Маленький проблеск улыбки показался сквозь лившиеся обильно слезы.

— Немного, — прошептала она, — да, это так…

— Моя Занночка, мое любимое дитя, мое сокровище. Я вас боготворю.

Теперь он на нее смотрел, ею любовался; он удивлялся, находя ее в одно и то же время совершенно изменившейся и совсем тою же; он целовал ее волосы, целовал ее слезы, наслаждаясь более спокойно, более сознательно чем в первую минуту блаженством быть любимым ею настоящей любовью, любовью более сильной, чем события, и достаточно могущественной, чтобы над ними господствовать, чтобы их, может быть, изменить, чтобы превратить горести в радости и заботы во взволнованное счастье…

Затем Сюзанна села на то место, на котором он так много страдал из- за нее минуту перед тем.

Тогда мечта, так часто вызываемая маленькой невестой и которая еще третьего дня переживалась ею в ее отчаянии, осуществилась.

Так же, как на следующий день после бала в Шеснэ, она увидела у своих ног нелюдимого владельца башни Сен-Сильвера. Он крепко держал маленькие, дрожавшие ручки и, доверчивый, он наконец дал заговорить своему сердцу. Совсем тихо, не обдумывая, он говорил молодой девушке множество вещей: что он ее страстно любит, что он ее боготворит, что он счастлив, что он давно уже ее обожает, что он никогда не осмеливался ей это сказать из опасения, что он не любим ею так же сильно, как он любит, и что, однако, он страдает от своего молчания и что он ревновал ее к Деплану, к Полю Рео, ко всем… Он говорил, что он еще достаточно богат, чтобы устроить своей возлюбленной обеспеченную и спокойную жизнь, что он ее достаточно любит, чтобы эта жизнь была счастлива, он, однако, прибавил, что если бы ему даже пришлось сделаться „бедным, маленьким провинциальным архивариусом “ или чем-нибудь в этом роде, никогда у него, любимого ею, не хватило бы мужества отказаться от нее, даже если бы пришлось принять ее жертву, видеть ее участницей в общей борьбе. И каких только тут не было проектов насчет будущего, импровизированных, несвязных, немного безрассудных! Он говорил, как они устроят свою жизнь, что он будет много работать с радостью в сердце, что они будут скромно жить в Париже и что, может быть, им удастся сохранить башню Сен-Сильвер… И затем опять, что он любит, что он обожает свою Сюзи, свою маленькую Занночку и что он счастлив!

Она слушала восхищенная, редко вставляя слово. Она нашла заступника, столь желанное убежище. Ей казалось, что ей нечего более желать на свете. Было ли когда-нибудь время, когда она иначе представляла себе жизнь и счастье? Ей казалось, что все, что говорил Мишель, было прекрасно, справедливо, что все, что он ни пожелает, что он ни сделает, будет столь же прекрасно и благородно. Ей казалось, что этот час, — о котором она думала в одно и то же время с надеждой, что он может быть явится когда-нибудь, и почти с уверенностью, что он никогда не наступит, — был еще более сладостный, чем он представлялся в ее мечтах. Она вкушала его чудную радость с каким-то удивлением. Ведь это был, действительно, Мишель, находившийся здесь подле нее, говоривший, повторявший все эти нежные слова… Это не мог быть никто другой, кроме него, несомненно, это был он, и однако, как это было странно!.. И Сюзанна смутно чувствовала, что она испытала бы ту же самую радость, то же доверие, как если бы измышления доброго Дарана были истиной.

Через минуту, на вопрос Мишеля, молодая девушка рассказала о разговоре с Клодом и об ее горе, ее безумной решимости. Ей хотелось оправдаться в своем необдуманном бегстве; может быть, ей также хотелось услышать из уст Мишеля рассказ, кратко сообщенный Дараном.

Этот рассказ был еще новым наслаждением,

— Я вас очень поразила, Майк, в этот день, у Бетюнов. Я вам наговорила нелепостей; представляли вы себе когда-нибудь молодую девушку — невесту, подобную мне?

Он улыбался.

— Нет.

— Я вам не понравилась?

И не дожидаясь ответа:

— О, Мишель! я была невежественна! Я не умела еще ни скрывать, ни хитрить, я не имела никакого понятия о французских нравах… Теперь я научилась… Майк, если я вам не особенно не нравилась, если даже что-нибудь вам во мне нравилось, почему вы были так нелюбезны? О! дорогой, совершенно несносны! Как же могла я интересоваться человеком до такой степени неприятным, как вы?

