«Какой смысл отдавать, ничего не получая взамен? – презрительно вопрошала Марисса. – Ты тратишь время, деньги, энергию... Причем тратишь на кого попало! У тебя так много всего, что ты можешь позволить себе роскошь быть щедрым?»

«Я придерживаюсь прямо противоположной точки зрения, мой пупсик. Бессмысленно отдавать, рассчитывая на благодарность. Ведь в нормальном случае отдаешь не столько потому, что это нужно кому-то, сколько потому, что это нужно тебе».

«Что за вывихнутая логика?»

«Что за ментальный запор?»

Конечно, это ни к чему не привело. Они просто разругались, а позже, в постели, долго и остервенело занимались сексом, изнывая от сладости и ярости, доводя друг друга до полного изнеможения.

Я дам тебе ровно столько, сколько ты – мне. Ты должен возместить мои затраты, иначе я буду чувствовать себя обманутым. Использованным. Опустошенным. Являются ли люди сообщающимися сосудами? И да, и нет. Продолжая мыслить лабораторными терминами, закономерно приходишь к тому, что все мы подключены к единому энергетическому источнику и питаемся от него, а он, как это ни парадоксально, от нас. Если сегодня ты решаешь чью-то проблему, а этот кто-то не может или не хочет ответить тебе тем же, будь уверен, ты получишь вливание от вселенной.

Не от человека. От источника. И твоя кровь обновится.

Хотя бывает, что ответ – в виде услуги, моральной или материальной поддержки и прочая – приходит от того же самого человека. Спустя какое-то время. Бывает. А если не от него, то от другого, который ВДРУГ, благодаря «случайному» стечению обстоятельств, оказался в пределах досягаемости. И у него ВДРУГ оказалось именно то, в чем ты больше всего нуждаешься. И он готов – ну надо же! – поделиться этим с тобой.

Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его[24].

Не стоит думать, что делятся исключительно от избытка. Если уж на то пошло, у нас тут вообще нет ничего своего. Ну и какой смысл в накоплении?

Это можно считать справедливым как в отношении позитива, так и в отношении негатива. Грэм вспомнил (впервые за все эти годы), как к нему, тогда еще пятнадцатилетнему мальчишке, пришла перепуганная Надежда и трагическим голосом сообщила, что случилось ей по глупости разругаться на работе с некой Валентиной, а про эту Валентину доподлинно известно, что в чей адрес она произнесет проклятие, тот помрет в течение трех-четырех недель. И что теперь делать?

Почему она пришла именно к нему? Это вообще заслуживало пера м-ра Уолпола: семейное предание гласило, что, будучи несмышленым младенцем, он поймал и проглотил янтарную бусинку, которую выронила его умирающая прабабка. Что с этой бусиной случилось дальше, нетрудно догадаться. А прабабка-то была ого-го!

Первое, что он сказал матери, – наплевать и забыть. Но почти сразу понял: нет, не работает. Надежда сникла и, судя по всему, приготовилась к самому худшему. Оставалось одно: принять ее модель реальности и потренироваться думать, как она. Получилось. После часа кропотливой работы Грэм изготовил для нее простейший защитный амулет и произнес волшебные слова.

Прошла неделя, две, три... Он уже и думать забыл, как вдруг его добрейшая матушка явилась к нему с офигенной новостью.

«Валентина померла. ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?»

Он чуть со стула не упал.

«Да очнись ты наконец! Ничего я не делал!»

Попутно выяснилось, что покойная Валентина заливала по-черному и в ту роковую пятницу, оставшись на даче, выжрала в одну харю чуть ли не ведро водки.

Это к тому, как циркулирует негатив.

Итак, если мы не хотим быть проточным водоемом, мы становимся стоячим болотом. Мы отпадаем от источника. И одушевленная вселенная больше не желает иметь с нами никакого дела.

* * *

– Григорий!

Он очнулся от раздумий и поднял голову. Герман смотрел на него не отрываясь. Прищуренные серые глаза, со дна которых медленно поднималось обволакивающее тепло. Еще немного, и лед этих глаз растает, и они потекут по щекам, и впитаются в белый хлопковый трикотаж спортивной футболки... Этот неожиданный готический глюк заставил его вздрогнуть.

– Я здесь.

– Почему ты до сих пор не женат?

– Что-то не хочется. Это важно?

– Ты должен мне сказать.

– Ну... возможно, женюсь через год-другой. Жалеешь о том, что не увидел внуков?

