— В арифметике ты был и остаешься профаном, мой любезный господин сын, — сказал он и посмотрел на Оливера пронизывающим взглядом. — Если твоя жена с сегодняшнего дня перестанет испражняться деньгами, то до дачи показаний в суде по поводу имущественной несостоятельности вам совсем недалеко. Хотя бы это тебе ясно?

— С вашей стороны было бы очень любезно, если бы мы здесь не обсуждали проблемы моего пищеварения, — со слезами на глазах произнесла Эвелин.

— Что бы ни делалось, для тебя все будет не так, — сказал Оливер Фрицу.

Но Фриц продолжал развивать свою мысль, не обращая на него внимания:

— Ты, значит, считаешь, что я и дальше должен спокойно наблюдать, как вы коверкаете свою жизнь? Ждать, когда вы полностью разоритесь? Уже столько лет я пытаюсь докричаться до вас, но это словно глас вопиющего в пустыне. Я, слава Богу, достаточно долго терпел ваши промахи и ошибки, но надеялся на то, что вы в состоянии сами их преодолеть и не совершать новых, потому что уже давно не маленькие мальчики, а здоровенные, полные сил мужчины, но теперь все, с меня достаточно! Более чем достаточно! Отныне я все беру в свои руки!

После этой тирады за столом воцарилась гробовая тишина. Я попыталась как можно ниже сползти со стула, мне отчего-то захотелось спрятаться под стол. Такого оборота не принимала еще ни одна семейная разборка.

Оливер наконец решился подать голос:

— Что это должно означать?

— Это должно означать, что теперь веселью пришел конец, — произнес Фриц таким тоном, словно мы в эту минуту стали еще глупее в его глазах, чем были прежде.

— А что конкретно ты имел в виду? — спросил Штефан. В его словах одновременно звучали опасение и надежда.

Фриц откашлялся.

— Я долгое время не решался давать вам денег, так как знал наверняка, что это совершенно бессмысленно, и так как придерживаюсь той точки зрения, что настоящий мужчина должен сам заботиться о себе и близких. Но сейчас я подумал, что могу при определенных условиях изменить своим убеждениям. Я склоняюсь к мысли, что вы все могли бы попользоваться частью моих денег, не так ли?

У нас перехватило дыхание. Как будто Фриц неожиданно бросил на стол ручную гранату. Оливер и Штефан обменялись нервными взглядами, мы с Эвелин тоже. Это что, какая-то ловушка? И было ли сказанное Фрицем вообще вопросом?

Только Эберхард, как всегда, знал верный ответ.

— Ага, — произнес он. — Вопрос только в том, будет ли этой части достаточно.

Фриц вздохнул. Затем решительно поднялся со своего места.

— Мужчины, давайте перейдем в другую комнату. Мне необходимо кое-что с вами обсудить.

Штефан и Оливер снова обменялись нервными взглядами, но мой свекор уже уверенно направился к дверям.

— Пойдемте, это действительно очень важно. Нет, нет, ты, Эберхард, можешь оставаться здесь.

Эберхард несколько обиженно и обеспокоенно снова опустился на толстый зад, Штефан и Оливер последовали за отцом во владения Фрица, в его рабочий кабинет.

Фриц резко закрыл за собой двери в зимний сад.

Глава 3

Катинка, Эберхард, Эвелин и я в недоумении остались сидеть за столом.

— Жизнь подчас бывает суровой, но несправедливой, — огорченно проговорил Эберхард.

— О чем вообще может идти речь? — спросила я скорее всего у себя самой.

— О деньгах, конечно, — сказала Катинка.

— Ах вот оно что, — произнесла Эвелин. — Многие жалеют, да некому помочь.

Я была с ней полностью согласна.

— Ничего невозможного — а вдруг «тойота»! — выпалил Эберхард.

Мысль, несмотря на всю ее нереальность, была заманчивой. Впрочем, можно и из Савла[9] превратиться в Павла. Бывало на свете и такое.

— Но я тоже должен там быть, — заметил Эберхард. — Я бы не стал просить много.

— Это верно, — сказала Катинка и покосилась в сторону двери. — Если уж кто-то и должен быть там, так это ты. В конце концов, ты единственный, кто умеет обходиться с деньгами. У нас деньги никогда не утекут просто так, как в черную дыру, а наоборот — станут работать и принесут прибыль.

Но здесь ее мысли снова вернулись к мечтам о шести или восьми детских комнатах в их новом доме, и лицо Катинки просветлело.

