И он протянул ассигнацию.

— У меня нет сдачи, — сказал хозяин. — И ста франков не наберется.

— Ничего, дайте сколько можете. Остальное за вами.

— Вы очень сговорчивы, — заметил хозяин с хитрой улыбкой, намекая новому постояльцу, что тот целиком в его руках. — Что же вам нужно сейчас?

— Хороший обед, бутылку вина, графинчик водки.

— А еще?

— Подержанный костюм, простой, опрятный, какой носят рабочие. Видите ли, если я не сниму эту блузу, всякий увидит, что я — крестьянин, которого можно ощипать как цыпленка.

— Это верно. Обед вам сейчас принесут, а все остальное — через несколько часов. Ведь вы никуда не выйдете?

— Нет, — ответил новый постоялец, чуть побледнев.

Комнаты в гостинице были под стать всему поселку: перегородки — из кое-как сколоченных досок, потолок — из нескольких листов толя. Незнакомец присел на табуретку в ожидании обеда и облокотился на хромоногий стол, составляющий вместе с убогой кроватью всю обстановку отведенной ему каморки.

Съев рагу не то из кошки, не то из крысы, не то из кролика, осушив бутылку вина и полграфинчика водки, постоялец выразил желание отдохнуть. Оставшись один, он снял сюртук, надетый под длинной блузой, и принялся совсем как вдова Марсель (хоть он и не был знаком с нею) резать его на куски. Затем он завязал лоскутья в носовой платок и, встав на стол, засунул узел в промежуток между кровлей и потолочной балкой (как мы уже сказали, дом был построен так примитивно, что годился в жилище любому дикарю). Спрятать сюртук в этот незатейливый тайник было все же лучше, чем носить его: ведь он упоминался во всех газетах как примета Бродара, убийцы с улицы Дез-Орм, бывшего коммунара.

Когда хозяин, известный в поселке под именем Черного Лиса (совсем как у индейцев), принес Лезорну платье, тот лежал в кровати, под одеялом, и никто не мог бы сказать, что он носил другую одежду, кроме синей блузы. Панталоны у него были черные — цвет мало заметный; они не значились в описании примет, и бандит не торопился с ними расставаться.

После ухода Черного Лиса раздался какой-то шум. Лезорн поднял голову. Оказалось, что узел выпал из щели наружу. Обеспокоенный, он выглянул в слуховое оконце и увидел дворик, окруженный хибарками чуть повыше человеческого роста. Во дворе в компании собаки, кошки, уток, кур и свиней играли ребятишки.

Узел шлепнулся в лужу и развязался. Свиньи обнюхали его, утки вырывали лоскутки друг у друга, а более крупные обрезки достались детям, которые не без споров поделили свои трофеи.

В зависимости от обстоятельств пропажа узла могла либо погубить Лезорна, либо спасти его. Скорее всего — спасти: вряд ли здесь можно было ждать обыска. Через час или два от разрезанного сюртука, наверное, уже не останется и следа.

Босая девчонка лет десяти обвязала себе икры, на манер подвязок, двумя полосками материи. Если бы Лезорн мог ее задушить, девочка не прожила бы и секунды. Белокурая, худенькая, она походила на бабочку. Что было источником жизненных сил этого хрупкого создания? Скудная пища или же просто стремление к росту, свойственное молодым побегам-дичкам?

Нацепив самодельные подвязки, девочка подняла голову и заметила Лезорна в слуховом окошке.

— Спасибо, сударь! — прошептала она. Дети, приплясывавшие вокруг нее, с любопытством посмотрели наверх.

Быть может, девчонка произнесла ему смертный приговор? Бандит отошел от окна, присел и стал слушать ребячью болтовню.

— Я хочу есть! — пожаловался какой-то малыш.

— Погоди-ка, Пьер! — ответила девочка, поблагодарившая Лезорна. — Кажется, дома кое-что осталось.

— Мы хотим есть! — повторяли ребята.

Девочка принесла корзину с объедками, подобранными на улице — хлебными корками, капустными листьями, картофельными очистками. Дети из хибарок тоже высыпали на двор. Воцарилось молчание: девочка занялась дележкой. Те, кому достались очистки или кочерыжки, резали их на куски, словно приготовляли салат; они не обедали, а играли в обед. Собака, утки, свиньи — все подошли получить свою долю, причем оказались куда привередливее детей. Скоро корзинка опустела; в ней осталось лишь недоеденное пирожное.