– Внуков я видел. Но не твоих детей.

– Понимаю.

Следующий вопрос удивил бы его, если б не магнетический раппорт, установившийся между ними за последние несколько – он уже потерял им счет – часов.

– Гришка, ты веришь в Бога?

– Вера есть то, что ты принимаешь как данность безо всяких на то оснований. Просто потому, что так тебе велит приходский священник, этому тебя научили родители, сейчас модно рассуждать именно так, тебе просто лень думать. – Грэм пожал плечами. – Неужели во мне можно заподозрить подобное простодушие?

– Значит, не веришь.

Он немного помолчал.

– Во время одного из интервью доктора Юнга спросили, верит ли он в Бога. «Я знаю, что Бог существует, – ответил Юнг. – Мне не нужно верить, я знаю».

– Знание, истина... Забавно, что об этом берутся рассуждать смертные, которым отпущено в среднем лет семьдесят—восемьдесят. А многим и того меньше.

– Почему нет? Это неплохо развлекает.

– Как говорил один из наших университетских профессоров, «истина есть объективная реальность, но, к сожалению, она непознаваема».

– В качестве «объективной реальности» – никогда. Так же, как и Бог.

– Продолжай, – попросил Герман, видя, что он замолчал.

– Я признаю действительным лишь то, что на меня действует. А то, что на меня не действует, все равно что не существует[25]. Ни Бог, ни истина не действуют на нас как «объективные реальности», как что-то внешнее. И если мы представляем их в виде «объективных реальностей», нам остается только верить в них, но не знать. О знании мы можем говорить лишь тогда, когда истина, равно как и Бог, действует на нас изнутри и таким образом переходит в разряд субъективных реальностей.

– Итак, ты знаешь.

– Да.

– Это знание помогает тебе или мешает?

– Когда как.

– Не оставляй сестру, слышишь?

– Этого можно было и не говорить.

– Она глупая баба, но добрая. В точности как твоя мать.

По едва заметному подергиванию углов его рта Грэм уловил приближение очередного приступа.

– Хочешь лечь?

Пальцы Германа до боли стиснули его запястье.

– Нет. Сядь поближе.

Грэм пересел на кровать. Вот, значит, как. Всю жизнь мы с тобой, фактически по одной и той же причине, старались держаться друг от друга подальше, думая, что еще есть время – время собрать разбросанные камни, – и вдруг обнаружили, что его нет. Полчаса, час... вот все, что осталось.

– Не бойся, – вполголоса проговорил Грэм, удивляясь собственному спокойствию. Спокойствию камня. – Потом ничего не будет.

Герман отрывисто хохотнул.

– Именно это я и хотел услышать.

– Серьезно?

– А то! Знаешь, все эти мысли про Страшный Суд, про Царствие Небесное... от них здорово портится настроение. – Он передохнул, дрожащей рукой смахнул капли пота со лба. – Прикури-ка мне сигаретку.

– Не бойся, – повторил Грэм, делая первую затяжку и протягивая ему сигарету. – Добро и зло – это божественная дихотомия, такая же, как свет-тьма, жар-холод, сухость-влажность, инь-ян и прочее. Каждое Солнце имеет Sol Nigredo, каждый предмет – тень. Нет никакого рая для праведников. Нет никакого ада для грешников. Все происходит здесь и сейчас. Бог никогда не покидал нас, поэтому нечего ждать Второго Пришествия и Страшного Суда. Бог – это Некто или Нечто, превосходящее наше понимание, и в то же время Тот, кого понять не составляет никакого труда. Одной рукой он дает, другой отбирает – и это не хорошо и не плохо. Это просто ТАК.

Несколько раз принимался трезвонить его мобильник. Поначалу Грэм игнорировал его, а потом и вовсе отключил. Ему не нужен был внешний мир. Так называемая объективная реальность. Он никогда не признавал ее существования. Его больной мозг (в этом смысле мало чем отличающийся от мозга любого другого «нормального» человека) день за днем создавал собственную модель реальности, и уж с ней-то он мог экспериментировать сколько душе угодно.

Пальцы Германа сомкнулись на его запястье. Как будто защелкнулся стальной капкан. Первой мыслью было: «Не двигаться». А потом: «Так, хорошо». Герман больше не раскрывал рта, но смотрел прямо в глаза, и Грэм отвечал ему тем же.

Это была уже не беседа. Это была телепатическая коммуникация.

Еще чуть погодя он медленно выдохнул... и больше не вдохнул. Очень просто.

