Я молчу, мне почему–то стыдно, хоть я держу себя в порядке и каждый день недосыпаю, чтобы успеть позаботиться о гигиене и красоте. Именно в таком порядке. В конце концов, мне только будет восемнадцать, и я нравлюсь многим не накрашенной, тогда как чистота и лоск тела — это мой вызов грязи, той, в которой я живу. К Марине я почему–то не испытываю жалости. Она все знает, но нарочно убивает себя. Если бы она попросила о помощи, я бы не отказала, но упрашивать ее полюбить наш прекрасный мир я не буду.

— Я подумаю, — тихо говорит Марина, опустив голову. — Спасибо за поддержку. Мне надо немного побыть одной.

И она уходит. Вадим тоже удаляется в сторону телефона-автомата. Вскоре мы едем на заказ, где клиент как раз просил доставить ему стройную девушку, и по его первому взгляду я понимаю, что он меня оставит, потом я улыбаюсь, моюсь, работаю, моюсь, работаю, улыбаюсь, моюсь, улыбаюсь, прощаюсь, и совсем не вспоминаю о Марине. Совсем.

Наутро возле моей кровати стоит букет красных роз, возле Вали — букет белых, а Света находит рядом с собой букетик розовых роз. Понятно, от кого, но все мы приятно возбуждены. Утро обещает быть чудесным, несмотря на моросящий дождь. Маринина постель застелена, а вещи она забрала еще с вечера. Пропали также Валины золотые часы (она уехала на работу в простых), кулон и косметика, Светина цепочка и лучшее платье. Я еще не нажила драгоценностей, и у меня украдены мои свечи против геморроя, дезодорант и крем для ног.

Мы расстроены, Света ревет в три ручья, матерится Валя, а Вадим, закатав белые рукава, меняет замки на двери. О розах уже забыли, но я все равно благодарю его за мои первые цветы в Брянске.

— Почему мне красные? — спрашиваю, когда другие не слышат.

— Для тебя это важно знать? — отвечает он вопросом на вопрос.

— Символика цветов слишком простая, — говорю я. — Мне нужно заработать очень много денег. Твои цветы завянут, а президенты США бессмертны, и я могу любить только их.

— Господи, — его глаза, как у лесного оленя, — откуда ты такая взялась?

-- Too many questions, — отвечаю. — Take care.

Мне уже известно, что семья Вадима два года, как уехала в Израиль. Поэтому я почти уверена, что он поймет, и мне безумно хочется с кем–нибудь поделиться тем, что я урывками вычитываю в учебниках Бонка.

— О, бэби, — говорит Вадим. — Ты, верно, привиделось мне, дивное творение дремучего леса!

— Сонька, иди первая, — кричит Валя, накручивая бигуди.

Я захожу в ванную, покачивая бедрами на невысоких каблуках домашних тапочек.

*.*.*

В тот день мне плохо с самого утра, но я беру себя в руки, собираясь на работу. У квартиры клиента я уже в порядке, мне лучше всех, я применяю ослепительную улыбку, которую тренировала у зеркала накануне ночью, после того, как почистила зубы. Я всегда ложусь спать последней, чтобы никто не торопил меня в ванной. Черт с ним, если недосплю, зато я всегда долго моюсь и спринцуюсь раствором марганцовки, а перед этим, когда другие девочки занимают ванную, я успеваю почитать учебник английского. Вспоминаю, что вчера был «London is the capital of the Great Britain». Мне лучше всех, потому что я самая продвинутая, не наркоманка, даже не курю. Я — лучшая проститутка!

Лысый толстяк берет сразу двоих — Валю и меня. Обиженная Света уходит с Вадимом вниз, а мы начинаем слаженно работать. Благо, клиент спокойный и лежит на спине, как пай-мальчик, мол, ласкайте меня. Валя выкладывает ему на колени свои роскошные груди и медленно исполняет минет, она, мастерица, время от времени томно заглядывает в маленькие глазки клиента, облизывается и постанывает. Я же, попросив поставить музыку, импровизирую стриптиз в одних туфлях на шпильке. Клиент заворожено следит за нами, он честно блаженствует за свои деньги, как оно и должно быть.

В какой–то момент он протягивает ко мне руки, и вот я уже внизу под его тучным телом, а мои туфельки порхают над его плечами. Ритм — вот моя стихия, я подхватываю чужой темп, задаю свой, когда у партнера уже нет сил, в этом я лучше всех других девочек, потому что спортивное прошлое помогает мне включать любую скорость, и все мышцы, расположенные ниже талии, работают без устали, доводя до столь желанных содроганий тела моих одноразовых любовников.

