Ну а теперь, как достойное завершение благоухающего духами grande guignol[29], следует безумная, жуткая гротескная сцена, которая так и просится в роман ужасов. Оба графа не протестуют, не взывают к милосердию, не ссылаются на приличия — они подчиняются старшему инспектору и принимаются обряжать племянницу. Закроем на минуту глаза и попытаемся представить себе эту невероятную, ошеломляющую сцену. Мы бы не поверили, если бы сам барон Слатин не утверждал, что именно так оно и было. (Хотя все равно сомневаешься.)

Длинные волосы Марии закалывают в пучок, затем слегка отмывают засохшую на лице кровь, но вот при чьем-то неосторожном движении с глаза Марии спадает импровизированная повязка, наложенная доктором Ви-дерхофером, и поскольку больше под рукой ничего не находится, ее наспех заменяют шелковым галстуком графа Штокау. На девушку надевают белье, корсет, шелковые чулки и изящные туфельки, красивое оливково-зеленое платье, в котором она ушла из дому, все это проделывают при тусклом (уместно будет сказать: призрачном) свете фонаря, который держит Цвергер, а барон Слатин тем временем в коридоре перед апартаментами наследника тщетно пытается побороть дурноту. Работа подвигается медленно, ибо у графов нет сноровки, к тому же они наверняка нервничают — понапрасну их все время подгоняет Горуп, которому предстоит еще ночью провернуть похороны. Наконец Марии нахлобучивают на голову ее модную охотничью шляпку с пером, прикалывают вуаль и выносят девушку в холл. И тут, при желтом, теплом свете газовых ламп, силы вдруг оставляют обоих графов. Им приходится опустить свою ношу — вернее, усадить Марию в кресло. Несколько придя в себя, они набрасывают племяннице на плечи ее котиковое манто, затем, взяв ее под руки с обеих сторон, слегка приподнимают и несут — сопровождают! — к карете. Но голова покойницы неестественно склонена на грудь (запрокинута назад?); в таком виде ее нельзя дальше нести — не производит впечатления жизненной достоверности. Горуп посылает Цвергера за метлой (или за тростью), засовывает ее сзади под корсет как подпорку и собственным носовым платком пpивязывает шею девушки к палке, чтобы голова держалась прямо.

Наконец, в 21 час 30 минут в полицейский участок Хайлигенкройца, на имя инспектора Хабрды и старшего инспектора Зыслоужила, которые ждали в аббатстве, ушла следующая загадочная телеграмма:

"Мюллер вскоре прибудет через Саттельбах".

К тому времени уже настала глухая тьма, в замке находились лишь те, кому и без того все было известно, — непостижимо, для кого разыгрывалась комедия. Остается предположить, что Горуп отрежиссировал ее для самого себя: выполнение обязанностей должно подкрепляться внутренней удовлетворенностью.

Покойницу усадили на заднем сиденье в карете графа Штокау, а оба ее родственника разместились напротив. По рассказу графа Штокау, от тряски труп Марии все время падал на них. За погребальной каретой (то бишь "закрытым транспортным средством") следовала другая, где ехали официальные лица. Баром Слатин держал на коленях узел: в простыню было завернуло окровавленное постельное белье, а также пропитанные кровью и подлежащие списанию в расход ковры 49-й и 20-й пункты инвентарного перечня). Их увозили для сожжения.

Погода стояла холодная, ветреная, шел дождь с градом, луна была скрыта тучами, окна кареты подернуть! изморозью — графы не могли определить, куда их везут. Наконец карета остановилась у темных кованых ворот, которые тотчас же отворились. Вышли два монаха с фонарями. Мери больше не было нужды изображать живого человека. Часы на башне аббатства — с тех пор, как Горуп взял дело в свои руки, все события должны были разворачиваться по дешевым шаблонам душераздирающей романтики, — как раз пробили полночь. Восьмикилометровый путь занял два часа.

В канцелярии аббатства готовятся необходимые документы:

"Протокол, составленный 30 января 1889 года канцелярией обер-гофмейстера его императорского и королевского величества в замке его императорского и королевского высочества великого князя и наследника Рудольфа в Майерлинге.

Утром 30 января 1889 года на территории деревни Майерлинг был обнаружен труп женщины. Присутствующий доктор Франц Аухенталер, домашний врач его императорского и королевского величества, исключая всяческое сомнение, констатировал, что причиной смерти послужило самоубийство, произведенное при помощи огнестрельного оружия. На левом виске, на участке примерно в 5 сантиметров длины и 3 сантиметра ширины, наблюдается отсутствие кожного покрова, а вокруг видны обгорелые волоски; следовательно, это место проникновения пули. Пулевой канал… мгновенная смерть… присутствующий граф Георг Штокау и также присутствующий господин Александр фон Балтацци опознали в покойной свою племянницу… которая… При сем, по просьбе представителя семьи графа Штокау, тело выдается родным, а данный протокол вручается законным властям для дальнейшего делопроизводства…"

Балтацци слегка упирается из-за "самоубийства", однако аббат успокаивает его. Путем быстрого обмена телеграммами удалось развеять и сомнения баденского окружного начальника Озера, который (из предусмотрительности и почтения к придворной канцелярии или попросту из чиновничьей глупости?) не мог решить (на свою ответственность), должен ли он заносить сей смертный случай в метрическую книгу или нет. Невзирая на ночное время, из Бурга тотчас последовал ответ: заносить. Порядок есть порядок.

