— Я бы боялась показаться вам на глаза! — сказала весело миссис Сэвернейк.

— Ну, однако, мне пора, — объявила через некоторое время старая дама чуточку ворчливо. — Я устала, мой друг. Если вы намерены ехать домой, я, с вашего разрешения, поеду с вами. Если же нет — возьму такси и отправлюсь домой.

— Поедем ко мне, — сказала миссис Сэвернейк.

Входя вслед за леди Карней в переднюю, она вспомнила, что Джон должен прийти в половине шестого. Было двадцать минут шестого.

Она уверила себя, что рада присутствию леди Карней.

Разговаривая с ней, все время прислушивалась, не раздастся ли звонок. Вот он прозвенел. Открылась и захлопнулась входная дверь. Через минуту Джон появился в гостиной. Леди Карней, по-видимому, в первый раз видела его. Он взял чашку из рук хозяйки и сел рядом с гостьей, в профиль к миссис Сэвернейк. Он едва взглянул на нее, здороваясь. И миссис Сэвернейк вдруг почувствовала испуг при мысли, что он сердится на нее.

Джон беседовал с леди Карней, а Виола смотрела на его четкий профиль и вспоминала вчерашние сомнения в серьезности его увлечения.

Леди Карней втянула ее в разговор. Джон тоже повернулся к ней и говорил легко и весело.

Пробило шесть. Да уйдет ли когда-нибудь леди Карней? Джон украдкой взглянул на часы на руке.

Наступило молчание. То молчание, которое бывает вызвано не истощением разговора, а тайным обменом мыслей между двумя из присутствующих. Такое молчание обыкновенно вызывает у третьего инстинктивное ощущение, что пора уходить.

Так было и на этот раз. Леди Карней встала.

Джон проводил ее к двери и со всеми необходимыми церемониями сдал на руки дворецкому.

Когда он закрывал дверь, миссис Сэвернейк уже знала, что он скажет ей.

Джон медленно подошел к ней.

— Хотите курить? — поспешно осведомилась хозяйка, вставая и разыскивая на столах золотую коробочку.

— Нет, благодарю. — Джон подошел еще ближе. — Взгляните на меня, — сказал он умоляюще.

Но она не в силах была поднять глаза — и сердилась на себя за эту «глупость».

— Милый мой Джон, — начала она тихо и вдруг заметила, что в первый раз назвала его по имени.

Он тоже заметил. Это слышалось по дрожанию голоса, когда он промолвил горячо и нежно:

— Вы должны посмотреть на меня — после этого… Виола!

Она подняла глаза и встретила его повелительный и вместе с тем умоляющий взгляд. Пыталась сохранить самообладание, унять трепет, который вызвал в ней этот взгляд. Инстинктивно сделала рукой отстраняющий жест и сказала с искусственным смехом:

— Вы сегодня ужасно настойчивы. Вы удивляете меня, право… вы…

— Да нет же, ничуть вы не удивлены и отлично знаете это. Может быть, были удивлены вчера вечером… но сегодня, сейчас — вы уже все знаете.

— Вы приписываете мне слишком много сообразительности…

— О, нет!.. Посмейте сказать, будто вы не догадываетесь, что я хочу и должен сказать.

— Я заинтригована, право… — миссис Сэвернейк все еще пыталась придать легкий тон разговору, но ей это плохо удавалось. Странная радость, как прилив, подымалась, захлестывала сердце, угрожала затопить ее совсем.

— Вы просто боитесь услышать это, — сказал смело Джон. — И меня радует ваш страх. Он подает мне надежду. Я так опасался неудачи… А теперь я знаю, прочитал в ваших глазах, что и вы что-то чувствуете ко мне. Вы не можете этого отрицать. Во всяком случае, если и будете, — я… я не поверю вам!

Он вдруг схватил руки Виолы.

— Почувствуйте же, — сказал он, тяжело дыша, — как все во мне рвется к вам! Нет, не отворачивайтесь, не останавливайте меня…

Он наклонился к самому ее лицу:

— Разве вам вправду хочется, чтобы я замолчал?

Виола высвободила руки и, откинувшись на спинку дивана, посмотрела в лицо Джону.