— О-х-х-о-о, какая ты узкая! — всхлипывает счастливый клиент, вынырнув из меня и целуя обнявшую его Валю. — Вы супер, девчонки! Мы точно еще погуляем вместе, обещаю вам.

Валя нежно снимает с него наполненную резинку и заворачивает ее в специально приготовленную салфетку. Вообще, все эти мелкие технические действия продажной любви должны производиться плавно, не вызывая раздражения клиента. Только когда я научилась незаметно открывать упаковку презика, ртом надевать резинку на член, не прикасаясь к нему, подготавливать салфетки и смазку, а в это время говорить или делать что–то приятное клиенту, только после я могу расслабиться и почувствовать себя лучшей проституткой, а не маленькой сумасшедшей девочкой, которая потеряла отца и за год натворила такого, что убило бы его повторно, будь он еще жив и знай хотя бы сотую часть того, что произошло со мной. Есть ли смысл в этом? Куда я двигаюсь, профессиональная медичка с урологической специализацией, обслуживающая здоровых? Во имя чего изощренно подвергаю себя этим процедурам? Возможно, я, некрасивая провинциалка, убедила себя, что в заповеднике мужской похоти найду тайные тропочки, которые раскроют путь к их душам? Нет, к тому, что намного важнее душ: к их бумажникам.

Я, кажется, ничего не ела сегодня, только творог с чаем пила, отчего же так муторно? На следующий заход я уже не могла изобразить веселого блеска глаз — клиенты в сауне выбрали Свету и Валю, а поскольку их было пятеро, то чертова Света заработает сегодня больше меня.

— На тебе лица нет, — говорит Вадим, когда мы выходим на улицу.

Не может быть!

Я забегаю в маленький скверик, и меня сворачивает пополам. Подбежавший песик невнятной породы обнюхивает то, во что превратился творог. Хозяин собачки что–то вопит, но животное упрямо нюхает передо мной, новая струя рвоты попадает на него, и псина отбегает. Подходит Вадим.

— Что, плохо дело? — он курит свой «LM», на нем белая куртка и джинсы, он выглядит расстроенным.

— Да, съела что–то несвежее.

— Не разводи сама себя, — говорит Вадим. — Ты ела то же, что и все. Какой отсюда вывод?

Что изменится, если я буду и дальше изображать оскорбленную невинность? Мне не станет легче, это точно.

— Мне неприятно, что ты сейчас пытаешься со мной говорить, как тогда с Мариной, — бросаю с вызовом.

— А как мне с тобой разговаривать, если ты за чаевые трахаешься без резинки и позволяешь в себя кончать?

— Что-о? — я остолбенела от такой неправдивой неправды.

— То, что сама знаешь, — зло говорит Вадим и давит подошвой окурок.

— Если я тебе скажу, что это подлое Светкино вранье, ты ей поверишь, не мне? — гляжу ему в лицо, не отрываясь.

— Ну, а как это объяснить? — он поднимает руки в театральном жесте.

— Это был «субботник», — говорю, — самый последний. Тульский бандит втулил мне прямо в бассейне, и я не могла физически одеть ему резину, потому что меня имели с двух сторон, и я стояла по грудь в воде!

— А, так известно имя папаши?! — глумливо говорит Вадим. — Может, он обрадуется, как узнает?

Я разворачиваюсь и иду к машине, у меня слезы в глазах, но их никто не должен видеть. Вспоминаю, как Светка пристально смотрела на меня сегодня утром, понимаю, что как–то я себя выдала, а она, рожавшая баба, подметила мою оплошность. И тут же не преминула окунуть меня в дерьмо перед Вадимом. Сука! Сука. Сука,… да и он не лучше.

Какого черта мне делать в машине у Палыча? Там воняет бензином. Прогуляюсь.

— Слушай, — начинает он из–за спины. — Ты не строй обидку–то. Я же сказал… ну, так, без умысла.

Я иду дальше, и осенний ветер путается в моих длинных волосах. Постричь их пора, что ли?

— Подожди, — он уже идет рядом, трогает мой локоть. — Давай поедем к доктору…

— Ты давно не звонил на базу, — резко говорю я. — Проверь, может, есть заказ.

Так и оказалось: клиент попался молодой, но трудный — корчил странные рожи и пару раз норовил укусить, но я уворачивалась, а, ощутив его твердые зубы на клиторе, засветила ему пяткой в лоб. Боялась, что он потребует возврат денег, но он выслушал мои извинения, жалобную просьбу не кусать — и стал вести себя немного лучше.

После проблемного клиента я уже не вспоминала о новых заказах — мы забрали девочек из сауны и поехали домой. Остановились у подъезда, Вадим придержал мою руку:

— Я договорюсь с доктором на завтра.

