— Что мне сказать вам? — шепнула, наконец, Виола. — Вы победили… и все же… все же…

— Никаких «все же» не может быть!

Он приподнял губами ее опущенные ресницы и заглянул в глаза.

— Хотел бы я, чтобы никто, кроме меня, не мог смотреть в них, — сказал он.

И засмеялся, прижимаясь щекой к ее щеке, сердце Виолы сжалось. Эта ребячливость снова напомнила ей… спугнула ее счастье. Но она ей так нравилась в Джоне!

— Опять вы затуманились, — сказал Джон подозрительно. — Отчего? Вы должны сказать! У вас теперь не должно быть от меня секретов.

— Так-таки ни одного? — Она пыталась смеяться, немного испуганная его страстностью.

Усмирила его поцелуем. И Джон сказал блаженно:

— Ну, пока еще — пускай. Но после того, как мы поженимся, — нет! О, я завладею вами целиком, погодите!

Он вдруг отпустил Виолу и, не вставая с колен, положил руки по обе стороны кресла так, что она оказалась в плену.

— А когда вы выйдете за меня замуж? — спросил он, пытаясь разглядеть ее лицо в полумраке.

Она попробовала снять одну из рук Джона, нервно посмеиваясь.

— Виола!

— Джон! — отвечала она в тон ему, но не умела скрыть дрожи в голосе. Потом добавила: — Я вам отвечу на это через месяц, считая с сегодняшнего дня.

— Через месяц! — как-то тупо повторил он.

— А что? Может быть, лучше через два?

Он с облегчением вздохнул и снова обнял ее.

— А мне на миг почему-то показалось… не знаю… Какой я идиот! Это я поглупел от любви и стал мнителен. И как не догадаться сразу, что ты просто подразнить меня хотела! Хорошо, любимая, я с величайшим нетерпением буду ждать ровно месяц, минута в минуту. Сделай, чтобы поскорее.

— Разве тебе так уж худо, что хочется, чтобы эти дни скорее прошли? — спросила она лукаво.

Джон смотрел на нее, как на чудо; упивался каждым словом и движением.

— Ты всякую минуту другая, — сказал он. — То ты — воплощение любви и ни о чем больше не помнишь, то снова такая, как обычно.

— Я боюсь сама себя, — отозвалась Виола каким-то странным голосом. — Боюсь полюбить слишком сильно!

Джон увлек ее к открытому окну. Было уже совсем темно, и сеял едва заметный мелкий дождик. Когда они высунулись наружу, брызги касались их лиц, словно едва ощутимая ласка.

Виола отодвинулась от Джона.

— Никогда у нас в жизни не будет вечера лучше этого, — сказала она. — Я буду помнить его до последнего часа.

— Будут и другие, — уверенно возразил Джон.

Она засмеялась.

— «Других» всегда сколько угодно, мой мальчик. Но одно только никогда не умирает.

Джон уже не мог вынести, чтобы хоть одна ее мысль, одно ощущение оставались ему неизвестны. Он ревниво вгляделся в лицо Виолы.

— Виола, что это? Почему вы теперь печальны?

Она сжала обеими руками его щеки и поглядела на него при тусклом свете. Джону показалось, что на ее глазах блестят слезы, но в голосе звучал смех, когда она сказала:

— О, любимый, любимый, отчего не могу я заставить звезды сойти вниз и устлать твой путь? Отчего не могу усмирить ветры с небес, когда они своими порывами разделяют нас? У меня нет ответа на твое «почему». Я тоже спрашиваю все время — и жду ответа, который никогда не прозвучит.

Интуиция любви — самая тонкая из интуиций. Джон отогнул назад голову Виолы:

— У вас есть что-то на сердце, чего вы не хотите сказать мне. Я это чувствую.

— Да ничего, ровно ничего, — горячо уверяла она. — Я люблю тебя, только этим одним и полно мое сердце.

Джон все-таки ушел от нее с беспокойством в душе. Потом это беспокойство отодвинулось куда-то вглубь, уступило место радостному возбуждению. Но он не забыл о нем.

Было еще рано — только девять часов. Он приехал на вокзал Ватерлоо и взял билет до маленького поселка, где часто проводил свободные дни.

От станции надо было идти пешком три мили. Дождь перестал, в воздухе носился запах мокрой молодой листвы, медовый аромат дрока и вереска. Стояла такая тишина, что слышно было, как скатывались капли с лепестков, как шуршали, распрямляясь, поникшие под дождем ветви. Порою с дерева сыпались брызги на Джона, живо напоминая ему минуты, когда они стояли с Виолой у открытого окна и дождик сеял на их непокрытые головы.

