Джозеф с Толиком деловито нырнули в подвал, а я немного задержалась у выхода, одеваясь и наблюдая, как Хохол достает из багажника установку мобильной связи. В те годы никто и не мечтал, что такие аппараты вскоре станут компактными и доступными для всех — мобилка тех лет была запредельной мечтой простых граждан и атрибутом успеха лишь для немногих банкиров, бизнесменов и преступников. Хохол перехватил мой любопытный взгляд, и его физиономия растянулась в похотливой улыбке. Я торопливо стала спускаться по крутой лестнице вниз.

Впервые я оказалась в бетонной камере, выстроенной специально для допросов и других грязных дел. Всю свою жизнь я убеждалась, что абсолютно все, что пишут и снимают о людях, все, что с благими целями внушается нам с детства, — зиждется на ханжеском вранье. Это убеждение окрепло с той поры, как я своими глазами увидела пропасть, лежащую между правдой о проститутках, и тем, что показывают и рассказывают о них. Теперь я уставилась на обычное оцинкованное ведро, стоящее перед прикованным к стене Русланом Толгуевым, и мне пришло в голову, что тысячи книг и фильмов повествуют об узниках, но почти ни одно из этих произведений не упоминает о самой простой и естественной штуке, необходимой человеку, у которого нет иной возможности опорожниться в условиях импровизированного дачного застенка. Почему–то именно блестящее ведро, а не мучения человека, произвело на меня столь неизгладимое впечатление. Не знаю ответа. Может быть, его и вовсе не существует, но так было.

Я даже не сразу поняла, о чем идет речь, и только разглядев у Толика в руке поднятый кверху шприц, я заставила себя переключить внимание с проклятого ведра. К потолку холодной и зловонной (о, снова ведро!) коробки из бетона был пришпилен зарешеченный светильник, и в его тусклом освещении лица моих подельников смотрелись настолько зловеще, что трудно было поверить, как эти самые люди только что ели, пили и смеялись в десятке метров отсюда. Да я бы их с трудом узнала, если бы не была все время рядом.

— Все по-порядку, — шипение Джозефа, — в подробностях. Одно фальшивое слово и я выдавлю тебе глаз. Потом — другой. Мне похуй, что ты не знал, какие друзья есть у Георгия Андреевича. Если б ты и знал, то меньшей гнидой от этого бы не стал. Просто из осторожной гниды ты превратился в оборзевшую. Но был такой писатель Достоевский, так вот у него есть книга «Преступление и наказание». Читал в школе?

Глубина эрудиции Джозефа поражала меня в самое сердце.

— Читал, — послышался лепет узника. Он сидел на табурете, и его прикованная рука висела почти у самой понурой головы.

— Так вот, там пишется о неизбежности наказания за преступление, и о том же самом толкует наш российский уголовный кодекс, — продолжал Джозеф. — Неужели твое сраное высшее образование не вложило тебе таких простых вещей в мозги?

— Ребята, давайте договоримся, — взмолился Толгуев. — Я все осознал. Честно сказать, Егор был моим ближайшим другом больше двадцати лет. Это было какое–то затмение, ну не знаю, нашло на меня.

— Как низко пали наши коммерсанты! — с обидой в голосе сказал Джозеф, и я не уловила момент удара, но Толгуев дернулся и захрипел, не в силах набрать воздух в легкие.

— Да чё на пидора этого силы переводить, — сказал Хохол, возникая в дверном проеме. — Давайте просто разденем его тут и оставим на ночь. По утряни глянете, какой он разговорчивый будет, с воспалением–то легких.

— Вот всегда ты такой, Никодим, — с укоризной произнес Джозеф и нанес еще несколько несильных ударов по лицу Толгуева. — Я тут себя не жалею, чтобы на человека просветление сошло, и он уже почти перевоспитался, а ты пришел и сразу предлагаешь заморозить живого–то. Нет, не любишь ты людей, Никодим!

— Послушай, придурок, — доселе молчавший Толик со шприцом наклонился к Толгуеву, — мы тут можем держать тебя до морковкиных заговений и веселиться с тобой, как захотим. По концовке ты подохнешь в мучениях, или станешь животным, пускающим слюни. Есть еще вот этот препарат, — Толик поднес иглу к самым глазам Толгуева, так что тот отдернулся, — который развязывает язык. Правда, в некоторых случаях он и сердце останавливает, но нам это до фени. Или ты честно и точно излагаешь все события, или мы делаем свой ход.

— Вы убьете меня все равно, — сказал Толгуев. — Не вижу перспективы.

