— Ты чего стучишь, а? Не можешь войти, как все люди?

— Как же я войду? А может, здесь кто купается?!

— Купается! Вот замочила полотенце в миске…

Но бадя Михалаке спрятал квитанции обратно за икону, потом незаметно поднял с полу соломинку и в то время, как девушка внимательно рассматривала фотографии на стене, стал щекотать ей за ухом. Домника отмахнулась — ну и мух же этим летом! Бадя Михалаке подождал немного, потом снова принялся за свое. Девушка обернулась и вопросительно посмотрела на него, но он с серьезным видом одевался и смотрел в окно на сороку, что сидела на воротах и чистила клюв.

— Баде Михалаке…

— Что?

— Это вы балуетесь?

— Чего-чего?

Нет, наверно, все-таки муха. Снова стала рассматривать фотографии, и опять что-то щекочет за ухом.

— Баде Михалаке…

— Да что ты, девушка, привязалась?

— Покажите-ка руки!

Он спрятал соломинку между пальцами.

— Смотри.

А когда тетушка Катинка собралась в дорогу, бадя Михалаке, направляясь к двери, подмигнул Домнике:

— Чтоб больше не стучалась.

Как только остались одни, Домника спросила:

— Это он щекотал мне за ухом?

— А то кто же!

— Гм! — Она потрогала себя за ухо. — А по лицу и не узнаешь! Видно, и он был когда-то ухватистым парнем…

А дел, сколько у них сегодня дел! Во-первых, нужно было сделать прическу, как у фельдшерицы, с сердечком посредине; потом Домника получила письмо от одного бойца, и надо было написать ему такой ответ, чтобы тот не понял, что она хотела ему сказать. Кроме того, Домника собиралась кое о чем спросить Русанду, но это она решила отложить на самый конец.

Начали с письма. Не было чернил, но они сделали их из химического карандаша. А ручка — это пустяк, привязали ниточкой перышко к карандашу вот тебе и ручка.

— Писать ты будешь? — спросила Русанда, вырывая листочек из тетрадки.

— Нет, пиши ты, у тебя почерк красивее.

Русанда обмакнула перо и поставила в правом верхнем углу число.

— А хоть красивый этот твой боец?

— Кра-сивый. Похож на Скридона.

Русанда с удивлением взглянула на подругу.

— Откуда ты взяла, что Скридон красивый?

— Ниоткуда не взяла, посмотрела на него и увидела. Посмотри и ты как-нибудь…

Стали думать, что писать. Полстраницы заняли приветы от Домники, от ее родителей и родственников из этого села и из других сел; сообщили ему, что у них хорошая погода, но на прошлой неделе двое суток подряд шел дождь, что пшеница хороша, а в клубе по вечерам играет скрипка, но не хватает парней, и девушки поэтому танцуют друг с дружкой.

— Будешь еще писать что-нибудь?

На мгновение Домника задумалась, рисуя пальцем цветок на оконном стекле.

— Хватит с него.

— А в конце как писать — «с приветом» или «целую»?

— Никаких поцелуев! — как ужаленная, подскочила Домника. — Ты с ума сошла! Пиши «с приветом» или даже «до свидания».

И пока Русанда писала, Домника стояла за ее спиной и следила, чтобы та не напроказила. Заклеили письмо, написали адрес. Русанда вышла перевести поросенка в тень. Домника стояла задумавшись. Что-то ей не совсем нравилось в этом письме, как бы боец не обиделся. Быстро расклеила конверт и дописала внизу: «Желаю вам счастья и здоровья». Снова заклеила конверт, и когда вошла Русанда, Домника внимательно разглядывала фотографии на стене.

— А кто этот, с бородой?

— Дедушка.

— Огромнейшая борода!

Только развели огонь, чтобы нагреть щипцы для завивки, появилась соседка. Веруня была сегодня в голубенькой кофточке с двумя кармашками на груди. С этими-то кармашками она и мучается с самого утра — никак не может засунуть в них платочек, так натянута здесь кофточка. Веруня жила по соседству с Русандой. Приходила по три раза на день, и можно было умереть со скуки, ожидая, пока она уйдет. Веруня уселась на лавочке и, позевывая, стала болтать ногами. Потом увидела на подоконнике конверт, попыталась прочесть адрес, но не смогла разобрать ни слова.

— От кого письмо, Русанда?

— От одной тетки.

— Что пишет?