Времени на все хватало с избытком, поскольку ледяной дождь припустил еще сильнее, так что о похоронах покамест не могло быть и речи. Вот и сидят, закрывшись в канцелярии аббатства, полицейские, чиновники, родственники, и бог знает, сколько еще им предстоит так сидеть. Однако ничего не поделаешь! Наверняка все чувствуют себя скованно, разговор никак не завязывается. Вдобавок позднее ночное время и трудная дорога всем подпортили настроение. Но аббат Гримбек человек мудрый; он велит принести вина из запасов цистерцианских братьев. И вновь продолжается grande guignol, только на сей раз сдобренный элементами клоунады: члены официально назначенной траурной делегации не просто подвыпили, а напились допьяна, они орут во все горло и даже заводят песни, — неодобрительно отмечает барон Слатин в своих мемуарах, написанных им уже под старость лет. Отцу Вильфингеру приходится призывать их к порядку. (Тем временем Мария ждет в коридоре в некрашеном дощатом гробу под надзором двух стражников.) Подгулявшие гости трезвеют лишь к утру, да и то не спозаранку. Часы показывают восемь, когда инспектор Хабрда спохватывается (продирает глаза?), что в Вене шеф полиции, вероятно, так и не ложился, дожидаясь вестей. Он бегом бросается в телеграфное помещение:

"Все в порядке. Похороны предполагаются в девять".

В своем донесении инспектор потом сошлется на непогоду:

"…бушевала такая сильная буря и лил такой проливной дождь, что скорбящие родственники, барон Горуп и я помогали закапывать могилу и насыпать могильный холм, поскольку могильщику в одиночку ни за что было не справиться. Погребальный обряд закончился лишь в половине одиннадцатого, кроме упомянутых лиц никто другой не принимал в нем участия, и иных свидетелей не было".

*

Конец.

Но барон Краус еще не считает дело закрытым.

Еще целые месяцы копятся донесения о настроениях среди публики, экземпляры конфискованных зарубежных газет и сплетни, втихомолку собираемые полицией. (Вдруг да как бы…) Милароу и доктор Майснер, лучшие агенты барона Крауса, бдительно следят и докладывают:

"Баронесса Вечера целых пять недель раз в неделю выезжала в Хайлигенкройц на могилу и каждый раз клала туда букеты камелий. Всякий раз ее сопровождала и дочь. Последний раз она побывала на кладбище в великую субботу, в три часа пополудни. Надгробный камень на могиле не установлен. Через две недели состоится эксгумация трупа. Завтра слева от кладбищенских ворот начнут возводить склеп, куда потом будут перенесены бренные останки. Камелии и сегодня лежали на могиле". (22 апреля 1889 года)

Кстати сказать, Мария в своем прощальном письме сестре просила на могилу себе гардении; наверняка ей и приносили именно гардении, только Милароу (или Майснер?), судя по всему, не могли уловить разницу.

*

Бург все еще в трауре (придерживаются траура — из солидарности — и все европейские дворы, кроме российского, где уже через неделю после похорон устроили бал, что позволяет делать всевозможные выводы, хотя дамы явились лишь в черных драгоценностях, а дипломаты — за исключением прусского посла — вообще не приняли участия в празднестве), но даже в Вене постепенно ослабевает парализующая скованность. Биржевые маклеры — конечно же, в траурных костюмах — уверенно гонят курсы вверх, что, несомненно, является признаком здорового расположения духа. Им быстро удалось оправиться после этого легкого потрясения. В '"Опере" опять возобновились спектакли, причем дают "Сафо", где, как известно, речь идет о самоубийстве. (Поди догадайся, то ли это оскорбление, издевательство над трауром, или акт милосердия?) Во всяком случае, жест какой-то странный. Впрочем, щекотливая ситуация возникла и на ипподроме, где в день открытия весенних скачек вновь заняли места в своей ложе братья Балтацци — в цилиндрах с траурной лентой. Агент Милароу в своем донесении отмечает, что аристократия отнюдь не выказала к ним холодности, напротив, приветствовала их появление: безошибочно меткий взгляд, неподкупные суждения сделали братьев Балтацци неотделимыми от конных скачек, да и от всего австрийского бегового спорта. Ну и, разумеется, жокей-клубу не чуждо было также чувство солидарности.