Это было сказано все–таки по-мужски, и я тихо шагнула вперед, чтобы увидеть лицо Толгуева, которого почти закрывал собой Джозеф.

— А ты сам ее предложи, перспективу–то, — быстро сказал Толик. — Дай нам ее оценить. Терять–то тебе все равно нечего. Отчего бы не попробовать?

— Могу предложить вам содержимое моего бумажника в обмен на легкую смерть, — рассмеялся вдруг Толгуев. — Вы же мстить собрались, пацаны, вот и мстите. По крайней мере, Егор не мучался, и я имею право просить вас о том же.

Я ничего не понимала. В машину к нам сел обычный немолодой мужик, который сразу дал слабину. Теперь же в страшном бетонном подвале перед нами сидел пускай и убийца, но не глупее всех нас, а главное, дерзкий и не сломленный, несмотря на издевательства и побои. Но Толик не растерялся:

— Брось понты колотить, фраер, — твердо сказал он. — На тебе кровь, и я не вижу причин, почему мы должны идти тебе навстречу. Не важно, что ты говоришь сейчас, когда еще надеешься быстро подохнуть. В этом тебе отказано — заруби на носу. Подыхать будешь медленно и страшно, или соглашайся на наши условия. Вот они: сначала рассказываешь все, что связано с убийством, все детали, телефоны и прочее. Потом выкупаешь себе жизнь. За сотку зелени. Легкая смерть стоит сороковку.

— У меня нет таких денег, — сказал Толгуев. — Это все бессмысленно.

— Раздевайте идиота, — скомандовал Толик и отошел назад. Он уловил мой взгляд боковым зрением и повернулся ко мне. Его широкое лицо не выражало никаких человеческих чувств, и я поняла, что внутри он такой же, как и Руслан Толгуев. Может, немного сильнее. Или закаленнее.

Между тем Джозеф с Хохлом, освободив прикованную руку Толгуева, быстро сорвали с него всю верхнюю одежду и рубашку с майкой. У бизнесмена оказалось довольно крепкое, самую малость полноватое тело, почти полностью заросшее волосами.

— Гляди, — сказал Хохол, немного отстраняясь, с ворохом одежды в руках, — с его мехом и холод не страшен.

— Чтобы зиму пережить, он еще обрастет, — поддержал приятеля Джозеф, — станет здесь, как мишка в берлоге.

Мне в теплой одежде сделалось вдруг зябко, и я впервые подумала, что не пожелала бы такой участи даже убийце Егора. Толгуев не опустился на табурет, а стоял и дрожал. Наручник, держащий мертвой хваткой его правую руку, вновь был соединен со стальной петлей, вмонтированной в мрачную стену.

— Пошли, водочки выпьем, и перекусим манёха, — сказал Толик и первый зашагал наверх.

Остальные, включая меня, молча последовали за ним. Джозеф закрыл дверь наверху и обернулся ко мне:

— Если пассажир не разведется, я с тебя имею, подруга, — холодно сказал он.

— Почему это? — кровь, после виденного внизу, ударила мне в голову.

— По кочану, — так же холодно сказал Джозеф. — За беспокойство, звезда панели, нах. Мое время стоит дорого, но с тебя возьму по-свойски — пятерочку зелени.

— Мое время тоже стоит дорого! — крикнула я. — Не дешевле твоего.

— Ты, лярва, меня с собой равняешь? — кулаки Джозефа сжались, и он пошел на меня.

— Джозеф, отвянь! — сказал Толик, вернувшийся из залы, услышав наши голоса.

— Эта сучонка думает, что, если ты ее трахаешь, она может со мной быть на равных, — глаза Джозефа сузились, но наступать на меня он больше не решался.

— Да ты чё, брат! — развел Толик огромные руки. — Она же в три раза меньше, чем ты.

— Джозеф, братуха, — вдруг вмешался Хохол, — ты здесь в натуре не прав. Подруга вывела нас конкретно на заказчика, упакованного коммерса. Посуди сам, он же не бродяга и не мент, весь ее базар правдой оказался. Если мы пока развести фраерка не смогли, то это наши проблемы. В чем ее вина?

Джозеф молчал, но желваки его высоких скул все еще играли.

— Давайте бухнем, пацаны, — предложил Толик, — а то внизу сыро и холодно, нах. Сонь, разогреешь картофанчик?

— Мигом, — сказала я и быстро пошла на кухню.

За окном уже успело стемнеть. Я сказала Мухе, прощаясь с ним прошлой ночью, что еду на пару дней в Полесск. С этой стороны проблем возникнуть не должно, хоть я и не забывала о предупреждении Эмиля. И вот я в идиотской ситуации, похоже, зря теряю время и наживаю врагов. В жизни все всегда получается не по плану, а наперекосяк. Интересно, это только со мной происходит? Правда, Егор уже отчасти отомщен — это единственное, что утешает. Если чьи–то страдания способны вообще утешать.

