— О, Леонора! — Глаза Абигайль наполнились слезами.

— На следующее утро Господь подарил нам сына — крепкого здорового мальчика. Я приложила его к груди и поцеловала его маленькую теплую головку, а потом завернула в одеяльце и отдала послушнице. Я уткнулась лицом в подушку, чтобы не видеть его волосики, его крошечные темные глазки, глядящие на меня. — Она опустила голову. — Мой бедный Артур ждал под дверью всю ночь, я написала ему записку, просила его вернуться в Англию и забрать с собой нашего сына. Но Артур не хотел этого. Он стучался в дверь, умолял меня и плакал. Я слышала, как кричал от голода мой сынок. Сестры не разрешили Артуру войти в комнату. И он наконец уехал.

— И вы остались одна на три сотни лет.

— Нет, синьорина, — возразила Леонора и накрыла руку Абигайль своей. — Я не одна. Со мной мой брат.

Абигайль ошеломленно охнула.

— Ваш брат? Он все-таки вас разыскал?

— Si. Он такой же, как я. Мой любящий брат спорил с отцом, пытался убедить его взглянуть на вещи трезво, но все без толку. Поэтому он поклялся уйти в монастырь, но сначала помог Артуру с малышом бежать под покровом ночи, а потом вернулся ко мне. Мой брат решил разделить со мной наказание. Проклятие будет лежать и на нем тоже до тех пор, пока не будет снято с нас обоих.

— О Господи! А Морини и Джакомо?…

Леонора кивнула:

— Они присматривают за замком.

— Морини была вашей служанкой, верно? Это она помогала вам встречаться с Артуром?

— Si, — тихо ответила Леонора. — Она была моим доверенным лицом.

— А Джакомо?

— Он был камердинером моего брата. Они помогали передавать записки, вот отец и проклял нас всех.

— Тогда понятно, почему Джакомо так обижен на весь свет. И они все это время жили в замке? Все три сотни лет встречали и провожали путешественников?

Леонора вновь кивнула:

— С тех самых пор, как мой сын стал мужчиной и приехал в замок. Его отец прислал туда же невесту для него, но этого оказалось недостаточно, чтобы снять проклятие. Любовь была не настолько сильной, они не нашли счастья. Когда у моего сына родился свой сын, он тоже послал его в замок, но проклятие так и не разрушилось.

— Боже правый, — прошептала Абигайль, не в силах двинуться с места от ужаса. — Из поколения в поколение никто не мог разрушить проклятие? Их любовь не была вечной?

В воздухе повисла тишина, наполненная теплом и ароматом растущих лимонов. Абигайль подумала об Уоллингфорде, поджидающем ее у калитки на самом солнцепеке. Уоллингфорд сказал, что она его жена, дарил ей наслаждение ночью и подавал кофе утром. Уоллингфорд — ее любовник, ее любимый. Возможно ли, что он, единственный из потомков лорда Коппербриджа, способен на вечную и преданную любовь?

— А что случится, когда проклятие будет снято? — спросила Абигайль. — Вы… вы снова станете смертной?

— Я верю в это. — Леонора склонила голову. — Я верю, что моя жизнь станет обычной. Что я состарюсь, умру, а потом отправлюсь на небеса, чтобы встретиться со своим любимым и сыном.

— А если проклятие не будет снято, вы так и станете ждать дальше?

Леонора высвободила свою руку.

— Нет, синьорина, дальнейшее ожидание невозможно. Ангел дал мне только три сотни лет. Другого шанса не будет. Мы должны освободиться от проклятия сейчас или так и будем находиться в земном чистилище до скончания мира.

И вновь наступила тишина. И вновь запел жаворонок. На этот раз Абигайль увидела его, перескакивающего с ветки на ветку и поглядывающего на сидящих на скамье. Абигайль опустила взгляд и увидела, как дрожат ее руки.

— Я сделаю все, что в моих силах, Леонора. Все, что вы попросите. Даже выйду за него замуж, если нужно.

— О, синьорина. — Леонора подняла голову, и в ее блестящих глазах отразилась вся скорбь мира. — Не вы должны что-то делать, не вам предстоит разрушить проклятие.

— Не мне?

— Нет, синьорина. Не вам, а потомку моего возлюбленного — лорда Коппербриджа. Человеку, в жилах которого течет моя кровь и кровь моего Артура. Только он один может спасти нас.