Осторожно высвободив свою руку, на которой уже наливались черные синяки, Грэм закрыл ему глаза. Порылся в карманах. Нашарил пару монет по десять евроцентов и прижал ими сомкнутые веки отца.

Для паромщика. Плата. А говорил, ничего не будет... Ничего не кончится – вот это, пожалуй, правильнее. Но Герман знал. Знал и потому был спокоен.

Следующий фрагмент начисто выпал из его памяти – Грэм не помнил, с кем говорил, что делал. Только что была палата, тускло поблескивающие монеты на мертвом лице Германа, и сразу – ветер в лицо, распахнутые полы плаща...

На ступеньках он закурил, сбежал вниз и зашагал по мокрому асфальту.

Все ли сказано? В любом случае теперь уже все равно.

Или нет?.. Господи, ну конечно, нет! Не все равно, и никогда не было все равно. Были только попытки, жалкие попытки убедить себя в том, что ты страшно крутой и не нуждаешься в одобрении свыше. К счастью, Герман все понимал. Мрачное, демоническое упорство, с которым ты игнорировал приличия, чтобы опять и опять идти на поводу у своих желаний... жить не по велению закона, а по собственной воле и собственному произволу – так, кажется, пишут в книжках?.. идти вперед, не оглядываясь, не прислушиваясь к тявканью за спиной.

Да, он понимал. Понимал даже больше, чем можно было надеяться, зная его характер.

Есть в природе человека, по-видимому, нечто, не подчиняющееся закону, какой-то «дух противоречия». И он прямо провоцируется запретом и велением закона. Закон прав в том, чего он требует, но виноват в том, что своей императивной формой вызывает дух противления и, следовательно, вызывает обратное тому, чего требует, вызывает преступление[26].

Легко ему было или не очень, но все же он нашел в себе силы предоставить принца его судьбе. Отпустить в странствие, которое могло закончиться как победой над драконом, так и превращением в драконовский обед.

Ветер усилился. Несмотря на это, Грэм решил пройтись, потому что спасти его от безумия могло только одиночество. В салоне автомобиля вместе с таксистом, в вагоне метро вместе с сотней шевелящихся, дышащих, бормочущих приматов – о!.. Сама мысль об этом казалась невыносимой.

Он шел, стараясь держаться ближе к кромке тротуара: справа маячило какое-то казенное здание, не то школа, не то детский сад, и оттуда к нему тянулись голые черные ветви подступающих вплотную к ограде деревьев. Одна из ветвей уже умудрилась царапнуть его по руке. В тусклом свете уличного фонаря мелькнул острый коготь, и, скосив глаза, Грэм увидел ползущую по запястью струйку крови.

Асфальт на проезжей части блестел после дождя. В нем не было ничего зловещего, но стоило Грэму остановиться на перекрестке, темная, подернутая маслянистой пленкой поверхность колыхнулась и замерла в ожидании его следующего шага.

Вспыхнул зеленый сигнал светофора.

«Иди же... Или какого черта ты здесь делаешь?»

Какое-то время он медлил, здравый смысл боролся с очевидным абсурдом происходящего, затем оторвал ногу от бордюрного камня и занес над ровной поверхностью асфальтированной мостовой.

«Давай, ну!.. Ведь ты переходишь не реку, а дорогу».

Доверившись рассудку (или привычке?), он сделал первый шаг – и тут же провалился по колено.

«Мать т-т-твою!..» Зубы стукнули и сцепились намертво, точно детали заржавленного механизма. Волосы встали дыбом. Вдоль позвоночника прошла волна медленной дрожи, после чего по всему телу обильно выступит пот.

«Где я?.. Что стряслось с этим гребаным миром?»

Темный асфальт вокруг его ног вскипел как расплавленный шоколад, и, заглянув прямо в центр медленно раскручивающейся воронки (врата Шеол, пасть Гелы), он отчетливо понял, что сейчас умрет.

Значит, вот оно как. Ладно. Спасибо, что без боли.

Ох-х... зря он об этом подумал. Мысль волшебным образом трансформировалась в ощущения и обрушилась на него шквалом огня. Горело все: кожа под одеждой, лицо, нервные окончания. Скручивались, потрескивая, кончики волос. Грэм крикнул, но голоса своего не услышал. Кошмар поглощал его с плотоядным звуком, похожим на чавканье жидкой грязи под подошвами солдатских сапог. Еще минута – и засосет по грудь.