— Да! — сказала она слабым голосом. — Может быть, вы сочтете, что это жестоко, но я… я хочу, чтобы вы перестали. О Господи, неужели вы не видите, что это совершенно немыслимо? Захотите понять — и поймете. Сейчас вам кажется, что я вам нужна, может быть, оттого, что получить меня — трудно или потому, что вы… сильно увлечены. Послушайте, я честно буду говорить с вами. Вчера вечером я была немного взволнована. Должно быть, я слишком… впечатлительна, хотя до вчера я никогда этого не замечала за собой. Этот чудный вечер… ваше настроение меня заразило… Но, приехав домой, я забыла обо всем. Может быть, это вас рассердит, но я должна вам сказать, что весь день до вашего визита я ни разу не вспомнила о вчерашнем. Джон, я бы хотела, чтобы мы были друзьями…

— Ах, дружба… слова и слова! — возразил он страстно. — Я выслушал вас, теперь извольте слушать меня! Вы говорите, что вас «вчера тронула красота минуты». Заметьте же себе: в такие минуты люди находят друг друга навсегда, такие минуты меняют жизнь. То, что вы ощутили как «красоту мгновения», был зов моей любви. Вы сами признались, что слышали его! Вы не можете, услышав, не ответить на него. И вы уже ответили, когда позволили мне прийти сегодня, когда — вот только что — смотрели на меня и не отнимали своих рук! Вы почему-то боитесь любви. Не знаю почему, — мне все равно. Я это сумею победить…

Он сделал движение, как будто ломая какую-то преграду.

— Виола, барьеры, которые вы воздвигаете между нами, за которыми пытаетесь укрыть свое истинное «я», — так ничтожны. Я не буду считаться с ними. Я вас люблю. И имею право требовать от вас честного ответа. Хотите ли вы, чтобы я любил вас?

Он подошел ближе. В словах звучало требование, глаза молили с отчаянием.

— Нет, — сказала едва слышно миссис Сэвернейк, глядя ему в глаза.

Джон изменился и отступил.

— Пожалуйста… пожалуйста, уйдите!

— Хорошо. Ухожу. Каким дураком, каким самонадеянным наглецом я вам должен был показаться! Простите меня…

Он отвернулся, шагнул к двери и вышел, не оглядываясь. В передней не было никого, и только на стук двери прибежал лакей и, пробормотав что-то, чего Джон не расслышал, направился к лестнице.

Джон вспомнил, что входя забыл отдать внизу палку и шляпу, и их у него отобрали уже на верхней площадке. Очевидно, за ними и собирался идти лакей.

— Спасибо, не надо, я сам возьму свои вещи, — сказал он спеша за лакеем. (Джону в эту минуту не хотелось ничьей, даже такой пустячной, помощи, ничьего присутствия.) — И сам закрою дверь внизу, не провожайте меня.

— Слушаю, сэр.

Джон поднялся по покрытым ковром ступеням быстро и бесшумно. Дверь гостиной все еще была открыта. Он невольно заглянул туда.

Миссис Сэвернейк сидела в прежней позе на диване. Но в эту минуту она вдруг упала головой на вытянутые на столе руки. У Джона сильно забилось сердце.

Триумф, бесконечное смирение, страсть и жажда утешения — все смешалось в том чувстве, с которым он увидел этот жест тоски.

Он вошел и остановился у двери. Миссис Сэвернейк не видела его. Она плакала.

Еще шаг, и он схватил ее в объятия.

— Если вы меня не любите, зачем вы плачете о том, что я ушел?

Он крепко прижал ее к себе. Она немного дрожала, все еще продолжая плакать. Эта слабая дрожь, вид этих закрытых глаз и подергивающихся губ лишили Джона последнего самообладания. Одно долгое мгновение он смотрел на ее губы — потом приник к ним в поцелуе.

— Вы должны меня полюбить, — прошептал он. — Боже мой, неужели же вы так ничего и не чувствуете?

Он целовал губы, закрытые мокрые глаза, шею, темные душистые волосы.

Виола не сопротивлялась, но и не отвечала на поцелуи. Джон вдруг заметил это — и словно ледяная рука сжала его сердце.

— Виола, — сказал он настойчиво, все еще обнимая ее.

Она подняла, наконец, ресницы и посмотрела на него. В глубине ее глаз Джон увидел печаль.

— Отчего вы плакали?.. Если это не оттого, что… если вы не из-за меня… если…

Она тихонько высвободилась и встав отошла и села на венецианский стул с высокой спинкой, напоминавший трон. Джон стоял перед нею с упрямым и решительным видом. Даже теперь, после этого момента, пережитого ею, каждое движение Виолы казалось ему чем-то удивительным, он не мог отвести от нее глаз.

Миссис Сэвернейк, наконец, заговорила:

— Глупо было бы с моей стороны отрицать, что я плакала из-за вас. Но кроме этой была еще причина, и о ней мне тяжело говорить вам.

Она вдруг наклонилась вперед.

— Джон, знаете, сколько мне лет?

— Нет, — отвечал он удивленно и подозрительно. — А при чем это тут? Не понимаю.

Понимал он только одно — что Виола плакала от любви к нему, — и жажда снова обнять ее делала его нетерпеливым. А тут — разные длинные объяснения, ненужные вопросы!