Глава 21

Казалось, он попал совсем в другой мир после нестерпимой жары на улице. В соборе было темно и прохладно. Уоллингфорд постоял некоторое время у входа в собор, давая глазам привыкнуть к полумраку после ослепительного солнечного света, потом вошел внутрь, сам того не осознавая.

Этот собор был весьма необычным сооружением, возведенным каким-то сумасбродом архитектором, решившим чередовать полосы из темного и белого камня, так что внутри собор выглядел точно гигантская зебра. Уоллингфорд заходил сюда однажды несколько лет назад, когда путешествовал с братом по континенту, но постарался как можно быстрее выйти наружу. Он не любил посещать соборы, потому что высоченные своды, холод и звенящая тишина вселяли в него чувство тревоги.

Так почему же тогда он ощутил сильное желание прийти сюда, едва только увидел претенциозный черно-белый купол, выделяющийся на фоне ярко-голубого неба, гуляя по окрестным улочкам в ожидании Абигайль?

Он был здесь не один. Какие-то люди, закутанные в темные одежды, преклонили колени. Небольшая группа туристов столпилась в самом центре, держа в руках путеводители по историческим местам, и разглядывала потолок, на котором несколько сотен золотых звезд сияло на фоне голубого неба.

Он обошел неф, и звук его шагов гулким эхом пронесся под сводами. Вокруг было изобилие образцов подлинного искусства — на полу и стенах, — и все же взгляд Уоллингфорда неизменно устремлялся на невероятно высокий потолок. Что вдохновило средневековое воображение на создание подобного свода? Простые мужчины, грешники, так же, как и он, сталкивающиеся с соблазнами, обращали свой взор к небу и к своему Создателю. И эта недостижимая высота вселяла в них надежду.

Уоллингфорд миновал черно-белые колонны. Впереди виднелась белая мраморная кафедра, а слева — небольшая молельня, щедро покрытая позолотой. Повинуясь порыву, он вошел внутрь и обнаружил, что она посвящена Джону Баптисту. В глубине виднелась его бронзовая статуя, а посередине располагалась купель. Рядом с алтарем молился монах в одеянии из коричневой шерстяной ткани, подпоясанном простой веревкой.

Не желая его беспокоить, Уоллингфорд сделал шаг назад, но монах поднялся с колен и повернулся к нему, снял с головы капюшон, что, судя по всему, означало приветствие.

— Buon giorno, — осторожно произнес Уоллингфорд, и волосы зашевелились у него на затылке.

— Buon giorno, синьор. Вы пришли помолиться? — Монах указал рукой на алтарь.

Уоллингфорд замахал рукой:

— О нет. Я всего лишь турист. Вы хорошо говорите по-английски, сэр.

— Говорю немного. Присядьте. Красивая молельня, правда?

— Красивая. — Уоллингфорд обошел молельню, рассматривая фрески на ее стенах, средневековую купель и статую в глубине.

— Статую создал Донателло, — пояснил монах.

— Она великолепна. — Уоллингфорд приблизился на несколько шагов, словно хотел рассмотреть статую повнимательнее. Его сердце отчаянно билось в груди.

— Вы приехали в Сиену один, синьор?

— Нет. Со своей… со своей невестой.

— А! Вы собираетесь жениться! Это хорошо, синьор. Жена приносит большую радость. Она дороже самого дорогого рубина.

Уоллингфорд в изумлении обернулся.

— Откуда вы знаете это?

Монах улыбался. Он был весьма красив, хотя волосы были острижены слишком коротко, а уши торчали в стороны.

— На исповедь приходят разные люди, синьор. Так вот те, у кого хорошие добрые жены, грешат меньше. Они счастливы.

— Должно быть, вы слышите на исповеди много необычных признаний.

— Бывает. Но грехи всегда одинаковы. Все мы мужчины, и все мы время от времени испытываем соблазн.

Слова монаха так точно повторяли его собственные мысли, что Уоллингфорд вздрогнул от неожиданности.

— Вы правы, — тихо произнес он.

— Хотите исповедаться, синьор?

— Нет. Я англичанин, и у нас нет такого обычая.

— Жаль. Мне кажется, очень полезно рассказать о своих грехах и получить прощение.

Уоллингфорд рассмеялся:

— Боюсь, я грешил слишком много, поэтому исповедь займет много времени. Так что рискну жить дальше без отпущения грехов.

— А стоит ли, синьор? Вы хороший человек. Хотите жениться, обзавестись семьей. — Монах немного помолчал. — Ваша леди — достойная женщина?

