Прогуливаясь по саду, я воображал себе тысячу приключений, которые не могут ускользнуть от меня. Женщины составляли, естественно, их главный предмет. Я видел, как оживают для меня очарования любви, не думая о том, что она всюду одинакова, и что страны и обычаи вносят в нее лишь незначительные различия. Несмотря на это, я нисколько не сомневался, что мне удастся открыть в ней много чудесного и неожиданного. Во мне возникали внезапные желания, и я уже видел себя перенесенным в романическую страну! Меня бы сильно удивило, если бы кто-нибудь внезапно напомнил мне, что я нахожусь в нескольких милях от Венеции, в садах сенатора Андреа Бальдипьеро, — настолько я чувствовал себя вышедшим за пределы своей обыденной жизни, удаленным от привычной обстановки и сразу перенесшимся в область самых приятных и изумительных событий. Это ожидание чего-то непредвиденного заставляло наиболее простые предметы принимать в моем воображении самые странные формы. Каждый поворот аллей, где я проходил по ровному и тонкому песку, казалось, готовил мне неожиданные возможности. Подстриженный купол букса представлялся мне скрывающим какие-то тайны в пустоте своей яйцевидной зелени.

С этими мыслями я подошел к гроту из ракушек. Вход в него был закрыт диким виноградом. Во всякое другое время я проник бы туда просто для того, чтобы насладиться свежестью подземелья, ибо снаружи было очень жарко, хотя было уже далеко за полдень; но сейчас я решился на это лишь с бьющимся сердцем, как если бы изгибы этой сельской пещеры должны были привести меня к чему-то такому, от чего зависело если не мое счастье, то, по крайней мере, неисчислимый ряд приключений.

Внутри грот являлся приятным убежищем. Вода сочилась между влажных раковин и собиралась в два водоема. В свод было вправлено несколько птиц и животных из золоченой бронзы, которые разделяли мечтания одинокого посетителя. Следующая зала, более темная, составляла продолжение первой, а третья совершенно тонула во мраке. Слышно было только, как капля за каплей падала вода, словно для того, чтобы отмечать на этих часах, устроенных самой природой, монотонные часы молчания. Почва была так неровна, что в поисках пути сквозь темноту я рисковал вывихнуть себе ногу. Я забрался в какой-то узкий проход, где вскоре пришлось идти, наполовину согнувшись. Острия раковин царапали мне плечи, и я уже начал утомляться этими препятствиями, хитро придуманными, без всякого сомнения, для того чтобы при выходе из темноты повысить удовольствие от вновь обретенного дневного света и легкости воздуха. Я не ошибся. Выход из грота обнаруживал удивительную перспективу, образуемую совокупностью садов, видимых с самой выгодной для них точки, главным фасадом виллы и стройным рядом ее колоннады. Балюстрада крыши выделялась на чистом своде неба. Я вдохнул в себя горький запах буксов и сладкое благоуханье апельсиновых деревьев.

Впитывая в себя этот двойной аромат, я случайно заметил, что из всех окон виллы одно было тщательно закрыто. Эта странная особенность привлекла мое внимание, и я стал рассматривать плотные опущенные ставни. Все другие окна фасада сверкали своими стеклами в лучах заходящего солнца. Что означали эти герметически прикрытые ставни? Я весь был погружен в мысли об этом, когда чья-то рука легла на мое плечо. То была рука сенатора Бальдипьеро; другою он мне протягивал письма, приготовленные им для меня. Я поблагодарил его и сообщил о своем намерении немедленно двинуться далее в путь. Было еще достаточно рано, чтобы успеть добраться на ночлег в Нолетту. К моему большому удивлению, он не захотел с этим согласиться и стал удерживать меня на ночь. Кончилось тем, что я принял его предложение, и мы продлили нашу прогулку по саду. Он показал мне различные места его, где я еще не успел побывать. Сенатор волочил по песку полы своего длинного затканного цветами халата; ступая, он опирался на высокую трость из черного терновника.

Правду сказать, Андреа Бальдипьеро не нуждался в поддержке этой трости. Он был еще крепок и полон сил, хотя седые волосы жесткими иглами пробивались сквозь кожу его бритых щек. Мы остановились перед статуей, которая украшала зелень одного из боскетов. Бальдипьеро стал хвалить ее наготу в выражениях, которые свидетельствовали о его вкусе к прекрасным формам, и я восхищался манерой, с какою он обозначил линии этой лесной нимфы концом своей трости, золотой набалдашник которой сверкал между пальцев его крепкой волосатой руки.

