Г-н д'Эгизи в самом деле месяцев шесть перед тем просил у г-на де Ла Томасьера руки его дочери. Ради этой цели в один прекрасный день выехал он в своей карете из замка Жиске, усевшись на потертых подушках своей тощей персоной, которая подскакивала от каждого толчка, — до того она была легка и мало весома. Выйдя из кареты, г-н д'Эгизи не забыл, по своему обыкновению, взглянуть на лошадей. Они были довольно жирны и казались прилично откормленными. Он держал их из гордости, хотя у него, собственно говоря, не было на это средств, так как доходы его были умеренны. Его обветшалый замок доказывал это. Там скудно питались, и говорили, что запряжка часто ела лучше, чем хозяин, который не останавливался перед тем, чтобы потуже подтянуть свой пояс, но только бы округлить брюхо своих лошадей.

Вообще же говоря, карета его служила предметом шуток в таком городке, как Куржё-л'Абен, где многие видные обитатели, даже из самых именитых, обходились без нее и довольствовались либо портшезом, либо мулом, а то и просто ходили в галошах, по вечерам предшествуемые фонарями, чтобы освещать мостовую. Ла Томасьер принадлежал к их числу, так же как и господа де Парфонваль, де Рантур и многие другие дворяне этих мест. Г-н де Валанглен, обладатель особняка на большой площади, считавшегося очень красивым, поставил свою карету в сарай, а в конюшнях держал только лошадей для верховой езды. Г-н д'Эгизи тем упорнее придерживался этой роскоши, которая, как ему казалось, выделяла его среди всех других. Он дорожил своей каретой. Он был ей обязан приятной возможностью сотрясать колесами мостовую и обрызгивать грязью прохожих. Часто он даже посылал ее порожняком прокатиться по городу или постоять у какой-нибудь лавки, чтобы напомнить буржуа и хозяйкам о существовании в окрестностях Куржё г-на д'Эгизи, который не ходит пешком, подобно черни. Поэтому он не сомневался в том, что г-н де Ла Томасьер, которого он так часто встречал на дороге и приветствовал из-за занавесок, ответит не иначе, как быстрым согласием на предложение, сулящее ему такого зятя.

С этими мыслями г-н д'Эгизи вошел в дом, где жил г-н де Ла Томасьер. Это было большое строение, хорошо выглядевшее, с вымощенным двором. Белые и черные, подобно шашечной доске, плиты сеней звенели под каблуками. Лестница с коваными перилами была широка и удобна. Все указывало на тот благоразумный достаток, который является признаком бережливого богатства. Г-н де ла Томасьер мог бы выставить его напоказ, если бы он не предпочитал увеличивать свое состояние, экономя доходы. Куржё для этого было подходящим местом. Г-н де Ла Томасьер удалился сюда, продав свою должность в парламенте. Причиною этого удаления было вовсе не состояние здоровья, а просто-напросто то, что отец г-жи де Ла Томасьер оставил им, умирая, свой дом в Куржё и два участка земли в Корни и в Бируэ, которые приносили большой доход и оказались достаточно хороши, чтобы г-н де Ла Томасьер, соединив приносимые ими доходы с тем, что он имел сам, мог устроить жизнь, как ему нравится; но он ограничил расходы своими потребностями и вкусами, которые отнюдь не принуждали к большим затратам ни других, ни его самого. Г-ну д'Эгизи все эти подробности были хорошо известны, и он уже предвкушал день, когда все это прекрасное имение перейдет к нему через посредство девицы де Ла Томасьер, внешность, сложение и манеры которой вдобавок нравились ему настолько, что помогли бы ему дождаться, с приданым в руках, чего-нибудь более существенного и прочного, чем любовь и красота. Не то чтобы г-ну д'Эгизи не нравилась девица де Ла Томасьер сама по себе, но он не мог пренебрегать теми выгодами, которыми она, помимо себя, обладала по рождению и по богатству.

Итак, едва усевшись с добряком де Ла Томасьером, круглым, толстым и склонным к одышке, г-н д'Эгизи тотчас же приступил к делу. Он был выслушан как на аудиенции. Отец, казалось, помнил о том, что был когда-то членом магистрата. На нем был огромный седой парик, и он рассматривал серебряные пряжки своих башмаков. Д'Эгизи ждал, что г-н де Ла Томасьер прервет его на первом слове и бросится ему в объятия. Поэтому он остановился сам после своего вступления. Де Ла Томасьер дал ему высказаться до конца. Без сомнения, за это время де Ла Томасьер обдумывал суть своего ответа. Он был ясен, потому что по существу это был отказ. Выражения, подысканные для того, чтобы смягчить удар, не достигли, быть может, своей цели, потому что речь эта вздернула маленького г-на д'Эгизи на дыбы. Краснота его лица выразила его душевное раздражение. Он охотно бы схватил за горло де Ла Томасьера, тем более что досада, которую он испытывал, не находила себе выхода. Даже переход до кареты в сопровождении толстяка де Ла Томасьера ничего не дал ему. Единственное, что ему оставалось, это было с такой силой хлопнуть дверцами, что стекла со звоном разбились и выпали по кусочкам, в то время как внутри кареты он изрыгал гневные проклятия и топал в бешенстве ногами.

