Несколько собравшись с силами, он наверняка поинтересовался — робко? неуверенно? — оставил ли Рудольф прощальное письмо. Ведь самоубийцы всегда так поступают, не правда ли? — а судя по тому, что вы говорите, мой сын совершил самоубийство.

— Нет, письма он не оставил — во всяком случае, для вашего императорского величества, — тихим, убитым голосом отвечает доктор Видерхофер, если после этой волнующей сцены (он видел императора плачущим!) вообще отваживается отвечать. Допустимо ли — подданному видеть своего правителя в минуту слабости?!

Доктор в мучительной растерянности отворачивается. Ему бы убраться с глаз долой, но он боится шелохнуться.

Однако Франц Иосиф совсем пришел в себя. Он снова властитель, который властвует — другими, да и собою. Молчаливый уход Рудольфа из жизни уже не потрясает его: этот жест сути не меняет. Император интересуется, доставлено ли тело.

Получив утвердительный ответ, дает адъютанту распоряжение, чтобы Рудольфу надели белые офицерские перчатки, затем и сам натягивает перчатки, пристегивает офицерскую саблю и медленной, торжественной поступью направляется к апартаментам сына. За ним на расстоянии трех шагов следует адъютант.

Тело Рудольфа покоилось на ложе, закрытое по грудь покрывалом из дамаста, поверх него выпростаны руки в белых перчатках; голова обмотана плотной, толстой повязкой, напоминающей тюрбан. Лицо — как можно судить и по фотографиям — действительно спокойное, разве что слегка утомленное.

Франц Иосиф подошел к постели, замер по стойке "смирно” и молча, неподвижно простоял пятнадцать минут. Почетный караул — в точности как предписывает служебный устав (одобренный в высшей инстанции) соратникам усопшего офицера. Ибо император есть император. А сын его — хотя бы и мертвый — есть первый солдат. Таков порядок. И он тождествен императору, ведь смысл его существования, его императорское призвание заключается в том, дабы излучать постоянство и порядок в бессмысленном (без него) хаосе жизни (и смерти). Порядок… а венчает его служебное предписание, оно помогло ему и сейчас, в эту страшную минуту: в нем он обрел силу, цель дальнейших действий и даже их форму (то бишь порядок) — единственное, что способно сделать сносным невыносимое, невыразимое и нестерпимое. Это успокоило императора. И, пожалуй, даже утешило: ему удалось перенести сына в иное измерение, где вновь царит порядок и где сам он, император, предписывает, как и чему быть.

Минули положенные четверть часа; Франц Иосиф склоняет голову над смертным ложем — короткий кивок, как и положено при воздаянии последней почести боевому товарищу низшего ранга. Император прощается с сыном. Его ждут неотложные дела.

"Император даже в эти тяжелые дни пунктуально придерживался своего дневного распорядка, ничто не нарушало хода военных или политических дел, — докладывает германское посольство, дабы успокоить Бисмарка, который, вероятно, опасался, как бы понесенная утрата не парализовала волю союзника в столь напряженный момент, когда вот-вот разразится война, — его величество и после 30-го января выполняет свою работу, как и прежде".

Более того — могли бы мы добавить, — он трудился пуще прежнего. За всем-то он приглядывал самолично, начиная от скрупулезно точной разработки придворного траурного ритуала и кончая деталями погребальной церемонии. Самолично прочитывал телеграммы с выражением соболезнования и самолично контролировал ответы. Самолично составил текст телеграммы кайзеру Вильгельму, в которой просил его не приезжать на похороны, и самолично заказал временный деревянный гроб и изукрашенный металлический саркофаг (всего лишь на несколько дюймов ниже, чем у коронованных властителей), который послужит Рудольфу достойным местом упокоения вплоть до воскресения из мертвых. Самолично распорядился о перестройке печально прославившегося охотничьего замка в монастырь, дабы там, на опушке леса, монахини-кармелитки вечно молились во спасение души несчастного грешника, испрашивая ему прощение у царя небесного — за самоубийство или за пренебрежение своим долгом? Так или иначе Франц Иосиф самолично указал, чтобы алтарь часовни был установлен именно на том месте, где 30-го января стояла кровать. Далее, он самолично повелел передать графине Лариш-Валлерзее, чтобы та не вздумала появляться на траурной церемонии, и самолично отправил графа Эдуарда Паара к баронессе Вечера с наказом отбыть за границу и пока что не помышлять о возвращении домой: даже его достойно сдерживаемому гневу требовался какой-либо объект (или субъект). Ведь надо было кому-то приписать смерть сына. Что ж, это все-таки человеческая черта, ибо вообще император обладал поразительным талантом абсолютно все превращать в сухие документы и выполнение (или невыполнение) обязанностей.

