Катя Зверева - Николас Яворский. Городская сказка

Поговаривали, что после одного из таких вечеров Друбичев остался должен кругленькую сумму не самому порядочному гражданину Франции. Расплатился ли он, распускавшие слухи не уточняли.

Тот, кто сидел сегодня напротив, появился в этих краях совсем недавно, и уже успел стать тем, кого называют «баловнем судьбы» – не было ни одной партии в покер, которую бы он проиграл. Вернее, были, но это являлось скорее исключением, а может быть, его излюбленным ходом, ведь дать сопернику понять, что противник его не так уж и силен в покере – не самый плохой способ нечестной игры, тем более что после этого кроны так и сыпались в его карман. Потому-то Яшка Друбичев и вызвал незнакомца «на дуэль» – он хотел показать, что «заграничная спесь и франтовство» не играют в покере никакой роли. Человек с длинными волосами издевательски глядел на пьяную браваду молодого Друбичева, поигрывая золотым портсигаром. Медленно пил коньяк, глядел на мальчишку поверх стакана, и темные глаза его следили за каждым движением хвастуна. Было что-то недоброе в этом взгляде, нехорошее, что-то колючее таилось в самой их глубине, и, когда он закуривал очередную сигару, этого нельзя было не заметить даже сквозь дым.

Но никто в этом пабе на одной из самых безлюдных улочек Парижа не заглядывал в глаза этого чужого и, несомненно, не вписывающегося в здешнюю обстановку человека. Пьяная брань и ругань висели в воздухе столбом, смешиваясь с дымом дешевых папирос и сигарет, все места были заняты, и то тут, то там слышалось щелканье карт о грязную поверхность игральных столов.

Их партия началась незаметно для остальных – только несколько зевак стояли за спиной Яшки Друбичева.

За окном медленно плыла ночь, и одинокий фонарь вдалеке освещал мощеную улочку и кусок двухэтажного дома с обсыпавшейся со стен штукатуркой. Проехал и вернулся назад старый автомобиль, прошла мимо кабака пьяная и выкрикивающая в ночную мглу ругательства дешевая проститутка вместе с низеньким лысым господином, который держал ее за талию толстыми пальцами, радостно улыбался, глядя на свою очаровательную спутницу, и размахивал галстуком, зажатым в кулаке.

– Мошенник! – вдруг вскочив со стула, закричал взмыленный Друбичев. – Ты подсунул карту! Я видел! Я уже выигрывал тебя! Бастард! Ублюдок! Держи его! – он кричал, продолжая оставаться на месте. Все партии сразу прекратились. Игроки повернули к ним свои головы, но никто не вскочил и не набросился на незнакомца.

Драгомир Брагимович медленно, с достоинством поднялся со стула, обнаружив высокий рост и, когда улыбнулся, – белые зубы. Вытащив из-за пояса старинный револьвер и все так же издевательски улыбаясь, он два раза выстрелил, отчего Яшка Друбичев дернулся и, будто подкошенный, упал на деревянный пол с громким стуком.

Брагимович, опустив пистолет и перестав улыбаться, окинул взглядом испуганных игроков, сделал несколько шагов в сторону двери, обернулся и, прищурившись, несколькими выстрелами разбил все бутылки, стоявшие за спиной бармена. Вышел из кабака на темную улицу, и ночная тьма поглотила этого странного человека.

Но Яворский, куривший в это время на улице, увидел в глазах Брагимовича вовсе не страх или тревогу, как можно было бы ожидать, вовсе нет. Он увидел усмешку. Точно такая же усмешка появлялась в его собственных глазах, когда ему удавалось кого-нибудь удачно обдурить.

Драгомир Брагимович, пройдя несколько шагов, вернулся, вдруг обнял Яворского и после этого скрылся из виду.

Несколько недель спустя, на кушетке у окна в доме на левом берегу Влтавы спал уставший, осунувшийся за несколько недель мужчина. «Что? Что ты сказала? Я ничего не слышал! Повтори! Повтори же, черт подери! Ты же не знаешь, как это важно…» – все звучало у него в голове. А он все не мог проснуться, а когда проснулся, долго сжимал голову руками, морщился от невидимой боли и рвал на себе волосы.

Николасу Яворскому вновь снился тот вечер в кабаке, когда двумя выстрелами был застрелен Яшка Друбичев, вновь Яворский видел человека, выходившего в ночную мглу, вновь чувствовал, как Брагимович что-то оставляет в кармане его куртки, и вновь девушка со светлыми волосами что-то шептала ему, Яворскому, на ухо, будто знала ответ на все вопросы, будто знала, как решить эту загадку. Но этого попросту не могло быть. И снова он поклялся больше не видеть Lene во сне.