Эта обида, всем ставшая известною и доведенная до крайней степени скорою помолвкой девицы де Ла Томасьер с г-ном де Валангленом, дала основание подозревать, что г-н д'Эгизи мог быть замешан в несчастном случае, так кстати постигшем его врага. Многие этому поверили, и никто не принял во внимание того, что и по росту и по сложению своему г-н д'Эгизи отнюдь не был способным на подобное дело — убить одним ударом Ла Томасьера, которому, несмотря на его возраст, судьба не отказала ни в силах, ни в храбрости; но г-на д'Эгизи не любили. Однако же пришлось изменить мнение, когда через несколько дней после смерти и похорон г-на де Ла Томасьера открылось, что виновник — некто иной, как некий Пьер Графар, работник на ферме в округе Пти-Кло, принадлежащей монастырю «Божьи Девственницы». В самом деле, он сознался в том, что убил своим железным заступом г-на Оноре-Марка-Франсуа Фарфэн де Ла Томасьера, бывшего советника парламента, владельца Корни, Бируэ и других мест, застав его однажды на краю рва со своей невестой Перетой Жилон. Этот Пьер Графар был грубый малый, ревнивый и сильный, если судить по состоянию, в каком была найдена его жертва.

Правосудие было оповещено бродячим музыкантом. Проходя мимо, он заметил труп и предложил провести к нему всех желающих. Отправились в дорогу на закате дня. Этот человек шел впереди. Рылейка висела у него на перевязи, а на плече сидела маленькая танцующая обезьянка, которая своими гримасами забавляла судейских, так что идти было очень весело.

Пришла ночь, и зажгли фонари. Г-н де Валанглен, который в сопровождении двух лакеев возвращался верхом из своего замка Болиньона, увидел шествие, когда оно выходило из Куржё. Он осведомился о причине этой ночной прогулки и, решив, согласно всему услышанному, что дело касается какого-нибудь значительного человека, повернул коня и присоединился ко всем, чтобы посмотреть, в чем дело.

Быстрота его коня увлекла его вперед. Время от времени г-н де Валанглен останавливал его и оглядывался. Беглые отсветы фонарей озаряли колею и откос дороги. Порою скатывался камень: дорога в Жиске, идущая в гору, была неровная. Наконец достигли перекрестка.

Пересечение двух дорог образовывало открытое пространство. Кругом простирались поля, спокойные и темные. Маленький дуб, узловатый и коренастый, как палица, вырисовывался, черный, на пустом небе.

Все остановились. Музыкант с рылейкой и обезьянкой на плече указал место. Г-н де Валанглен держал своего коня под уздцы. Опущенный фонарь осветил башмак с серебряной пряжкой, чулок, потом полу кафтана и, наконец седой парик, потому что покойник лежал ничком. Два человека наклонились и перевернули безжизненное тело, в котором, к своему ужасу, г-н де Валанглен по лицу узнал г-на де Ла Томасьера. На его большом бледном лице глаза оставались открытыми, и кровь вытекала через ноздри. Когда сняли парик, все увидели на лысом черепе широкую красную рану.

Г-н де Валанглен велел положить тело на лошадь одного из своих лакеев, где его привязали подпругой; затем, пока актуариус писал что-то на своем колене и его гусиное перо скрипело на бумаге, он вскочил в седло и галопом направился в Куржё.

Благодаря этой встрече и этому галопу во весь опор г-жа де Ла Томасьер и ее дочь были предупреждены о своем несчастье прежде, чем узнали о нем во всем его объеме. Г-н де Валанглен застал обеих женщин спокойными и занятыми. Мать читала книгу, а дочь вышивала. Когда его ввели к ним, он в оправдание позднего часа своего прихода сослался на желание побеседовать с г-ном де Ла Томасьером и прикинулся удивленным, что тот еще не возвратился. «Неосторожно находиться так поздно вне дома. На дорогах неспокойно, и легко может случиться несчастье. Самые непредвиденные беды иногда бывали самыми близкими, и величайшие из них угрожают нам каждое мгновенье. Это не всегда касается нас самих, но часто тех, кого мы любим…» По мере того как г-н де Валанглен говорил, девица де Ла Томасьер смотрела на него с беспокойством, которое еще увеличивала странность его вида. Г-жа де Ла Томасьер слушала его безмятежно, ничего не понимая, и только увидев слезы своей дочери, она сообразила, что посещение г-на де Валанглена возвещает какую-то плохую новость. Он приложил все старания, чтобы раскрыть им истину постепенно. Но они сразу поняли все, когда печальное шествие вошло во двор и когда они заметили, что г-н де Ла Томасьер мертв. Это было видно по его окровавленному лицу. На дворе было очень светло; соседи принесли туда факелы. Любопытные теснили друг друга. Весть об убийстве переходила из уст в уста, пока не достигла ушей девицы де Ла Томасьер. Ее рыдания удвоились.