— Как обрадовался папа! Я думаю, что нас с тобой не обойдут, Эби. В конце концов мы никогда его не огорчали. Вероятно, он хочет, сначала слегка намылить мальчикам шеи.

— Гм-гм, — пробурчал Эберхард. — Дружба дружбой…

— Что? — спросила я.

— Я иногда спрашиваю себя, как тебе удалось сделать карьеру, Эберхард? — произнесла Эвелин.

— Успех достигается потом, — ответил Эберхард.

— Пот — хорошее слово, — продолжала Эвелин. — А как насчет дезодоранта? Тебе следовало бы побеспокоиться о нем.

— Он не забывает о дезодоранте, — вмешалась Катинка. — Только его действия не всегда хватает. Но что поделаешь, если потовые железы так сильно работают. Хотя в принципе это даже показатель здоровья.

— Однако запах не всегда здоровый, — съязвила Эвелин.

— Да чтоб ему провалиться, этому дезодоранту! — взвился Эберхард. — Я думаю, что у каждого из здесь присутствующих бывают критические дни… Ты что-то слишком раздражена сегодня, моя дорогая свояченица.

Эвелин сжала в руке нож и гневно сверкнула на него глазами.

— Давайте лучше сменим тему, — предложила Катинка.

Я благодарно улыбнулась ей.

Эвелин выпустила нож из руки, закурила сигарету и сделала глубокую затяжку. Катинка критически поморщилась, но таков был неписаный закон этого дома: курить в зимнем саду дозволялось всем сюда вхожим. Даже несмотря на то, что кто-то в доме находился в положении.

— Что касается меня, то я нахожу запах табачного дыма не менее отвратительным, чем запах пота, — не замедлил высказаться Эберхард.

Боже мой, как только Катинка может жить с таким мужчиной?

— Никотин снижает репродуктивную функцию, — строго сказала она. — Подтверждено наукой.

— Тогда я не понимаю, почему ты никак не начнешь курить, — едко бросила Эвелин.

Эберхард закашлялся.

— Вы смотрели это в понедельник? — спросил он примирительно, пытаясь вернуться к своей излюбленной теме.

Эвелин перевела взгляд в мою сторону. Я показала ей язык. Теперь все начнется снова! Единственным хобби и свободным времяпровождением Эберхарда и Катинки, помимо производства и выращивания детей, было, как уже упоминалось, телевидение. Их любимой передачей была «Кто хочет стать миллионером?» с Гюнтером Йаухом. Каждое воскресенье после семейной разборки в доме свекра они с упоением предавались обсуждению участников программы.

— Вы смотрели выпуск этой недели? — продолжал допытываться Эберхард. — С тем типом, который не знает, что означает слово «reussieren».[10]

Я отрицательно покачала головой. Я не смотрела этот выпуск. К сожалению. Иначе узнала бы наконец, что означает «reussieren».

Эвелин стряхнула с сигареты пепел.

— Слава Богу, у меня есть чем заняться вечерами, вместо того чтобы зависать перед экраном, — произнесла она. — Разве я этого уже не говорила?

— Жаль. Потому что это было так неприятно. «Reussieren», я вас умоляю! — продолжал возмущаться Эберхард. — Но тот тип в самом деле не имел никакого понятия.

Катинка, как всегда, тоже была в курсе.

— Бедная, бедная Германия, — добавила она.

На какое-то время воцарилось общее молчание. Я взглянула на остальных и пришла к заключению, что все, кроме меня, знали значение этого слова и скорбели о судьбе бедной Германии. Потому что, оказывается, еще есть люди, не слышавшие этого слова.

— Ну да, — произнесла я наконец, чтобы хоть как-то разрядить молчание и поднять настроение присутствующим. — Ведь не каждый умеет играть на музыкальных инструментах.

Все уставились на меня.

— Что? — резко спросила Катинка.

— Это была лишь шутка, — пробормотала я.

Катинка не поверила мне.

— Только не вздумай сказать, что ты тоже не знаешь.

— Конечно, знаю, — пошутила я снова. — Если я вчера целый день только тем и занималась, что «реюссировала» молодые бегонии. Адская работка, скажу вам.

Лицо Катинки сделалось пунцовым.

— Ну, будь же серьезной, скажи, ты ведь знаешь, что оно значит.

— Можешь предложить мне четыре варианта ответа, — отбивалась я, чтобы ненароком не оказаться лишенной жизни.

— Но это же не может быть правдой, — приставала ко мне Катинка. — Ты что, и в самом деле не знаешь?