— Я был так ревнив! а вы были такая кокетка и затем до такой степени „американка“, и затем… я вас так любил!

— О! разве эта причина!.. А теперь вот уже целых полчаса, что вы меня не браните! Однако, мне кажется, я сегодня учинила самую страшную из моих „американских“ выходок.

— Во Франции, мисс Северн, — продолжала молодая девушка с забавно серьезным видом, — хорошо воспитанная молодая девушка, не позволила бы себе никогда явиться таким образом, совершенно одна, к холостому человеку — даже если бы это был ее жених. Французские обычаи…

— Как вы хорошо сделали, забыв в эту минуту французские обычаи, моя дорогая, маленькая сумасбродка!

Сюзи смеялась тем влажным, точно опьяненным смехом, который появился у нее с ее новым счастьем.

— Но, — сказала она, — только на этот раз… Я их совсем не забыла, напротив!

Она вся покраснела, ее длинные ресницы опустились, и светлый взгляд струился сквозь них; она пробормотала:

— Я думала, что если я так приду, совсем одна, к „bachelor“[35], вы будете вынуждены стать моим мужем, вот!

— О! моя дорогая, — сказал он сначала вместо всякого ответа, растроганный этими сказанными с улыбкой словами.

Затем он добавил:

— Даран представил меня более доблестным, чем я на самом деле.

— Ах! — воскликнула мисс Северн с легким радостным криком; я обожаю этого восхитительного, этого чудного Дарана!

— А я то как! — подтвердил Мишель.

Она еще раз взглянула на него своим очаровывающим, лучистым взглядом.

— Мишель, — сказала она, — мне кажется, что „романтический элемент“, вы знаете, наследство моей бабушки, разросся в моей душе и что мало-помалу в самое последнее время, он совершенно овладел мною.

Но нужно было говорить и серьезно. Было решено, что Сюзанна вернется в Кастельфлор сегодня же вечером с г-м Фовелем, извещенным об этом запиской Мишеля. Вследствие условленного с г-м Алленж свидания, молодой человек мог вернуться только с одним из последних поездов.

На пороге двери мисс Северн остановилась и сказала:

— Хотите доставить мне очень большое удовольствие?.. Мне также хотелось бы назначить вам свидание.

Он пробормотал с чуть заметным упреком:

— Как Полю Рео?

— Нет, — заявила она, не смущаясь замечанием. — Поль Рео не пришел, а я хочу, чтобы вы пришли. Я назвала это свиданием… Нет, дело идет скорее о паломничестве, которое мы совершим вместе.

Тремор смотрел на нее вопросительно.

— Завтра, в половине одиннадцатого у „Зеленой Гробницы“, хотите?

В то время как молодая девушка сбегала с лестницы, живая, шаловливая, восторгаясь своей собственной смелостью, часто оглядываясь назад, Мишель стоял, перегнувшись через перила, следя за нею взглядом.

Он испытывал какое-то наивное удивление, что одна минута могла изменить все в его жизни, что можно было так легко перейти, без сумерек, из тягостной темноты в сверкающий, радостный свет.

IX

Когда бледное солнце серебрило росу на осенних листьях, Мишель Тремор оставил большую дорогу и перешел на тропинку, лениво спускающуюся к круглой площадке Жувелль и к „Зеленой Гробнице“.

Довольно холодный ветер повредил лесу. Уже, подобно полускрытым скелетам, угадывались под поредевшей листвой контуры ветвей, готовых ринуться тонкими химерическими силуэтами в белизну зимних небес.

Дикий шафран нежного цвета „мauve“, прочно сидящий на своем молочного цвета стебле, поднимался из травы среди упавших листьев, разлетавшихся от малейшего дуновения утихшего ветра.

Иногда в деревьях трепетали крылья, короткие, резкие крики выражали неведомую скорбь, а слабое, бледное солнце казалось только призраком солнца.

Мишель смотрел вокруг себя и вспоминал о том дне, когда он шел по той же дороге, задумчивый, немного грустный, находя этот мартовский день похожим на много других дней, между тем как там, в часовне, подле заснувшего рыцаря его ожидала его судьба.