Вечерняя трапеза вышла не в пример дневной — молчаливой и безрадостной. Я почти не ела (вдруг, заставят возвращать!) и куталась в плед, подобранный на старом диване, стоящем в дальнем углу. Почему я на самом деле не поехала в Полесск? Сколько глупостей должен совершить человек, прежде чем не станет мудрым и не научится понимать других людей?

— У него свой человечек из ФАПСИ налаживал безопасность, так что там прослушки быть не могло, — тихая речь Толика предназначалась для ушей Джозефа, который, немного наклонившись, внимательно слушал. — Или кто–то из своих сдает, или это гнилые дела. Я не хочу лезть туда, где пахнет гнилью.

Ба, Толик, неужели есть что–то не гнилое, чем ты занимаешься, невесело подумала я. Твоя жизнь состоит из беспрестанных разводок, наездов, проверок на вшивость, интриг и случайных денег. Ты и твои друзья не принадлежат к большой бандитской группировке, поэтому вы, будто бы независимые, существуете все время между молотом и наковальней. Твоя жизнь, оборвавшись в несчастливый момент, не вызовет ничьих сожалений и слез, кроме родительских. Ты и сам пройдешь по головам, предашь и не раскаешься ни в чем. Совсем как я, только ты больше и намного сильнее. Не хочу, чтобы ты стал моим мужчиной, даже ненадолго. Что вообще я делаю на твоей даче? Не проще ли было поплакать на Егоровой могиле, как я уже плакала на могиле отца, или над искалеченным Вадиком. Русской бабе пристало изойти слезами, а потом вернуться, как тягловой лошади, к своему хомуту. Если вести себя так, никто и не заподозрит, что ты неправильная, не такая, как другие, паршивая девчонка, которая хочет выиграть Большой Приз. Бедная девочка, ты увянешь раньше срока, твое тело перестанет быть хоть кому–нибудь нужным после первых или вторых родов, веселье будет приходить только по праздникам, когда ты, или такие, как ты, смогут напиться и фальшиво затянуть какой–нибудь душевный бред. Провалитесь вы с такой жизнью, я не хочу знать ваших правил!

— Давайте спустимся вниз, — звонко произнесла я, и все, казалось, вздрогнули от неожиданности, а задремавший было Хохол, раскрыл глаза и дико уставился на меня.

— Рано еще, — отмахнулся Толик своей ручищей.

— Он не ты, — сказала я. — Он старше, и у него наверняка проблемы со здоровьем. Сейчас он как раз дошел то такой точки жалости к себе, что созрел. Если пропустить момент, он попрощается со здоровьем, и будет смеяться нам в глаза.

— Блин, ты что, ясновидящая, подруга? — пробормотал Хохол.

— Давайте попробуем, — сказал Толик, пожимая плечами. — Баба сердцем чует, или как оно было, в том кино?

— Мы зайдем вроде как попрощаться, — сказала я. — Скажем, что вернемся не завтра, а через день. Типа, дела зовут.

Толгуев, синюшно-бледный от побоев и холода, глядел, как полудохлая собака, которая приползла в дом, чтобы умереть. Но его губы, разомкнувшись, произнесли членораздельные слова:

— У меня есть около двадцати шести тысяч долларов. Есть способ, чтобы их передать так, что получить вы их сможете только, если я буду на свободе. Вы соглашаетесь и переводите меня в человеческие условия. Если нет, я умру, но есть люди, которые будут искать очень долго и упорно. Пока не найдут вас. Вы же не из воздуха появились — откуда–то у вас была информация о водиле КАМАЗа. Это уже зацепка, и я, уходя, оставил в сейфе записку. На всякий случай.

Если слова узника были правдой, это означало, что при известном старании, поиск мог бы выйти на девушку Егора, которая однажды появлялась в РОВД и там узнала о злополучном водителе Климове. Но сама я была уверена, что Толгуев блефует. Другой вопрос: не является ли даже блеф достаточным основанием для того, чтобы отделаться от меня? Так, на всякий случай, для страховки.

— Я думаю, ты действительно сдохнешь быстро, — спокойно сказал Толик. — Бред у тебя уже начался. За ту сумму, которую ты называешь, я бы и жопу от дивана не оторвал. Поговорим послезавтра, счастливо оставаться.

И Толик развернулся, чтобы уходить. Все мы двинулись вслед за ним.