла: ты что, здесь была? Вчера – вот здесь – была?!

– Болван!!! – завопила наконец и Мери, отшвырнув его руки. – Замолчи, ещё услышат цыгане! Не было меня здесь! Я просто знаю, знаю! Давным-давно знаю, господи милосердный, прости меня, прости… – Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала.

Совершенно ошалевшему, оглушённому всем услышанным Сеньке пришлось придвинуться к ней вплотную. Прикасаться к Мери он больше не смел и только напряжённо вслушивался в её горькие всхлипы.

– Я знала, понимаешь, знала… В самом деле знала… Он так на неё смотрел, этот Митька… Он тогда приходил к ней в больницу… ночью… Помнишь, когда я украла свинью, а потом мы с тобой долго говорили… И ты меня провожал… Он в ту ночь приходил к ней… Дина спала… А мне Митька сказал, что… что… О-о, пусть бы я лучше умерла, это всё из-за меня-а-а… Если бы я только знала, Сенька, если бы я знала-а-а…

– Что? Что, девочка? – тревожно допытывался он, склонившись к упавшей ничком на траву Мери. – Не реви, не пойму я ничего… Что Мардо говорил?

– Сказал… О-о-о, будь я проклята, такая трусиха, а ещё Дадешкелиани… Он сказал, что… что если я хоть слово кому-нибудь… он меня в чека сдаст…

– Собака!.. – вырвалось у Сеньки. Но Мери зарыдала с новой силой и не усышала этого.

– Я ведь не знала… Мне в голову даже не приходило, что он сможет так… вот так поступить… Я думала… Думала, он просто не хочет, чтоб я языком болтала… Из-за Юльки… О-о, я же предупреждала, предупреждала Дину! Она и сама его боялась! Но Дина не видела, не замечала… Бедная, она совсем о другом думала, она так и не оправилась… Это мне, кобыле, ничего не делается, права была Дина – всё как с гуся вода… Всё из-за меня, если бы я тогда пошла к тёте Насте… к Илье Григорьичу… Да хоть к тебе! А я боялась… Боялась, что полезу не в своё дело… Что пойдут ненужные сплетни, что я чужая в таборе, могу не понимать, сделаю ещё хуже… Ах, какая теперь разница… Вот что вышло…

– Я его убью! – убеждённо произнёс Сенька, вскакивая на ноги. – Всё равно теперь пропадать. Дурак, вчера прямо и надо было…

– Ай, нет, Сенька, ради бога, нет! – Мери, словно и не плакала только что взахлёб, рывком взвилась с земли и обхватила его. – Не надо… Этим уж не поможешь… Никому не поможешь: ни Дине, ни… нам. Не надо убивать, хватит, уже ведь не на войне…