*

Четверг 31 января был в Бурге обычным рабочим днем. Учреждения и канцелярии, оправившись от потрясения, снова заработали четко и методично; теперь в их действиях от предыдущей неуверенности и поспешной импровизации даже следа не осталось. В канцелярии обер-гофмейстера заседает похоронная комиссия, решая важные вопросы: какие музыкальные произведения следует исполнять и как украсить катафалк, какие воинские части должны принять участие в траурном шествии, каким маршрутом надлежит двигаться процессии и в какой последовательности составить поименный список четырех тысяч приглашенных. Таких досадных промахов, как непродуманное, второпях выпущенное коммюнике, более не произойдет. А между тем необходимо учитывать массу мелких моментов, которые — стоит только в организацию дела вкрасться ошибке — каждый в отдельности и вместе взятые могут вылиться в скандал и выставить на посмешище возвышеннейший императорский похоронный обряд и благочестивые чувства. Необходимо позаботиться и о народе, который, вероятно, нахлынет в город, чтобы отдать последний долг наследнику; значит, следует распорядиться, чтобы саперы срочно выкопали отхожие места, ну и, конечно, надо посадить под арест всех известных воров-карманников, не говоря уж о политически неблагонадежных элементах, ибо может ли представиться для анархистского покушения более заманчивая цель, нежели императорская фамилия, в полном составе собравшаяся на траурной церемонии? Достаточно одной-единственной адской машины, одного отчаянного безумца и одной точно рассчитанной траектории броска, чтобы склеп в церкви капуцинов оказался переполненным.

Портнихи модных салонов в кровь искололи себе пальцы, корпя над траурными (предписанными этикетом) туалетами, мясники отправляют на заклание целые стада свиней, дабы удовлетворить предполагаемый спрос на сосиски. Тут уж надо расстараться: если не сумеешь за этот единственный день восполнить все убытки с прерванной трауром масленницы, потом за целый год свои дела не поправишь. Лишь торговцам цветами можно было не волноваться: что букеты из красных роз, что траурные венки — разницы никакой. Цветы всегда требуются.

У всех вдруг становится дел по горло, все охотятся за слухами и новостями, начиная с сыщиков барона Крауса (которые тотчас навостряют уши при упоминании фамилии "Вечера") и кончая иностранными послами (которые отстаивают очередь в приемной Бурга, дабы передать соболезнования своих правителей, и тем временем наверняка обсуждают, какие политические последствия может иметь сия прискорбная — а то и отрадная? — утрата); охотятся за слухами и сливки венского общества (они впоследствии в своих дневниках сохранят для нас все сплетни и пересуды), ведь никакими точными сведениями не располагает никто. Можно лишь строить догадки и предположения.

Дабы так оно впредь и оставалось, обязан позаботиться барон Краус. Короче говоря, надлежит хотя бы задним числом подогнать "действительность" к "фактам", освященным цензурой. То бишь необходимо устранить 'Чело усопшей красавицы" — наконец кто-то подумал и об этом. Несколькими десятилетиями раньше или, напротив, позже эта задача была бы для властей заурядным делом. Однако барону Краусу (уже и еще) оно причиняет немало серьезных хлопот; желание государя — закон (а речь, по всей видимости, идет об этом), но и закон юридический нарушить нельзя — именно ему, главе венской полиции. Ведь Австро-Венгрия — правовое государство, а это (даже в самом крайнем случае) означало для барона Крауса, что и беззаконию надобно подыскать подходящую правовую формулу, хотя бы для душевного спокойствия заинтересованных лиц.

Но закон-то как при жизни, так и после смерти относил Марию Вечера — в отличие от Рудольфа — к компетенции властей гражданских; поневоле установив, что она пала жертвой убийства, они по долгу службы учинили бы разбирательство и следствие, в результате чего непременно было бы установлено… короче говоря: были бы установлены такие обстоятельства, которые безусловно выходят за пределы компетенции гражданских властей, поскольку касаются одного из членов царствующего дома. Как же тут обойти (приспособить к обстоятельствам) закон?