— Ну и? — устало ответила я. — Это же не «реюссирует» из меня свинью.

Прошло больше получаса, прежде чем Штефан и Оливер вернулись из кабинета свекра. Я внимательно рассматривала их, но они выглядели совсем не так, как люди, только что сорвавшие крупный куш в казино. Они даже не выглядели как игроки, сделавшие хоть одну правильную ставку. Как жаль.

— Олли, мы можем ехать домой? — только и спросил Штефан.

Я тотчас поднялась, прежде чем Эберхард и Катинка успели вспомнить еще какой-нибудь вопрос из той игры, типа: какой из Северо-Фризских островов является самым крупным. («Пойдем же, Оливия, это как-никак вопрос о двух тысячах евро!»)

— Я лишь попрощаюсь с твоим отцом.

— Не обязательно, — резко произнес Оливер. — Он прилег немного отдохнуть.

— Что, прямо сейчас? — обеспокоенно спросила Катинка, — Но ведь еще только половина двенадцатого. Уж не заболел ли он?

Штефан фыркнул:

— Не беспокойся, сестренка. Наш папочка доживет до ста лет. — Однако это прозвучало не так, словно он был особенно рад сказанному. — Пойдем же, Олли, у нас есть еще дела дома.

Эвелин и Оливер покинули дом вместе с нами. Я не испытывала особых угрызений совести от того, что оставила Катинку и Эберхарда наедине с неубранным после завтрака столом, настолько они достали меня своими разговорами об игре «Кто хочет стать миллионером?». Катинка бросила мне что-то вслед, прозвучавшее как «бедный Боркум».[11]


— Что такого сверхсекретного поведал вам Фриц? — спросила я, когда мы выходили из дома. — Много ли он решил дать?

Сказать, что я сгорала от любопытства, значит ничего не сказать. Но ни Оливер, ни Штефан мне не ответили.

— Следовало бы поместить старика в психушку, — процедил сквозь зубы Штефан.

А Оливер пробормотал:

— Старый неврастеник. Совсем сошел с ума.

— Скажите же нам хоть что-нибудь, — вступила в разговор Эвелин.

— Собирается он дать денег или нет? — добавила я.

— И да и нет, — ответил Штефан.

— Смотря как будем себя вести, — добавил Оливер и уселся в свой серебристый блестящий «Z4».[12]

Эвелин заняла место рядом и на прощание изобразила на лице такую гримасу, словно приступ боли разом поразил все ее зубы. Как бы то ни было, но выглядела она действительно усталой. Я кивнула в ответ с сочувствующим выражением, так как мне пришло в голову, что если они заведут ребенка, им придется продать машину, ведь в ней не было предусмотрено место для детского сиденья. Может быть, эта проблема тревожила ее сердце.

— Теперь скажи наконец! — воскликнула я, когда мы уселись в свой раздолбанный универсал (если бы его пришлось продавать, у меня бы сердце не екнуло). — Что вам поведал Фриц?

Штефан в ярости повернул ключ в замке зажигания.

— Что ему постоянно стыдно за нас, что мы законченные неудачники, не умеем обращаться с деньгами, что у нас ни на кого и ни на что нет чутья, — все, что есть на самом деле.

— Да-да, — нетерпеливо перебила его я. — Это он всегда говорит. Но почему сегодня высказал все это за закрытой дверью? Он замыслил что-то недоброе?

Штефан помолчал несколько секунд, пока выезжал задним ходом со двора.

— Потому что он коварный, одержимый властью старый тиран, — в сердцах произнес он.

— Но и это для нас не новость. Смотри, пожалуйста, за дорогой! Новость только в том, что он вдруг открыто заговорил о своих деньгах. А если ты меня спросишь, так я с удовольствием их немедленно возьму. Даже без всяких угрызений совести!

— А ты думаешь, у меня будут эти угрызения? — крикнул Штефан и резко затормозил, едва не проскочив на красный свет. — Если бы он на старости лет вдруг ни с того ни с сего проявил великодушие, я был бы последним, кто стал отговаривать его от этого, можешь мне поверить. Я лично придерживаюсь той точки зрения, что отец может хоть что-то передать сыновьям от своего богатства! Только в случае с нашим отцом это не проходит. Он никогда никому ничего не дал просто так, без того, чтобы не получить взамен куда больше.

Мое любопытство разрослось до заоблачных высот.

— Так что же он потребовал в качестве ответной услуги на этот раз? — спросила я, затаив дыхание, в то время как моя фантазия начинала рисовать самые невероятные картины.