Наконец найдя в себе силы подняться, Николас налил коньяк и подошел к зеркалу. Он засмеялся резким смехом, когда увидел себя. Просто потому что сон вновь повторился, а главного он так и не услышал.

Он долго разглядывал фотографию, где был изображен только что снившийся ему карточный игрок. На старой фотографии он счастливо улыбался и обнимал женщину со светлыми волосами и искрящимся взглядом. На оборотной стороне этого выцветшего черно-белого снимка тонким красивым подчерком был написан чешский адрес. Женщина на снимке была Франческой Куаре.

Потом Яворский смотрел в окно: город уже вовсю жил и дышал. Солнце слепило глаза, люди не спеша возвращались с обеденного перерыва на свои рабочие места, помахивая в такт шагам портфелями и сумками; стучали по асфальту каблуки, плыли по раскаленным дорогам машины. И ломал голову над тем, что же спрятано по этому адресу в полсотне миль от Праги. И почему ему, Яворскому, Драгомир Брагимович отдал этот снимок, выходя тем вечером из пивной, спрятанной в закоулках Парижа?

В ту пору поздней осени было очень холодно.

Синие ночи были наполнены высоким небом и ледяными звездами, понемногу уходящими в небытие кухонными разговорами за бутылкой портвейна и гитарными отзвуками. С арктических побережий дул северный ветер, и временами уже шел снег.

Этот город был городом ее юности, он вырастил ее сегодняшнюю. Этот город напрочь вытеснил из нее привычки и образ мыслей старого времени. Из подросткового характерного пренебрежения ко всему и всем, из отрицания окружающего мира оставил ровно то, что казалось ей жизненно необходимым: пренебрежение и отрицание, добавив, пожалуй, еще редкостную едкость , или цинизм, если можно назвать так твердую решимость сильной личности не пускать никого в свой мир. Этот город убрал все лишнее, что в ней когда-либо было.

Да, пожалуй, им всем было немногим больше двадцати.

Ей тоже.

Куранты били вечер, в темноте ее силуэт казался худ и довольно высок. Она долго ехала в метро – возможно, даже дремала, усыпленная однообразным шумом и пейзажем. Потом шла мимо Библиотеки, шла по Гоголевскому, терялась в своих любимых арбатских переулках – шла, куда-то шла…

Потом появлялась в одной из тех уютных кофеен, куда непременно хочется зайти в дождливый день, спрятаться, укутаться, держать в ладонях горячий чай. Среди них ей было даже, наверное, очень уютно. Они пили дешевое белое, врали о том, что всем довольны, говорили друг другу «мой друг», смеялись даже от души и… пытались отгадать, когда же все это закончится.

– Катя.

Кто-то тихо окликнул ее, сидевшую за столом под яркой лампой. Университетское общежитие, по мнению коменданта, давно спало, на самом же деле – тайно бодрствовало. Она была в комнате одна – соседки гостили в комнатах этажом ниже. Кто-то приоткрыл их опять не запертую дверь.

Она оглянулась, машинально прикрыв ладонью «Сто лет одиночества», которую держала в руках.

– Катя!

С некоторых пор Валя часто сюда приходил. Они познакомились на вступительных, когда он, чтобы успокоиться, попросил ее послушать его стихи.

– А, Валентин, заходи. Кофейку? – деланно весело спрашивала она.

– Да, очень хочется. У нас закончился, – и он, присаживаясь на краешек кровати, застенчиво улыбался.

Она, как это у них повелось, грела чайник, открывала форточку, впуская холодный воздух; все также, не включая верхний свет, садилась на подоконник, закуривала. Пили горячий кофе, он произносил: «Осень», она говорила: «Да, холодно», он смотрел на нее, она думала о чем-то своем. Они уже о многом говорили, поэтому теперь могли долго молчать, курить, пить чай, он читал ей стихи, она снисходительно их слушала, иронично на него глядела и думала о том, что стихи в такое время – полный бред. «Все пустое» – думала про себя, – «Все пустое».

В полвторого он уходил к себе, она выключала свет, долго еще курила в открытую форточку, и засыпала тревожным сном.

Рано утром ехала на занятия, дремала в метро, не уступала место старухам, уступала тем, кто, как ей казалось, в этом нуждался. Грустному поэту. Женщине с ребенком и гитарой в большом, громоздком чехле.

Этот мир был на грани чего-то нового. Правда, старое все никак не уходило, и никто из них не знал, когда оно уйдет, и уйдет ли вообще.