Таким-то образом г-н де Ла Томасьер, перенесенный на руках, возвратился в последний раз в свой дом, где еще утром он ходил быстрыми шагами. Чтобы донести его до постели, прошли через столовую. Приготовленный для него ужин еще оставался на столе. Обыкновенно он бывал очень голоден в те вечера, когда возвращался поздно. Между двумя канделябрами виднелись мясо и пирожки. Серебряная посуда сверкала на прекрасной скатерти. Посредине округло возвышалась корзина с фруктами. Еще недавно было удовольствием смотреть, как г-н де Ла Томасьер кусает спелый персик или сочную грушу, или высасывает виноград, — хотя гроздьям его он и предпочитал бутылку, — и тогда видеть, как он сжимает пыльное брюшко бутылки той же самой пухлой рукой, пальцы которой задели края скатерти, когда его проносили мимо.

В ту минуту, когда его клали на постель, появился кюре из церкви Сен-Грегуар. Видя, что его молитвы бесполезны, аббат Вирлон взял на себя заботу утешать г-жу де Ла Томасьер, которая своими криками наполняла всю комнату и, опустившись всей своей тяжестью на широкое кресло, простирала к телу мужа свои коротенькие руки. Г-н де Валанглен должен был оттеснить людей, толпившихся у порога, между которыми пробрался и игрец со своей обезьянкой, грызшей яблоко, которое она стащила с прибора г-на де Ла Томасьера. Г-н де Валанглен принудил всех выйти. Служанки принесли белье и тазы для омовения усопшего. Девица де Ла Томасьер следила за всем и распоряжалась. Она больше не плакала. Г-н де Валанглен смотрел на нее и находил, что она прекрасна.

В красоте ее не было ничего миловидного и мелкого. Черты ее лица были резки, и цвет его ослепителен. В ней было нечто твердое и прямое. Форма ее рта подходила к улыбке, открывавшей белые и здоровые зубы. Она казалась старше своих лет, и трудно было встретить в девушке ее возраста больше благоразумия и выдержки. Крепкое здоровье делало ее приспособленной к жизни. Ее благочестие было точным и не мелочным. Все это бесконечно нравилось г-ну де Валанглену. Она принимала его любовь, не пугаясь некоторой смелости его выражений, в которых он не без пыла проявлял свое восхищение ею. Девица де Ла Томасьер не оскорблялась тем, что ее желали: краска ее щек не вызывалась лицемерием стыда, но скорее свидетельствовала о полнокровном теле, способном к любовному волнению; девица де Ла Томасьер скрывала свой природный жар под той своего рода сдержанностью, которая мешает девушке обнаруживать в себе что-либо иное сверх того, что требует показывать обычай. Эта сдержанность казалась очаровательной г-ну де Валанглену, равно как и некоторая живость взгляда, в которой он видел предвещание многих наслаждений.

Он многого ожидал от этого союза, в котором все, по-видимому, отвечало его желанию. Это заставляло Валанглена быть снисходительным к глупости г-жи де Ла Томасьер и к проказам будущего тестя. В этом последнем, хотя и притупленная годами, все же сохранялась любовь к чувственным наслаждениям. Она была сильна в нем под горностаем магистратуры и осталась такою же, когда он отказался от судейской шапочки. Достаточно было бутылки из его погреба или промелькнувших воспоминаний о временах юности, чтобы пробудить в Ла Томасьере влечение к женщинам, — главную склонность его жизни, еще оставшуюся в нем, несмотря на его возраст и намерение упорядочить ее. Частые рецидивы показывали, что ему этого не достигнуть. Когда им овладевало желание, ничто не могло удержать его дома; вид доброй г-жи де Ла Томасьер, читающей какую-нибудь книгу или разбирающей ящики своих шкафов, не доставлял ему никакого удовольствия; его библиотека спасала его не более, чем приятное расположение дома, из окон которого был виден сад, отлого спускавшийся к реке. Всякое общество становилось ему тогда невыносимым. Даже присутствие дочери, проходящей перед его глазами в своей здоровой красоте, вместо того чтобы остановить, еще более увеличивало в нем силу его желания. Оно бывало настолько острым и порывистым, что для скорейшего и свободнейшего его удовлетворения он довольствовался при случае первой встречной. Уловки ухаживания, посредством которых добиваются, что дамы и горожанки, внимая тому, что им говорят, склоняются к тому, что хотят с ними сделать, казались ему несносными. Таким путем Ла Томасьер, в молодости любивший женщин, под старость стал гоняться за последними из них. Ни одна из его служанок не ускользнула от его объятий. Самые грязные юбки в Куржё доставляли ему усладу. В своих владениях, Корни и Бируэ, он не пренебрегал работницами с ферм; он возвращался от них с крохами навоза на своих коленях и кусочками соломы в парике. На несколько миль в округе не было хутора, около которого бы он не бродил. За несколько экю он находил там пищу, которой хотел, не разбираясь ни в возрасте, ни в чистоплотности. Из этих походов он возвращался запыхавшимся и разбитым; в такие вечера г-жа де Ла Томасьер видела, как он засыпал в своем кресле, едва выйдя из-за стола.