Джон остановился. Тишина, казалось, льнула к нему со всех сторон. Голоса деревьев, травы, дороги врывались в нее.

Эту ночь он запомнит навеки. Сегодня он отдал свою жизнь в руки Виолы: она может создать или разбить ее. Снова и снова вспоминал он каждую мелочь, каждый жест, — застыв в изумлении перед чудом ее любви к нему.

Виола любит его, будет принадлежать ему, он нужен ей, как и она — ему!

Дрожавшая звездочка замерцала сквозь листья. И здесь было чудо из чудес, которого он до сих пор не замечал по-настоящему: красота усталой, отдыхающей любви. И вдруг ему страстно захотелось, чтобы Виола была сейчас здесь, чтобы можно было ей показать все это, сказать, как она необходима ему. Откуда-то издалека донесся бой башенных часов. Он считал механически: десять, одиннадцать, двенадцать ударов. Полночь. Кончился день. День, в который две их жизни слились в одну. Они с Виолой так много сделают вместе! Она говорила, что он пойдет далеко. Да, рука об руку с нею, ради нее! Бурная радость жизни охватила Джона. Он шел слабо светившейся тропинкой. Ночные бабочки, невидимые во мраке, задевали его лицо, и было похоже на то, будто чьи-то бархатные пальцы касались его. Джон подумал о ресницах Виолы, щекотавших его губы.

Как она сдержанна, стыдлива… Он подумал об этом с мгновенной нежностью.

Занятый своими мыслями, он сбился с дороги и долго брел извилистыми тропинками, пока добрался до маленького постоялого двора, где они с Чипом часто останавливались.

Сонный хозяин впустил его, и через полчаса Джон уже крепко спал в комнатке наверху. А в тот самый час миссис Сэвернейк уезжала с бала домой.

Отчего ей вздумалось ехать на бал в этот вечер? Она даже себе самой не умела объяснить это. Так радостно думать о любимом среди толпы ничего не знающих, равнодушных людей… Как-то живее ощущаешь свою близость к нему.

Но Виолу потянуло на люди еще и потому, что хотелось убежать от мыслей. Она была в смятении, в испуге, немного презирала себя. Все произошло так быстро, все ее аргументы обратились против нее же, и теперь она отдала себя на милость победителя.

Вернувшись, она долго сидела у окна. Что стало с безмятежной ясностью ее души? Если эта ясность и была только кажущейся, была не более, как маской, приросшей к лицу, — все же она гарантировала безопасность. «Теперь же, — думала Виола, — я вошла в царство бурь, и укрыться негде».

Она любила Джона — и пугалась того, что так сильно любит его. Сжав руки, сухими глазами смотрела в темноту. Блаженная лихорадка, рожденная его поцелуями, еще пела в крови, а горькие мысли бежали своей чередой.

«Зачем в нас эта тоска по любви, если надо отрекаться от нее? — спрашивала она себя жалобно. — Отрекаться от того, без чего жизнь теряет весь свой блеск? Разве я виновата, что года проходят? Разве, когда весна прошла, надо отказаться от права на счастье? Если я прогоню Джона, мы оба будем страдать. Если удержу, то обрекаю его на расплату, которая будет ему не под силу. О Боже, как беспощадна жизнь к нам, женщинам!»

Она достаточно долго вращалась в свете, наблюдала людей, чтобы трезво судить об этом кризисе в ее собственной жизни. До сих пор она, если и не осуждала, то и не одобряла женщин, цеплявшихся за молодость и приковывавших к себе чужую, только расцветавшую жизнь. Она относилась к ним, как большинство женщин, — немного жалела, немного конфузилась за них, грустно посмеивалась — и сторонилась с какой-то тревогой.

Но неужели же отречься совсем от романтики жизни? Она красива, богата, занимает видное положение в свете. Она может так много дать Джону. Одного только не может принести в дар ему — но, может быть, он никогда и не заметит отсутствия этого среди даров? Виола вдруг торопливо зажгла все лампы и принялась изучать себя в зеркале. Нет, она принадлежит к типу «неувядаемых». Ни следа не оставили годы на ее красоте. Отчего не рискнуть? Никогда раньше до того часа, когда Джон поцеловал ее, она не придавала особенного значения своей внешности. Было приятно сознавать себя красивой — и только. Она никогда особенно не заботилась о сохранении этой красоты, жила здоровой нормальной жизнью и чувствовала себя молодой.

А теперь… О Боже, но что значат какие-нибудь двенадцать лет разницы? Через десять лет эта разница не будет уж так заметна. А сейчас она не помешает ей удержать Джона.