— Давай обождем, вдруг сами пойдут, — засомневалась я.

— Сколько дней задержка?

— Ну, около двух недель… может, дней семнадцать.

— Самое время, — сказал Вадим. — Нечего тянуть.

И я не стала тянуть, кивнула головой.

*.*.*

У нас в России частенько вспоминают об аде: обычно он является тюрьмой или войной. Этот ад придумали мужчины, и в нем, как правило, они издеваются над себе подобными, упражняя свою молодецкую силу на слабых. Но редко говорится об аде, который те же самые садисты-мужики втихаря построили для нас: я имею в виду родильные отделения больниц, где не хватает самого необходимого, и маленькие россияне появляются на свет в муках, которых можно было избежать.

Но рождение — это хотя бы почетный долг, биологический — перед природой, социальный — перед семьей, религиозный — перед церковью, патриотический — перед Россией. Худо-бедно, но для рожениц, если и не делают ничего путного, то хотя бы не жалеют бесплатных добрых слов.

Происходящее в так называемом абортарии, покрыто презрением и холодным издевательством: поганые сучки, попадающие сюда, уклоняются от священного долга! Ну, так отомстим же их порочным телам — пусть знают!

Здесь никогда нет лекарств, здесь забывают стерилизовать инструменты, здесь шатаются бухие сестры и не могут найти тампонов и марли, здесь врачи отпускают циничные шутки, стоя с кровавым скребком в руках, и по ошибке здесь частенько прокалывают нежные стенки маток, или, походя, перерезают трубы яичников.

Мне повезло. Молодой доктор, принимавший меня, не был пьян. Он был вусмерть обкурен. Руки его двигались медленно, будто впервые изучая мир, сокрытый в тумане, а глаза с красными белками жили своей отдельной жизнью. Ему было хорошо, чего нельзя было сказать обо мне.

После осмотра доктор объявил, что на ближайший месяц все расписано, и он запишет меня на ноябрь. Вадим дал немного денег, и очередь сдвинулась на завтрашнее утро.

Потом доктор сказал, что нет лекарств, и обезболивающие препараты в последний раз больница видела при СССР. Вадим сказал, что купит в аптеке все, что продиктует эскулап, вынул из белоснежного кармана ручку и приготовился писать список. Врач немного поерзал и сказал, что он мог бы помочь достать то, что нужно, поскольку в аптеках это не всегда бывает и много подделок. Оказалось, что все необходимое находится в сейфе у доктора за спиной. Рискну предположить, что оно оттуда и не исчезало, то есть, нужду и дефицит создавали нарочно, чтобы пациенты раскошеливались. В конце концов, доктор долго жал руку Вадиму, предварительно объяснив, что с вечера я должна поститься и начинать пить антибиотик. Вадим же очень просил врача до утра воздерживаться от потребления спиртного и легких наркотиков.

Доктор пообещал. Я засунула в сумочку драгоценные лекарства, и мы ушли. Мне было тоскливо и плохо, как и большинству из нас перед абортом, но, вместо благодарности я спросила у Вадима, сколько я ему должна.

— В жизни не рассчитаешься, — хмуро усмехнулся он, сказал, что опаздывает на работу, и убежал.

Признаться, у меня было какое–то звериное желание спрятаться, уехать к маме в Полесск, но здравый смысл тут же подавил эту бредовую идею. Вместо этого я с телеграфа позвонила маме в школу, и мы проговорили с ней, пока не закончились монеты. На прощание она поздравила меня с наступающим совершеннолетием, и я только в этот момент вспомнила, что завтра день мудрой святой Софии, давшей мне имя. А ведь могла и забыть, и оказалось, что только один человек на свете помнит о том, когда я родилась… Когда не станет мамы, об этом забудут все.

И я сама забуду, потому что меня как бы и не было, если об этом никто не вспомнит, и лишь мои губы, мою походку и мою кожу будут вспоминать несколько клиентов, которым я понравилась, и они, старея, будут перелистывать приятные странички альбомов их жизней, и в момент, когда опустятся их веки, я возникну далекой сладкой вспышкой молодого оргазма и — выполню свое последнее на свете предназначение. Или все будет по-другому, и это их взнос в мою копилку позволит в один прекрасный — поистине прекрасный — день исполниться чему–то важному, о чем я еще не знаю, но чего очень сильно хочу? Пусть мои мысли циничны и кажутся временами низменными. Я читала, что высокие идеи и мысли внушают пустоголовой толпе перед каждым кровопролитием на Земле. Так что обойдусь–ка я моими недалекими мыслишками — вдруг они приведут к чему–то, наоборот, высокому и прекрасному.