А еще раньше, уже 10 февраля, в газетах появился первый официальный портрет Франца Фердинанда: начался монтаж запасной части государственного механизма.

*

Газеты — и слухи — также вернулись в обычную колею: перестали выходить чрезвычайные выпуски. Генерал Буланже оказался дутой величиной, мыльным пузырем, так что франко-германская война покамест не разразилась; в Пеште прикрыли дебаты по Проекту национальной обороны, а посему и воинские команды еще какое-то время не будут звучать на венгерском языке, да и создание самостоятельной венгерской армии пока еще заставит себя ждать; зато возникает новая кризисная ситуация, и если только император не вмешается, истечет срок, назначенный эмигрантам для возвращения на родину, и "туринский отшельник"[30] утратит венгерское подданство. Среди прочих новостей фигурируют: русские военные приготовления на границе с Галицией, Эйфелева башня, всемирная выставка в Париже и Джек-потрошитель. Ну и, конечно, самоубийства, обычные по весне, а среди них несколько действительно эффектных и приведших в волнение весь город, так что о них стоит упомянуть: некий железнодорожный служащий по имени Франц Каспар забрался в огромный медный котел, стоявший в саду Политехнического института, и там перерезал себе вены на обоих запястьях, а полиция не сумела определить, умер ли он от кровотечения или же захлебнулся в собственной крови; безработный помощник ювелира Йозеф Эндерле взял денег взаймы и в воскресенье устроил на них "воскресный” обед для жены и пяти малолетних детей, затем, подмешав стрихнин к поданному на десерт кофе, отравил все семейство вкупе с собою; одна молодая девушка (имя ее, по просьбе родных, не указано) купила себе билет на венский экспресс, затем переоделась в уборной в белый подвенечный наряд и с криком "Рудольф!" бросилась под грохочущие колеса поезда. Никто не успел ей помешать.

Миф уже оказывает свое воздействие.

ЭПИЛОГ ПЕРВЫЙ

В то время как по всей монархии в домах для умалишенных множится число мнимых Рудольфов (и Марий, конечно), а Рудольф подлинный, покоящийся в склепе церкви капуцинов, превращается в туристскую достопримечательность, премьер-министр и придворная канцелярия (то есть наиболее надежные и верные служащие) по личному (и наверняка тайному) распоряжению императора берутся за дело, чтобы упорным и кропотливым трудом вытравить Майерлинг из истории правления Франца Иосифа I. Император не желает вспоминать — или хочет, чтобы только он один и помнил, — о своем недостойном сыне.

Граф Тааффе и его подчиненные проделали почти безупречную работу, правда, с помощью самой истории, неожиданной и непредвиденной: время великодушно (в духе воли покойного императора) исправило кое-какие мелкие упущения и уничтожило (в силу своей природы) даже то, что рьяные чиновники забыли изъять из документов. И не окажись барон Краус человеком столь осторожным, старательным, педантичным и организованным, не предусмотри он (по принципу "лучше заранее бояться, чем потом враз напугаться"), что головоломка с исчезновением барышни Вечера может и для него обернуться неприятностями, — не сделал бы подробнейших записей, спрятанных им не в официальном, а в куда более секретном архиве (на всякий случай — а поскольку таковой не представился, то архив отыщется лишь в 1955 году в Берлине; именно в Берлине!); далее, если бы граф Хойос и баронесса Вечера не испытывали потребность оправдаться перед лицом определенных молчаливых (?) обвинений и если бы графиню Лариш на протяжении ее долгой жизни и глубокой старости не стесняли столь унизительные для княжеского отпрыска финансовые затруднения (что понятным образом подстрекнуло в ней жажду мести и развязало ее длинный и злобный язык), — тогда история эта бесследно канула бы 8 вечность, и, выражаясь поэтически, лишь призрачный огонек мифа тусклым, затухающим светом озарял бы монастырь в Майерлинге. Это, однако, ничуть не уменьшает заслуг так называемой тайной комиссии: все, до чего она могла добраться, было уничтожено, и как будто бы окончательно и бесповоротно. Не сохранилось ни одного подлинного документа или чего-либо такого, что можно было бы счесть доказательством (той или иной истины о происшедшем). Даже предметы обстановки в Майерлинге и апартаментах наследника в Бурге были устранены: снабженные инвентарными номерами столы, стулья, шкафы и кровати разошлись по посольствам монархии в Риме, Белграде, Санкт-Петербурге. Клочок обоев размером с ладонь, оторванный со стены одним из каменщиков во время перестройки замка под монастырь, обрел ценность чуть ли не вещественного доказательства — конечно, если допустить, что вся эта невероятная история б действительности случилась. Кстати сказать, потомки того каменщика хранят бумажный клочок как реликвию.