…Маленькая фигурка сидела за фортепиано.

Был солнечный зимний день, свет падал сквозь кружевные портьеры на паркетный пол. Совсем как в старые времена, по всему дому распространялся аромат стерляди под лимонным соусом, аромат вина и праздника. Был чей-то день рождения, шел 1928– й год…

– Сашенька, сыграй нам что-нибудь, – совсем как раньше, просил отец. И Сашенька, гимназистка пятнадцати лет, старательно выводила пассажи на стареньком «пиано».

«Дорогие гости, за стол, прошу всех за стол!» – снова раздавался громовой, но добрый голос хозяина дома, радушно взмахивающего ладонями, голос, призывавший гостей откушать стерляди под соусом из лимона. Потом он подходил к дочери, и, мягко похлопывая ее по плечу, наклонялся к уху и смешным голосом произносил: «Сашенька, идем за стол. Музыкантам особое меню». Девчушка смеялась, последним взмахом маленькой руки заканчивая веселую мелодию…

– Катя!

Всегда в эти минуты кто-то посторонний врывался в ее мысли, теребил за плечо, в трамвае спрашивал билет, на лекции просил запасную ручку. Она встряхивала головой, будто отгоняя остатки сна, рассеянно смотрела на того, кто помешал ее мыслям. А у самой все еще звучало: «Сашенька… Музыкантам… особое меню…»

Как это было похоже на фарс – дикий, тревожный фарс. Они хотели сохранить то, что было им так дорого, и все время по праздникам готовили эту стерлядь под лимонным соусом, в коммунальной квартире играли давно выученные пассажи – гимн рухнувшему времени.

С некоторых пор Катя искала ответы в прошлом. С тех самых пор, когда поняла, что в настоящем их нет, когда поняла, что настоящее – в какой-то степени есть то, что уже было. Эта мысль удивила ее, поразила и – обрадовала. Это могло значить то, что и ошибки, которые совершаются в настоящем, могли иметь место в прошлом.

Катя смотрела в окно: на синий дождь, на расплывчатые огни авто на мокрых дорогах.

Сашенька была ее прабабкой. Она родилась в начале двадцатого века, в 13– м году. В годы революции брат Саши был белым офицером.

На улицах Москвы было неспокойно. Это время безвременья невыносимо тяготило, висело в воздухе, ощущалось в метро, в продуктовом магазине, в кино, баре. Как ни странно, это безвременье не так сильно ощущалось, пожалуй, в баре. Когда она выпивала искрящийся коньяк, или водки.

Катя приходила сюда, в это высшей степени буржуазное заведение, где каждый вечер можно было встретить знаменитых журналистов, безработных журналистов и пьяных журналистов, после скучных лекций, особенно – по пятницам. Смотрела подолгу в окно, что-то задумчиво писала на бумажных салфетках, и ее тонкие красивые пальцы очень сильно сжимали бокал, а в глазах отражалось расплывчатое синее небо, полное одиночества. Она над чем-то, несомненно, размышляла, итог этих раздумий был неизменно неутешителен. Через несколько часов, по обыкновению, Катя надевала пальто, висевшее на вешалке, брала зонт и терялась в осенних арбатских переулках.

«В чем ее тайна, в чем загадка? – спрашивал себя кто-то из ее окружения. Этот вопрос задавали себе многие, однако никто и близко не мог подойти к разгадке: она не подпускала.

Когда пришла война, Сашеньке было чуть меньше тридцати. Сначала она, как и все, работала в тылу, была медсестрой в госпитале, но потом. Потом случилось что-то такое, что заставило ее семью навсегда забыть о ней.

Саша полюбила немецкого офицера.

Александру тоже было около тридцати, он был из Гамбурга, по профессии он был филолог, но ничто из этого тогда не имело значения – он был немец…

«Сама из дворян, брат – белый, жених – враг, и даже не жених, а… какой ужас…» – шептали за ее спиной.

Катя искала продолжение их истории. Она спрашивала всех, кто мог знать. Бабушка ко времени отъезда была замужем. Более того, у нее были дети… Эта крамольная, непоправимая, странная история была фактически запрещена даже в их семье. Но Катя… Катя отлично понимала свою бабушку и даже – гордилась ею.

Дождь лил целый день. К вечеру буря усилилась.

Кто-то шел в свете уличных фонарей, утопая в лужах, совершенно обессиленный. «Бабушка, – шептала она. – Бабушка…» Ее губы дрожали, ей было холодно. Но то, что мучило ее, было сильнее всякой непогоды. «Бабушка, ты же смогла…»