— Много всего…

Продолжая болтать ногами, Веруня опрокинула кувшин под скамейкой, но нисколько не смутилась, только пересела поближе к дверям. Потом увидела на окне огрызок карандаша и попыталась засунуть его в кармашек кофточка. Карандаш не вмещался. Зевая, смотрела, как Русанда завивает Домнике волосы, и сказала просто так, от нечего делать:

— А я вот не хочу завивать волосы.

— Почему, Веруня? — поинтересовалась Домника.

— Парни и так бегают за мной. Стоит мне захотеть — у любой отобью парня.

Она и в самом деле была хороша — грудастая, черноглазая, и много парней ухаживало за ней. Но липли все чужие. Как появится в Валя Рэзешь парень из другого села и увидит ее, сразу начинает ухаживать, но в первый же вечер поймет, что она за птица, и оставляет ее для следующего.

— А ты не гуляй со всеми, — наставляла ее Домника. — Выбери себе одного по вкусу…

— А не хочу.

— Почему?

— Уж я-то знаю, к чему подбивают эти парни… Не верю им. Черти они полосатые…

Русанда еще раза три переводила поросенка в тень, ребятишки уже гнали домой коров, а Веруня все сидела, словно приросла к той лавке.

Домника вся извелась — уж очень ей хотелось о чем-то спросить Русанду, но как тут спросишь, если сидит Веруня, зевает и смотрит на них… Вдруг Домника удивленно подняла брови: «Тс-с!» — и несколько мгновений стояла с окаменевшим лицом.

— Что такое? — спросила Русанда.

— Веруню кто-то звал… Несколько раз кричал: «Ве-ру-ня!»

Но Веруня зевает, болтает ногами.

— Это меня зовут обедать.

— Что же ты не идешь?

— Сегодня у нас крупяной суп. Я его не люблю.

— А что ты любишь?

— Блины.

Видя, что ничего не помогает, Домника вышла во двор.

— Ты что-то хотела мне сказать? — спросила Русанда уже во дворе.

— Скридон пригласил в клуб.

— Ну?

— Я не знаю, что делать, — идти или не идти.

— Отчего ж тебе не пойти? И мы с Георге придем.

Домника некоторое время стояла раздумывая.

— Это правда, что вы сфотографировались?

— Правда.

Домника то завязывала, то развязывала косынку.

— И кто еще с вами снимался?

— Только мы вдвоем.

Домника грустно посмотрела на дорогу, следя, куда пойдет курочка-голошейка, но та все бродила без толку.

— И как вы стояли, когда вас фотографировали?

— Рядом.

Но Домнике нужны были подробности.

— Покажи.

— Как показать?

Домника замерла, опустила руки, глядя на скирду соломы.

— Покажи, как стоял Георге.

Русанда нехотя подошла к ней, спрятала свое плечо за плечом Домники и слегка наклонила к ней голову. Домника искоса следила за подругой, а когда Русанда положила ей на плечо еще и руку, Домника вздрогнула — это была фотография большой любви, так фотограф снимал только помолвленных.

— Ой, я ведь забыла запереть двери!

И бегом домой.

Она шла, счастливая, и радовалась тому, что наконец избавилась от этой дуры Веруни, радовалась тому, что сегодня пойдет со Скридоном в клуб, и у нее так хорошо уложены волосы, но откуда-то с высокой синевы летели прозрачные крупные капли и стекались ручейками по лицу, по подбородку, по рукам…

Домой она вернулась в прекрасном настроении, довольная собой, довольная всем на свете, и если бы кто потом сказал ей, что была у нее когда-то заветная мечта, которую она сама же с корнем вырвала из сердца, Домника бы ни за что не поверила.

22

Верно сказал, кто сказал: «Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил». Все успела Домника сделать до прихода Скридона: подмела в сенцах, перед хатой, полила цветы в садике, а то они так запылились, что и на цветы непохожи; заперла теленка, у которого была глупая привычка подходить к самому порогу и бодаться, будто тут все его приятели. Одно упустила бедная девушка — Трофимаш не пошел гулять, как они договорились, а взобрался на плетень и, сидя там, считал прохожих, а когда никого не было, крутил над головой кнут, который стащил из сеней, воображая себя на телеге. Если б она раньше его увидела! Но она спохватилась только тогда, когда он уже беседовал со Скридоном.

Заметив чужого человека, открывающего их калитку, Трофимаш поинтересовался:

— Вы зачем идете к нам?