— Она настоящий ангел, — тут же ответил Уоллингфорд. — Довольно озорной ангел, должен признать, но в ней совершенно нет зла или порочности. Она чиста и преданна, как… — У него вдруг перехватило дыхание. — О Боже!

— Что такое, синьор?

Уоллингфорд медленно опустился на скамью.

— Я ее недостоин. Хотя есть ли на земле достойный мужчина?

— Это не так, синьор. Вы хороший человек. Хотя бы потому, что видите в ней добро.

— Она ангел. Она жила в чистом непорочном мире, а я склонил ее к греху. Я спал с ней.

Монах промолчал.

Уоллингфорд облокотился руками о колени и уставился в пол.

— Она была девственницей, а я лишил ее невинности, потому что не смог устоять перед соблазном.

— Это грех, — сказал монах. — Но ведь вы женитесь на ней, правда?

— Женюсь. Я поклялся в этом перед Богом. Но я все равно не должен был ее соблазнять. — Он понизил голос: — Но ведь были и другие, отец, очень много других до нее. Я спал с женщинами с пятнадцати лет, не задумываясь о браке. Соблазнял замужних женщин — домогался их и прелюбодействовал, ведомый лишь собственными желаниями. — Он сжал руки в кулаки и прижал их к глазам. — Я еще могу исправиться, или я хочу слишком многого?

— Сын мой, чтобы измениться, нужно осознать ошибки прошлого и постараться избрать иной путь в будущем. — Голос монаха звучал невероятно мягко и спокойно.

— Я постараюсь. Я буду ей верен и никогда не причиню боли.

— Тогда почему вы испытываете страх, сын мой?

— Потому что раньше я никогда не мог устоять перед соблазном, и не знаю, смогу ли. — Из его измученной души вырвались рыдания. — Как я могу обещать ей верность, когда мои губы целовали стольких женщин? Как могу предложить ей эту руку, которая многих женщин склонила к измене?

— Сын мой, на то нам дана воля — драгоценный дар, посланный нам Всевышним. Каждый человек волен выбирать, грешить ли ему или нет. И совершая грех, он каждый раз делает выбор.

Уоллингфорд ничего не ответил. Пламя свечей подрагивало, отбрасывая золотистый свет на мрамор и позолоту алтаря. Уоллингфорд почувствовал, как что-то тяжелое опустилось ему на голову — то была ладонь монаха.

— Я могу предложить вам прощение Господне. Но думаю, сначала вы захотите простить себя сами, верно?

Уоллингфорд закрыл глаза.

— Полагаю, что так.

Монах произнес несколько слов на латыни, но говорил так тихо, что Уоллингфорд не смог ничего разобрать. А потом тяжесть исчезла. Он знал, что получил благословение, но, выйдя из молельни спустя некоторое время, совершенно не чувствовал, что изменился.


На улице его ослепило заходящее солнце, отражающееся от белого мрамора фасада.

Закат?

Уоллингфорд вытащил из кармана часы, ошеломленно посмотрел на циферблат, потом тряхнул головой и посмотрел снова — три часа. Он провел в соборе целых три часа!

Уоллингфорд огляделся по сторонам в поисках часов на стене какого-нибудь дома, но не увидел ни одних. Его взору предстало лишь солнце, медленно опускающееся за черепичные крыши домов.

— Gran Dio! [11] Уоллингфорд!

Герцог подскочил от неожиданности и обернулся.

— Ты! В Сиене! О, mio caro [12], не могу поверить! — Перед Уоллингфордом стояла одетая в черное английская дама с вуалью на лице, руку которой сжимал маленький мальчик.

Уоллингфорд ошеломленно окинул ее взглядом. Кто она такая? Голос показался ему очень знакомым, но мысли его пребывали в таком смятении, что он никак не мог сообразить, кому этот голос принадлежит.

— Ах ты, дьявол! Ты меня не узнаешь. — Леди подняла вуаль, и на ее бледном лице сверкнули темные глаза.

— Изабелла! — Имя само собой сорвалось с губ Уоллингфорда.

— Si, это я, хотя, судя по выражению твоего лица, я сильно изменилась. — Она взмахнула рукой. — Ты незнаком с моим сыном.

— Нет. Buon giorno, молодой человек, — неуклюже промямлил Уоллингфорд.

— В сентябре ему исполнится пять лет. — Изабелла многозначительно посмотрела на герцога, но он не отвел взгляда.

— Мои поздравления вам обоим. Его отец должен гордиться таким сыном. Очень жаль, но я ужасно спешу. Может, побеседуем в другой раз?