Ну, что ж, ведь в конце концов труп был обнаружен на территории, входящей в недвижимую собственность царствующей фамилии, а стало быть, гражданские власти и полиция неправомочны сюда вторгаться и их вмешательства вполне можно избежать, сведя его разве что к совершенно пустяковому делу вроде констатации ясного как божий день факта самоубийства (учитывая заключение экспертизы, скрепленное подписью императорского и королевского придворного врача доктора Аухенталера) и выдачи необходимых для погребения документов — а документы, разумеется, необходимы, поскольку в правовом государстве никого нельзя предать земле без согласия на то властей.

Конечно, осуществить все это было задачей непростой и весьма щекотливой, тут требуется такая отлаженная и чутко реагирующая организация, как императорская и королевская бюрократическая машина. Граф Тааффе нажал кнопку, и механизм начал перемалывать дело.

Перво-наперво он перемолол баронессу Вечера. Шантажом, угрозами и посулами ее вынудили уехать из Вены, не возвращаться по меньшей мере две недели, не требовать выдачи тела дочери, а предоставить полномочия своему зятю графу Штокау, дабы тот мог организовать похороны. Вторым угодил в мельничные жернова граф Штокау; с ним оказалось легко сладить, ведь, будучи офицером, он привык к дисциплине и послушанию. Без звука подписал он (составленное от его имени) прошение господину Озеру, баденскому окружному начальнику, дозволить ему похоронить свою племянницу в Хайлигенкройце. Разрешение было выдано без малейших бюрократических проволочек, лишь с напоминанием, что при перевозке останков по дорогам общего пользования необходимо придерживаться санитарных предписаний, изложенных в инструкции от 1874 года. (''…лишь закрытым транспортным средством…") Третьим настал черед Гримбёка, цистерцианского аббата в Хайлигенкройце. К тому моменту все шло уже как по маслу; аббат даже вызвался обеспечить гроб.

Теперь оставалось лишь уладить дело с "Мюллером", то бишь с трупом, который для соблюдения полнейшей тайны в ходе маневра был поименован сей конспиративной кличкой, свидетельствовавшей о находчивости и остроумии властей. Впрочем, именно на этом этапе требовались наибольшая предусмотрительность и такт.

За упокой души Рудольфа по всей империи уже были отслужены первые мессы, когда графы Георг Штокау и Александр Балтацци — дядья Марии — под вечер 31-го января прибыли в Майерлинг; выполняя наказ не привлекать к себе внимания, они добирались окольными путями, в простой черной карете графа Штокау. Полчаса не могли они достучаться в запертые наглухо ворота замка, пока наконец из столицы не прибыли представитель придворной канцелярии барон Слатин и доктор Аухенталер — им Цвергер открыл ворота. Управляющий провел их вместе со старшим инспектором бароном Горупом к опечатанному чулану. Барон Слатин сорвал печати, которые он же сам и наложил прежде, и с несколько встревоженной совестью (а также и с досадливой мыслью, как пишет он в своих мемуарах, что именно на него, самого молодого из присутствующих, взвалили — и, разумеется, безо всякого письменного указания — это щекотливое дело, которое может обернуться бог весть какими неприятностями) впустил господ в темный чулан, где Мария Вечера вот уже тридцать восемь часов в бельевой корзине с увядшей розой (или — согласно менее романтической версии — с носовым платком) в окоченелых пальцах ожидала своего воскресения. Теперь ей оставалось ждать недолго.

Только не привлекать внимания! — такой напутственный приказ был дан барону Горупу, и это навело его на гениальную идею. Лишь обстоятельства повинны в том, что осуществить ее удалось с пятого на десятое.

— Одеть ее! — приказывает он графам, которые скорей всего беспомощно и испуганно застыли над мертвой племянницей. — Но чтобы выглядела, как живая!

Позднее сыщется и свидетель (об этом позаботится Горуп), который подтвердит, если у кого-либо возникнут сомнения, что баронесса удалилась из замка живая, на своих собственных ногах! Не зря назначат потом Горупа шефом венской полиции.