После лета лес вновь принял почти тот же вид, который он имел тогда в марте. Но теперь листья, более редкие, цветы, скромные, удивленные тем, что они еще цветут, насекомые, птицы, трепетание жизни которых еще слышалось кругом, — все видимые предметы и все живые существа, присутствие которых лишь угадывалось, отходили к долгому или вечному сну, к ежегодной смерти, таинственное дыхание которой ощущалось уже в довольно холодном воздухе. Лишь в сердце Мишеля Тремора теперь трепетала радостная, весенняя сила.

Молодой человек сравнивал вчерашнего Мишеля Тремора с сегодняшним Мишелем Тремором. Вид предметов, которые проходили прошлой весной перед его глазами, даже не привлекая его внимания, теперь оживил в его мозгу тогдашние мысли, впечатления, о которых минуту перед тем, казалось, память его не хранила никого следа. Фаустина Морель, графиня Вронская! Как эти два имени занимали тогда его ум, вызывая за собой забытые радости и страдания, растравляя еще, быть может, плохо зажившую, в тот минувший день сожалений, сомнений, смутных надежд, рану.

И Мишель вновь видел улыбку Фаустины, улыбку, которая раньше утончала свежие губы молодой девушки, а потом рот женщины, искусно выкрашенный в красный цвет, маленькую ироническую улыбку, тайну которой он никогда не мог понять.

Бедное сердце, считавшееся мертвым, навсегда похолодевшим, пробудилось, согрелось, подобно земле. И вот оно вновь создавало чудную и хрупкую мечту о счастье. В этот час уединения, который его резко поставил перед лицом прошлого, Мишель понял вдруг более ясно, с удивительной отчетливостью, какая пропасть отделяла его теперь от того прошлого, вызванного его воображением, прошлого, которое явилось ему под видом женской улыбки, — отдаленного и с трудом им узнаваемого.

Сегодняшнее полное, глубокое, непобедимое равнодушие, которое удивлялось прежней любви, постепенно таяло, переходя во что-то в роде жалости, относившейся не к Фаустине только, но к самому Мишелю и ко всем бедным смертным, мужчинам или женщинам, проходящим так быстро и делающим в такой короткой жизни чудеса, испытывая столько превращений и так много страдая. Мысль о роковой неизбежности этих превращений и относительной суетности этих страданий вызвала в Мишеле чувство грусти, которое примешалось к его радости и слилось с ней, но не нарушало ее. И может быть, в конце концов, эта очень тонкая меланхолическая грусть, проистекавшая от знания жизни, себя самого, вещей и обстоятельств, могла считаться в числе нравственных элементов, делающих из его новой любви чувство настолько же отличное от его первой любви, насколько человек, каким он стал, отличался от человека, каким он был. Это была в сущности более серьезная любовь, хотя и упоенная горячей страстью, любовь более нежная, может быть, и более благодетельная.

Но это также была, это, главным образом, была „любовь“! И мало-помалу волнение заполняло сердце, ум Мишеля, заглушая в нем всякое воспоминание, парализуя всякое усилие анализа, по мере того как показывались наивные колоколенки и покров из плюща „Зеленой Гробницы“, по мере того как каждый шаг молодого человека приближал его к месту паломничества, куда привела его милая фантазия любящей Сюзанны. И что ему было до прошлого, до будущего, раз она была здесь, любящая, ставшая наконец „его Сюзанной“ раз она его ждала, сейчас появится!

Ему казалось, что он ее уже видит, с растрепанными волосами, с розовыми щеками, одетую в то платье, в котором она была накануне, которое он так хорошо запомнил, которое отныне останется связанным с воспоминанием того мгновения, когда, войдя в первый раз в квартиру на улицу Божон, она внесла туда счастье, — платье из мягкого сукна, очень темное, с светлыми рюшами вокруг воротника…

Он видел ее улыбку, радостную, растроганную, он слышал ее ласковый, еще немного детский в некоторых переходах, голос. Он видел ее такой, как накануне, смелой и такой застенчивой вместе с тем… Она была здесь, совсем близко; она была здесь.

Тремор вошел; в дверях он видел спящий силуэт рыцаря. Все было очень спокойно и безмолвно вокруг этого спящего каменного рыцаря. А Сюзанна?

Тонкая и легкая фигура бросилась из глубины часовни, и Тремор испытал сначала немного ребяческое разочарование, неожиданно увидав — как шесть месяцев назад, — маленькую велосипедистку в мальчишеском костюме, представшую перед ним, в один весенний вечер под голубым сиянием готического церковного окна.