Она снова вернулась к зеркалу.

— Ну, что же, — сказала она вслух упрямо. — Пускай хотя бы пять лет! Пять лет чудесного счастья, пять лет, которые я буду вспоминать до смерти! Разве я так уж много прошу?

Но беспощадный голос спросил внутри нее: а потом, после пяти лет — что? Им с Джоном нельзя будет разойтись просто, незаметно. Ее знает столько людей. Да и Джон тоже не будет сидеть сложа руки. Он не из числа тех, что всегда остаются в рядах полезных, но незаметных людей. Через пять лет он будет видным человеком. И это очень усложнит положение.

Раздумывая об этом, считая, что эти «пять лет» — предельный срок для пылкой любви Джона, Виола о себе не думала: ей казалось, что она Джона не разлюбит никогда.

«Нет, убегу, вырвусь из этого унизительного тупика. Джон переболеет — и разлюбит, а я тоже попытаюсь пережить. Я не останусь, уеду завтра, много месяцев не буду встречаться с ним. Что за мучение — эта любовь! Отчего не убивают женщин, когда им минет тридцать девять лет? Зачем я не избегала Джона? Надо быть честной с собою: я знала, знала, еще в Броксборо, — и рада была встретить его опять здесь. И была так безмерно глупа: верила, что устою! Держала в руках горячие уголья и думала, что не обожгусь! Что делать? Куда бежать?

Все это так нелепо и мучительно, так банально, — и вместе с тем трагично, и может перевернуть всю жизнь. Уже перевернуло!»

Она не сомкнула глаз всю ночь, переходя от бездумной радости к жуткому ощущению одиночества и готовности «пережить».

Забывалась на минуту сном — и во сне Джон был здесь, на коленях, его щека — у ее щеки. Рассвет заглянул в окна, но она спрятала от него лицо в подушки. День пугал ее. Ночь — та понимает и жалеет страдающих.

Виола и боялась, и хотела получить письмо от Джона.

Письма не было. Вместо этого, когда она искала письма, зазвонил телефон у ее кровати.

Голос Джона. На ее бледных щеках снова расцвел румянец.

— Алло, любимая! — сказал Джон. — Угадайте, где я! Нет, ни за что не угадаете! В Гомсхэлле, близ Доркинга. Деревня, река, роща — вы знаете это место? Отчего я здесь? Все сделали вы! Вчера мне хотелось остаться наедине с воспоминаниями… Виола, вы счастливы? Нет, неправда, вы слышите! Я спрашиваю, счастливы вы? Любите меня? Вот две самые важные вещи, которые я желаю знать! Да? То-то! Любимая, вы бы могли сразу сказать и не мучить меня целую минуту! Я уезжаю через полчаса. Можно мне завтракать с вами? Пожалуйста, скажите «да»! Я должен вас увидеть поскорее. До вечера?! О Боже, родная, что же, полагаете, я из камня, чтобы ждать так долго?! Раньше, любимая!.. Ну, хорошо, придется потерпеть…

— Пожалуйста, милый… — сказала с усилием Виола. — Приходите не раньше шести, хорошо?

Она услышала восклицание неудовольствия.

— Шести?.. Я, разумеется, покорюсь, но вы ведь не струсили снова, Виола? Вы не решили ночью, что не можете любить меня?

Он смеялся, но легкая тревога слышалась в его смехе.

— Милый, милый, — шептала растерянно Виола.

— Ради всего святого, если вы говорите, что любите меня, не шепчите так тихо! — взмолился Джон. — Наплевать на всех телефонных барышень в мире, пускай себе слушают, пусть весь свет слушает!

— Погодите, послушайте, Джон… — заторопилась Виола. — Вы подождете со всеми… ну, со всеми этими скучными формальностями, пока я не разрешу вам назвать их, обещаете?

— Сделаю все, что хотите, если вы мне позволите прийти к вам и поклянетесь сейчас же, что любите меня.

— Клянусь, клянусь, неугомонный вы человек! Удовлетворены?

— Приходится удовлетворяться этим! Так в шесть?

— В шесть. Прощайте, милый.

— Нет, не смейте никогда говорить «прощайте»! До свидания, любовь моя!

Виола вдруг задрожала, как от озноба.

— Нет, не уходите еще… — сказала она.

Решимость ее ослабела, ей так не хотелось, чтобы Джон отошел от телефона.

— Вам нездоровится? Какой странный у вас голос, Виола, ради Бога, скажите правду, вы не больны?

— Да нет же! — она силилась смеяться.

— Но отчего же… право, у вас такой голос, словно вы плачете.