— Я на одиннадцать, почти на двенадцать лет старше вас, — продолжала миссис Сэвернейк, пытаясь улыбнуться. В этом подобии улыбки было что-то и повелительное, и вместе с тем жалкое.

— Ну, и что же из этого? — спросил просто Джон.

Улыбка исчезла. Миссис Сэвернейк посмотрела на Джона.

Его равнодушие к ее признанию было явно искренно. Он не задумывался над вопросом о ее возрасте.

И вся оборонительная твердость Виолы растворилась в благодарности.

Щеки порозовели, в ее сердце пела радость, — но она все еще боролась с нею.

Она твердила себе, что не имеет права, нет… И заставила себя произнести то, чего ей говорить не хотелось:

— Это очень важно. Ужасно важно. Теперь вы знаете, о чем я плакала. И теперь вам следует уйти — на этот раз совсем, если не хотите остаться мне только другом…

— Никогда! — вскипел Джон. — Никогда, слышите вы? И я не допущу, чтобы вы предлагали мне камень вместо хлеба! Может быть, вы моей любовью не особенно дорожите… может быть, сейчас даже думаете о том, что я… уже любил раньше. Но (верьте или нет) это неправда. Вы первая, кого я действительно люблю. И никогда не перестану добиваться, чтобы вы полюбили меня, чтобы признались в этом. Мне почему-то верится, что вы уже любите… можете сердиться, а все-таки верю!.. Вас удерживают какие-то ничтожные сомнения… — Он заглянул ей в глаза. — Разве не правда? Я не могу заставить вас отвечать, могу только молить о милосердии.

— Отчего вы не хотите понять, как все это немыслимо, невозможно? Мы живем не в век рыцарской романтики, а в век трезвого девиза: «Ничего в кредит, все за наличные». Вы меня молите поступить эгоистично. Забавно! Приходится мне бороться и с вами, и с самой собой… Нет, нет, не надо, Джон, не трогайте меня! Будьте же и вы немножко милосердны! Посмотрим вместе в лицо правде. Вы только начинаете жить, впереди — успех, слава, если хотите. Через десять лет вы все еще будете молоды и сможете брать от жизни все, что захотите. Десять лет… вам непременно нужно, чтобы я продолжала? А мне это трудно. Видно, я очень суетная женщина. Но какая женщина, которая имела счастье быть многими любимой, иметь друзей, какая женщина, которую жизнь баловала, может посмотреть в лицо надвигающейся старости, не чувствуя всей ее унизительности? Это унижение и мука даже в одиночестве, а если рядом — молодость… прикованная к тебе… связанная с твоей старостью… о, Джон, неужели вы и теперь не видите?.. Не понимаете?..

— Нет, — отвечал он упрямо. — И не пойму. Это болезненные фантазии. Что за дело до разницы в годах, или в состоянии, или во всем другом, если два человека любят одинаково? Только одно это и важно. Вы говорили о предстоящей мне карьере, о том, что меня «позовет жизнь». Я не достигну ничего и буду глух ко всем ее зовам, если мне нельзя будет любить вас. Ведь так всегда: если вы хотите только одного, и ничего больше, оно вам дается, а если вы будете тянуться еще за чем-нибудь, — потеряете то, чего добились, и эта утрата уничтожит все успехи. Я ничуть не хочу принимать трагические позы — терпеть не могу трагизма, но говорю вам (и это так же верно, как то, что я в эту минуту стою перед вами): я всегда буду вас любить, и без вас моя жизнь будет бесплодной и пустой. Я себя достаточно знаю, чтобы утверждать это. Только после того, как пришлось иметь дело с ничтожным, учишься распознавать настоящие ценности! Ничтожно все, что было со мною раньше, и ничтожно то, что мешает вам полюбить меня. Неужели же оба мы из трусости упустим то прекрасное, что можем взять сейчас? Так выходит. У вас какие-то страхи — и вы стараетесь и меня заразить ими. Виола, вы не в силах изгнать меня из своего сердца и не сделаете этого!

Его руки обнимали ее, жадные губы искали ее губ, насильно пили их сладость. Он бормотал бессвязные нежности. Эти поцелуи — требовательные, молящие, сломили слабое сопротивление Виолы. Пламя, сжигавшее Джона, казалось, начинало охватывать и ее, добираясь до самого сердца. И когда она, в свою очередь, поцеловала Джона, притянув его голову к себе, — почувствовала, что пламя проникло туда.

Сумерки сгущались. Джон, стоя возле ее стула на коленях, по временам шептал что-то. Но его прикосновения, поцелуи говорили гораздо внятнее. После борьбы каждый черпал блаженное успокоение в близости другого.