Шесть лет! Прошло шесть лет! Как время медлило закончить свое, все сглаживающее дело. Насколько быстро оно сменило любовь ненавистью, настолько много потребовалось дней, чтобы сменить ненависть равнодушием и облечь забвением прошедшее!

С машинальной тщательностью Мишель сложил голубые листочки и вложил их в свой бумажник. Уже маленькая американская кузина и брачные мечтания г-жи Фовель затерялись в тумане. Мозг молодого человека был заполнен словами этого длинного письма, которые одни только нашли себе отзвук: „угадай, кого я видела в Монте-Карло. Она была проездом, вдова и более чем когда-либо очаровательная женщина“.

Сироты с самого детства и отданные под опеку г-на Луи Тремора, брата их отца, Колетта и Мишель воспитывались почти самостоятельно. Г-н Луи Тремор нежно любил своего племянника и свою племянницу, но человек в летах, холостяк и немного эгоист, каковы даже лучшие из старых холостяков, он нашел за самое удобное заимствовать у Телемского аббатства[1] главное правило своей педагогической системы: „делай, что хочешь“! („Fау се qие vоudrаs“).

Ни Мишель, ни Колетта не знали никаких других правил. Если дяде Луи не пришлось никогда раскаяться серьезно в таком полнейшем попустительстве, то это благодаря тому, что он проявил известную прозорливость, доверяя прямой и великодушной природе детей, переданных его попечению. Однако, умирая, оплакиваемый Колеттой, выданной очень молодой замуж за известного адвоката, и Мишелем, который, полный хозяин своего состояния и своего времени, казалось, распоряжался недурно тем и другим, он мог констатировать забавную противоположность в практических следствиях своей теории.

Уже ранняя юность брата и сестры характерно различались в этом пункте. В то время, как м-ль Тремор, хорошенькая, изящная, любимая всеми, добрая и конечно сердечная, хотя немного легкомысленная, немного поверхностная, готовилась к блестящему замужеству и, мешая воспоминания приема, бывшего накануне, с надеждами на бал следующего дня, шла по жизненному пути с веселым спокойствием, Мишель, серьезный, осторожный, всегда готовый, подобно известным растениям, уйти в самого себя, читал, размышлял и много работал в своей слишком серьезной и уединенной жизни. Принципы дяди Тремора, осуществившие в Колетте совершенный тип светской личности, сделали из Мишеля нечто в роде цивилизованного дикаря.

Окружающие смеялись над неловкостью молодого человека, над его рассеянным, равнодушным видом „старого ученого“, изумлялись его способностям к древним восточным языкам, к сухому изучению которых он приступил, приготовляясь в то же время в Археологический институт, и никто на свете не подозревал тогда, что в груди этого большого, застенчивого и молчаливого юноши билось сердце, алчущее нежности, что в уме этой библиотечной крысы, напичканной ученостью, трепетало романтическое воображение 15-летней пансионерки, влюбленной в сказочного принца.

Принцесса Мишеля не пришла на землю из идеального мира фей. Как простая смертная, она проходила тот же курс музыки, как и Колетта: это была бедная принцесса, жившая скромно с матерью вдовой на пятом этаже одного из парижских домов и носившая очень буржуазное имя Фаустины Морель.

Мишель и Фаустина были почти одних лет; они встретились в первый раз как-то в четверг на террасе Люксембургского парка во время игры в жмурки; с тех пор фантазия юноши придавала всем героиням романа, басен и даже истории, пышные волосы светло-золотистого цвета, бледный цвет лица, темные зрачки с рыжеватым оттенком, а в особенности пурпуровый рот, который утончала улыбка, улыбка необъяснимая, о которой нельзя было сказать, была ли она насмешливая или веселая, кокетливая или горькая. В это время Фаустина была избранницей Колетты, привязавшейся к ней с удивительной, даже довольно странной, горячностью. Мишель видел, как росла, хорошела, великолепно расцветала и превращалась в женщину, та, которая сделалась единственной целью, единственным желанием его юности, после того как она была идеалом его грез школьника.

Было бы достаточно м-ль Морель уступить настояниям Колетты, желавшей увлечь ее в свой вихрь балов, чтобы Мишель чаще отказывался от своих вечеров, посвященных работе; но с преждевременной серьезностью и кротким достоинством, производившими впечатление на дядю Тремора, хорошенькая девушка воспрещала себе удовольствия богатой жизни, к которым ей не позволяло стремиться ее матерьяльное положение.