Скридон посмотрел на его до невероятности гладко причесанные волосы и сказал:

— Иду к твоей сестре.

— А зачем вам моя сестра?

— Да вот… Хочу пойти с ней в клуб.

— Напрасно вы пришли, я ее не пущу. И мама не пустит.

— Договоримся как-нибудь.

Скридон уже прошел мимо, по Трофимаш решил, что разговор еще не окончен.

— А знаете, почему мама ее не пустит?

— Почему?

— Потому что она уже не хочет спать со мной на печке. Хочет на софке, а мама не позволяет — софка и так старенькая, и Домника может совсем ее поломать. — И вдруг, рассердившись, закрутил над головой кнутом. — Ну, пошла, кляча старая!

Когда Скридон подошел к Домнике, бедная девушка была краснее мака и пыталась пальцами всадить гвоздь, вылезший из дверного косяка. Если бы только она знала, что перетерпит из-за этого сорванца, еще с вечера отвела бы его к бабушке. Теперь она стояла и соображала: сидеть одной с парнем в доме — нельзя, сидеть во дворе — не на чем. И в довершение всего у нее развязался шнурок на туфле, и как его теперь завязать?

— Ты готова? — спросил Скридон.

И она решилась:

— Готова.

Когда они вышли, Трофимаш пристально посмотрел на них, — видимо, хотел что-то сказать, но Домника его опередила:

— А ну подожди, я тебе застегну пуговку на воротничке.

Но Трофимаш был не дурак, он хорошо знал, как сестра застегивает пуговки. Соскочил с забора и задал стрекача, только пятки засверкали. Даже не оглянулся, пока не забежал в самую глубь сада.

— А на кого ты дом оставляешь?

— Мама здесь, у соседей.

И казалось ей, что все только на них и смотрят, и боялась, как бы у нее совсем не развязалась туфелька, и поэтому шла как можно медленнее, а Скридон все забегал вперед, и люди подходили к своим плетням и смотрели, как они идут; один впереди, другой позади, и все молчат, молчат…

Но уж зато сам вечер в клубе обернулся для Домники праздником на всю жизнь. Оказалось, этот самый Скридон, такой смешной, чудаковатый и даже чуть нелепый, обладал каким-то редким даром преображения. Он схватывал на лету малейшую, самую пустяковую мелодию, ее ритм, ее краску, ее певучесть и, одухотворяясь ею, становился уже совсем другим человеком. Вдруг он уже и высок, и строен, и серьезен, и умен, и породист, точно бог весть какие древние ветви сошлись на нем: и каждый шаг плавен, и каждое движение красиво, глаз не насытится, глядючи на него, а ему до этого и дела нет. Спокойный, важный, торжественный, он весь отдается танцу, и все его движения похожи на переливы дивной реки, которая все течет, петляет, кружит, и ни конца ей, ни края.

Подхваченная этим удивительным перевоплощением, вдруг и сама девушка, которую он приглашал на танец, переставала быть обыкновенной деревенской хохотушкой, каких полно стояло вдоль стен, а становилась редкой породы цветком, выращенным его трудом, его стараниями и которого он вот теперь впервые показывает людям…

Отдавшись этому волшебству, Домника была на седьмом небе. Она уж и сама себя не узнавала, вдруг ей самой показалось, что что-то редкое, загадочное, чудное и прекрасное заключено в ней самой. И растворилось все вокруг, и было их только двое в целом мире, и, подхваченные фантазиями старого скрипача, они все летали из края в край, от танца к танцу, и счастье было столь сильным, столь пьянящим, что поздно вечером, когда, наклонившись к ее ушку, Скридон прошептал несколько загадочно: «Пойдем?», она, ни секунды ни колеблясь, ответила решительно: «Пойдем».

И только после того как вышли на свежий воздух, на улицу, под мерцающим небом светлой ночи, она вдруг вспомнила шепот своего кавалера и возмутилась:

— Что это значит — пойдем? Куда это, интересно, мы пойдем?!

— Ну домой же…

— Ах, домой…

За мостом они свернули на тропинку. Скридон рассказал ей, как он на днях чуть не поймал лисицу, сама лезла в руки; объяснил, почему вчера над селом пролетели три самолета, а сегодня только один, и, едва дошли до калитки, снял шляпу, повесил ее на столбик и пристально посмотрел на девушку.

— Знаешь что, Домника? Давай я буду ухаживать за тобой.