Наступил час обеда, оказавшегося тонким и продолжительным. Его подавали слуги-негры в большом круглом зале, сплошь украшенном зеркалами, где они молчаливо скользили вокруг нас. Зеркала причудливо умножали их до такой степени, что от мнимого числа их рябило в глазах. Над их курчавыми волосами вздымались желтые шелковые тюрбаны, на которых колыхались легкие перья. Золотые кольца висели в их ушах. Черные руки наливали нам в бокалы мое любимое дженцанское вино. По мере того, как мы пили, во мне возрастало приятное самочувствие, в то время как лицо сенатора постепенно омрачалось. Он следил за тем, как я ем и пью, сам не притрагиваясь ни к тарелке своей, ни к бокалу. Мой аппетит был достоин подражания; путешествие еще более увеличило его. Не следовало ли запастись силами, чтобы быть готовым к предстоящим приключениям, которые могут оказаться самого разнообразного свойства, если судить о них по рассказам тех, кто видел свет. Никогда еще не чувствовал я себя в лучшем настроении. Вино вызвало на моем лице здоровый обильный румянец, на который сенатор, казалось, смотрел с завистью, хотя, как мне представлялось, ему нечему было завидовать, ибо и тело и дух в нем сохранились в совершенстве.

Однако, пристальнее всматриваясь при свечах в его лицо, я уловил на нем явные признаки утомления. Повлияла ли здесь усталость от нашей долгой прогулки по садам или какая-либо другая причина? Не казался ли старый Бальдипьеро с виду крепче, чем он был на самом деле? Он уже находился в тех летах, когда сил остается лишь столько, сколько нужно для поддержания жизни; их может хватить еще надолго, если не требовать от них большего, чем то, что они могут дать. Говорили, будто сенатор неохотно мирился со своей старостью, и добавляли, что при случае он не прочь помолодеть, — более, чем это бы следовало, и, быть может, менее, чем ему самому бы этого хотелось.

Мало-помалу среди разговора он сам перешел к жалобам на то, о чем я уже подозревал. Он хвалил мое счастье и противопоставлял ему плачевность своей старости. При этом он проявил необычайную горечь. Впрочем, я слушал его довольно рассеянно, так как мне все это казалось естественной участью, на которую все мы обречены и более или менее скорое наступление которой должно побуждать нас пользоваться настоящим как можно лучше. Поэтому, пока он говорил, я продолжал пить дженцанское вино и лакомиться плодами. Негры принесли в плетеных серебряных корзинах прекраснейшие плоды, и я, отведав их, воспользовался случаем воздать честь гостеприимному хозяину. Он изысканно извинился, что неожиданность моего прибытия помешала ему предложить мне иные развлечения, кроме своих садов и стола, присоединив к ним лишь уединенную беседу с угрюмым стариком и не украсив трапезу гостями или хотя бы музыкой. Я отвечал ему, что не испытываю потребности ни в том, ни в другом, что пребывание с ним наедине мне очень приятно, если только мне не приходится упрекнуть себя за то, что я смутил его одиночество, и что я с большой радостью пользуюсь обстоятельствами, доставившими мне удовольствие беседы с ним. Он дал мне кончить, потом, покачивая головой, сказал, что моя любезность бесконечно для него лестна, и что он готов даже поверить, что в настоящую минуту я говорю правду, но что вскорости я стану думать по-иному, когда мне придется лечь в постель в полном одиночестве между двух простыней, что, конечно, плохое дело для молодого человека, в особенности для такого, который любит женщин.

При слове «женщина» я внезапно подумал, сам не знаю почему, о закрытом окне, которое незадолго перед тем занимало мои мысли. Я посмотрел на сенатора. Теперь мы были совсем одни в зеркальном зале. Прислуживавшие нам негры бесшумно скрылись. Мне казалось, что люстра тихо покачивается и ее сверкающее колыхание повторяется в зеркалах тысячью огней. Я много выпил дженцанского вина; очищая одну из тех сочных и красных пьенцских фиг, которые я так люблю, я слушал голос сенатора. Он доходил как будто издалека и, казалось, принадлежал не только ему одному, но и всем тем Бальдипьеро, которых я видел во множестве окружавших меня зеркал. Я испытывал удивление, в котором с трудом отдавал себе отчет и которое происходило, без сомнения, от странности сделанного мне в эту минуту предложения. Я внезапно услышал, что стоит мне только встать — и меня проведут в темную комнату с закрытыми ставнями, которая меня перед этим занимала! Там я застану в постели спящую женщину. Я должен был своей честью поручиться в том, что не стану разузнавать, кто она и откуда явилась. Меня предупредили, что я, наверное, встречу некоторое сопротивление, но, надо думать, окажусь настолько мужчиной, что сумею преодолеть его. Это имело основание: меня внезапно охватило неистовое желание. Я вскочил с места. Все Бальдипьеро, рассыпанные в зеркалах, поднялись одновременно со мной, но лишь один из них взял меня за руку и вышел вместе со мной из зеркального зала.