Между тем, хотя г-жа Морель и ее дочь отказывались присутствовать на балах и парадных обедах, их ответ был совсем иной, когда дело шло о семейном вечере, и когда Колетта вышла замуж за г-на Фовель, Фаустина, приглашаемая в Кастельфлор, проводила там ежегодно по несколько недель. Простая, изящная, принимавшая с молодыми людьми, и с Мишелем в особенности, вид надменной сдержанности, мало говорившая, намеренно достаточно, чтобы дать почувствовать прелесть необыкновенно образованного ума, молодая девушка завоевала восхищение г-на Тремора. Она немного удивляла Роберта Фовеля, не спешившего пока делать своего заключения, но уже потерявшего всякую надежду сдержать когда-либо необузданный энтузиазм Колетты по отношению к подруге. Что же касается Мишеля, он подчинялся ее очарованию, не стремясь к тому же от него освободиться. Он любил свою маленькую подругу детства до готовности молиться ей на коленях, любоваться с поклонением, воплощать свои лучшие мечты в одно единственное создание; он любил ее со всем пылом своего одиночества, со всей страстью своей замкнутой юности, со всеми долго обуздываемыми силами своего существа, он любил ее с бесконечным благоговением и с пламенным волнением, — с торжествующей радостью и с рыданиями отчаяния и из всего этого упоения, этой наивной скорби он делал великую чудесную тайну, хранимую им ревниво в самом себе.

Однако, в один летний вечер, в теплой опьяняющей тишине сада Кастельфлора, он заговорил; боязливое, страстное признание полилось из его уст; тогда статуя, казалось, ожила. Мишель мог убедиться, что он любим этой прекрасной молодой девушкой, бедность которой проявлялась так гордо. В силу своей любимой поговорки, дядя Тремор не сделал к тому же никакого возражения против предполагаемой женитьбы своего племянника, но время помолвки должно было быть продолжительным, и по совету г-на Фовеля было решено, что она будет объявлена официально только через год, когда Мишель, оканчивающий успешно Археологический институт, отбудет воинскую повинность. Молодой человек покорился. Радость надежды преобразила его серьезное лицо. Всю весну вахмистр подавал ему чудные письма; в дни отпусков Фаустина нежно и взволнованно принимала его.

Что произошло затем? Как случилось, что г-жа Морель и ее дочь очутились в новом смешанном обществе, в обществе интернациональном и немного шумливом, где встречались в одно и то же время очень высокопоставленные и очень незначительные люди?

Каким стечением обстоятельств были они доведены до того, чтобы почувствовать честолюбие, до того времени им неизвестное? Это то, чего не могли постичь Треморы.

Но мало-помалу письма невесты начали приходить реже, и когда Мишель, наконец покончив с своей военной службой, приехал в Париж, обеспокоенный, влюбленный до безумия, все его просьбы, все мольбы о любви были напрасны. М-ль Морель спокойно объявила, что она много раздумывала и что, читая яснее в глубине своей души, она поняла, что она и Мишель не могли дать друг другу счастья… Пурпуровый ротик с таинственной улыбкой говорил наугад, но бедный влюбленный не думал вовсе оспаривать основательность представляемых объяснений.

Месяц спустя Фаустина Морель вышла замуж за старого графа Станислава Вронского, русского архимиллионера.

Мишель был из тех, которые „страдают и умирают молча“. Он облек свое отчаяние в такую же тайну, какой он окружал свою любовь, и не позволил никому постичь всю его силу; но он забросил свои книги, разорвал начатые работы и изменил образ жизни. Почти в продолжение целого года он отдавался удовольствиям, как ранее отдавался учению, искал в них забвения с какой-то подавленной яростью; затем, утомившись, чувствуя все-таки, насколько эта жизнь наслаждений, которую он себе устроил по своей воле, давила его теперь, угрожая его нравственной свободе, он сделал большое усилие, вырвался из Парижа, уехал в Каир и находился полгода в отсутствии.

Злые чары были разбиты, но человек, которого Мишель обрел в себе и явил своим близким, нисколько не напоминал уже ни застенчивого, боготворившего Фаустину юношу, ни восторженного студента, ждавшего всего от науки и мечтавшего посвятить ей всю свою умственную жизнь.

Этот новый человек жил и говорил, как все ему подобные: он много путешествовал и печатал иногда свои путевые впечатления; если он временно удалялся в старую башню, которую он купил, не посоветовавшись ни с кем, и за порог которой допускались немногие из смертных, то его тем не менее встречали ежегодно на театральных премьерах и вернисажах выставок, на ученических спектаклях в зале Боденьера, на генеральных репетициях, на музыкальных утрах в аллее Пото, в литературных погребках и даже в свете, где он появлялся безукоризненно изящный, с равнодушной вежливостью и скучающей улыбкой.

Вечный оптимист, дядя Тремор умер, поздравляя себя с метаморфозой, не задавая себе, однако, вопроса, не оставалось ли чего-нибудь от молодого дикаря, которого он некогда внутренне порицал за его нелюдимый труд и слишком пылкие чувства, под банальной маской парижского джентльмена, учтивые манеры и интеллигентную праздность которого он теперь одобрял. Эта маска спадала действительно только в уединении голубятни Сен-Сильвера или вдали от Парижа и Ривайера, в другом одиночестве, в том, которое создает толпа, где бываешь только путешественником, незнакомцем…

Таким образом протекло восемь лет, исцеляющих рану. Мишель никогда не видел более свою прежнюю невесту, и мало-помалу чарующий образ покинул его воспоминания; между тем, после этих восьми лет, прочитав на площадке Жувелль имя, которое Колетта, сама слишком непостоянная, чтобы верить в вечную печаль, начертала легкою рукой, Мишель задрожал.

Подобно Мишелю, подобно многим, Фаустина ждала от жизни больше, чем жизнь могла ей дать; тщетными были ее хитрости, ее мелкие расчеты честолюбивой женщины. Станислав Вронский был из тех людей, которые боятся, чтобы, делая завещание, не напомнить смерти о своем возрасте. Бедное создание, потерять себя и для чего!

II

День разгорался. На небе медный свет обрамлял огромные причудливые облака, сгущавшиеся и спускавшиеся незаметно до горизонта. Мишель Тремор еще не собрался открыть захваченную с собою книгу; он повторял себе всю историю своей юности, находя удовольствие вспоминать свои мысли, чувства того времени, улыбаясь не совсем весело их свежей непосредственности.

Капля дождя упала ему на руку, но он не обратил на это внимания.

„Бедная женщина“, повторял он себе.

Любопытство заставляло лихорадочно работать его мозг. Он уже не предлагал себе вопроса, часто посещавшего его в бессонные ночи, во время замужества Фаустины: „любила ли она меня?“ И он говорил себе: „теперь, когда она в свою очередь познала горечь обманутых надежд, теперь, когда она знает, что она совершенно напрасно перенесла позор продажного брака, теперь, когда рок отнял у нее те деньги, ради которых она не побоялась связать свою молодость и красоту с дряхлостью старика, теперь, думает ли она обо мне? Думает ли она, что она была бы куда более счастлива, хотя менее богата и блестяща, с несчастным влюбленным, которого она так мучила? Думает ли она, что наслаждение счастьем, которое она дала бы взамен целой жизни, полной самоотвержения и горячей любви, не стоило бы возможности появляться при русском дворе и тратить золото без счета? Сожалеет ли она о том, чего нет? В озлоблении на свою неудавшуюся жизнь предается ли она тем же безумным мечтам, что и я в самое острое время моего отчаяния? Восклицает ли она: „О! если бы все это было ничто иное, как ужасный кошмар, если бы, вдруг, я смогла припасть моей усталой головой к его груди, почувствовать его губы на моих горящих глазах и забыть все — былое и последующее…“

Облака, лес осветились, затем раскат грома потряс все вокруг. Вернувшись вновь к действительности Мишель поднялся и, завернувшись в свой плащ, торопливо направился к большой дороге кратчайшим путем; но дождь увеличивался, а башня Сен-Сильвера находилась еще в расстоянии пяти-шести километров. Мишель колебался; в несколько минут он мог достичь другого убежища — маленькой часовни, показываемой жителями Ривайера иностранцам, как одну из достопримечательностей округи под именем „Зеленой Гробницы“.

Неистовый порыв ветра ускорил решение молодого человека; он повернул назад, перешел площадку Жувелля и углубился в высокий лес, чтобы быстрее добраться до „Зеленой Гробницы“.