За его порогом, в пустынной вилле всюду было темно. Сенатор указывал мне путь. Мы поднялись по ступенькам лестницы. Длинный халат моего хозяина волочился по мраморным ступеням с мягким глухим шорохом. Мои каблуки стучали по ним. После множества поворотов мы остановились. Я услышал звон ключей. Один из них нащупал замок; дверь мягко подалась на смазанных петлях, и меня за плечи толкнули вперед.

Я очутился один в темноте, посреди глубокого молчания. Я прислушался. Мне показалось, что я слышу тихое размеренное дыхание. Воздух в темноте был жаркий и надушенный. Я подошел к невидимой спящей. Я был совсем близко от нее. Я протянул руку и дотронулся до обнаженной и нежной кожи, которая вздрогнула от моего прикосновения; моя другая рука скользнула наудачу, и я ощутил черты лица и теплый полуоткрытый рот.

То была странная, загадочная ночь; немая и яростная борьба. Ее тело выскальзывало и освобождалось из моих объятий с удивительной силой и гибкостью, и не было иного шума, кроме нашего сливающегося дыхания. Борьба длилась долго; затем силы незнакомки уступили, тело ослабело, руки упали, и одновременно разжались колени. Влажный пот покрывал ее живот, мокрые волосы прилипали к моей щеке. Я победил. Несколько часов я оставался сплетенным с этим телом. Я его осязал и дышал им, ничего не видя, прильнув щекой к неведомому лицу. Меня мучило бешеное желание узнать, каковы черты его, и бешеное сожаление при мысли о том, что я никогда не увижу его из-за глупой клятвы, — и мое темное желание вымещало это на теле женщины, безучастном и сладостном.

Я не знаю в точности, сколько времени прошло в этих ласках и в этих мыслях; наконец я вновь оказался у двери. Я толкнул ее плечом; она не поддавалась, как будто кто-то всей своей тяжестью налегал на нее снаружи. Я услышал за нею шорох ткани и легкие убегающие шаги. Я толкнул дверь снова. Она открылась. Я сделал несколько шагов за порогом. Раннее утро брезжило в конце коридора. Я готов был вернуться в комнату, чтобы удовлетворить свое любопытство. Мне припомнилась данная мною клятва; я пустился бежать и вскоре достиг лестницы. Передняя была пуста. Я прошел под колоннадой. Воздух был напоен утренним благоуханием апельсинных деревьев. Моя карета, уже запряженная, ждала меня во дворе. Я сел в нее и, как только она тронулась в путь, погрузился в глубокий сон.

Разнообразие путешествия отвлекло меня мало-помалу от мечтательности, в которую я погружался, вспоминая об этом странном приключении. Я не знал, что о нем подумать, и оно казалось мне необъяснимым. Кто была эта неведомая, безмолвная женщина? Что означало странное поведение сенатора Бальдипьеро? Оказался ли я орудием его злобы или мстительности? Быть может, он просто хотел доставить мне удовольствие и, чтобы увеличить его, окружил таинственностью? В конце концов, он слыл немного чудаком, и я сам был склонен считать его таким. Я терялся в догадках.

Я приехал в Милан. Мое пребывание в этом городе затянулось. Я посещал там игорные дома и вращался в лучшем обществе. Несколько женщин отметили меня, в особенности одна из них, ради которой я оставался там больше месяца, так как она часто предоставляла мне приятные случаи видеть ее то в театре, то на прогулке, то у себя в доме. Она принимала меня ночью, при свечах, и нисколько не скрывала от меня своего лица и тела. Это ослабило воспоминание о моей незнакомке, так что я почти совершенно забыл о ней, когда направился во Францию.

В Париже я нашел, что удовольствия этого прекрасного города своим изобилием и утонченностью превосходят все самое лучшее, что только можно себе вообразить. Мой день весь состоял из различных развлечений. То были концерты, балы, комедия. Письма сенатора Бальдипьеро оказались для меня чрезвычайно полезными и доставили мне знакомство со многими значительными лицами. Водоворот, в котором я жил, мешал мне сожалеть о Венеции и о моих друзьях. Впрочем, они и сами, казалось, забыли обо мне, даже и ты, Лоренцо, подобно другим. Так прошло около года.