— Это для Эдит, — сказала белокурая девочка, — ведь она больна!

Малыши выразили недовольство таким решением.

— Когда вы заболеете, то в свой черед получите пирожные… Если они у нас будут, — добавила девочка.

Несмотря на нереальность обещания, оно возымело действие: ребята замолчали, как бы предвкушая минуту, когда лакомство захрустит на их острых зубках.

— Пирожные будут вкусные, правда, Элиза?

— Конечно! — воскликнула та и побежала к больной подружке, но через несколько минут вернулась.

— Эдит не хочет есть, — промолвила она грустно. — Давайте разделим пирожное.

Дети сгрудились в кучу; личики их оживились.

— Ладно, это пирожное мы съедим, а когда найдем другое, отдадим его Эдит, ладно? — предложил худенький малыш с большой кудрявой головой.

— Да, да! — согласились остальные.

Каждый получил по кусочку, кроме Элизы, обделившей себя.

— Если бы нам позволили бегать по улицам, — сказал один мальчик, — мы могли бы найти много вкусных вещей.

— Да, — ответила Элиза, — но есть гадкие люди, они забирают одиноких ребят и сажают в кутузку.

— Враки! — не поверил один.

— Нет, правда! — настаивала девочка. — Таких детей называют маленькими бродягами.

— И нас бы забрали тоже?

— Нет, — сказал мальчуган постарше, — если дети могут указать свой адрес, их отводят домой, хоть бы они и бродили одни.

— Как бы не так! — возразил другой. — Мы ходим в таких лохмотьях, что нам не поверят, если мы и скажем свой адрес.

— Но ведь мы живем в этих домах.

— Они за дома не считаются. Говорят, будто пока на них закрывают глаза, но скоро снесут весь квартал.

— Ведь мы же взаправду дети. Отчего же с нами обращаются хуже, чем с собачонками?

Во двор вошла красноносая старуха тряпичница.

— Эй, детвора! — позвала она. — Вот для вас кое-что!

Пока она доставала из корзины большой кулек с объедками, дети столпились вокруг нее.

— Спасибо! Спасибо! — защебетали они.

Почему эти малыши были так вежливы, так хорошо относились друг к другу? Благодаря полному равенству, царившему среди них. Ни зависть, ни гордость, ни жажда господства не портили их сердца.

Вечером в жалкие лачуги возвращались отцы или матери; те, кому удавалось что-нибудь раздобыть, делились с теми, кто ничего не принес. Мать маленькой Эдит радовалась: доктор попечительства о бедных обещал прийти на другой день; он даст ее дочке лекарство.

Лезорн долго еще слышал, как шумели ребята, ворчала собака, хрюкали свиньи, крякали утки; потом все стихло, дети разбрелись по лачугам. Но ни одна семья не была в полном сборе: у бедняков смерть сплошь и рядом уносит то мать, то отца, а подчас — и обоих; тогда малыши подобны птенчикам, выпавшим из гнезда.

Бандит вновь улегся. Ему было скучно и немного страшно. «Самое лучшее, конечно, — поскорее убраться за границу!» — рассуждал он. Но, услышав разговор, донесшийся из соседней комнаты, Лезорн понял, что выходить из дому сейчас не следует. Правда, дети болтали, будто бы весь квартал собираются снести, но преступники боятся не опасности, грозящей в будущем, а той, что нависла над головой.

— Слышь ты, карманных дел мастер, — раздался молодой, но уже хриплый голос, — вот потеха-то была утром, когда гнались за этим причетником! Жалко, что я не все видел. Его, говорят, приняли за Жака Бродара. Зачем он напялил коричневый сюртук?

— Думают, что Бродар не успел сменить робу за эти два дня.

— Это Жак-то Бродар? Такой хитрюга?

— Твоя правда, Щипаный.

— Полиция не особенно умна… На месте префекта я бы и вида не показывал, наоборот! И не стал бы извещать, где и как будут вестись розыски.

— Сколько ты сегодня намолотил кругляшей?

— Маловато: тринадцать. А ты?

— Сорок. Здорово, правда?

— Где же ты столько зашибил?

— Их дал мне этот самый причетник за то, что я позвал для него фиакр. Даже когда личность его установили, толпа принимала его за Бродара, и он со страху совсем обалдел.

— Говорят, Бродар укокошил своей дубинкой уйму людей. Эту дубинку нашли за шкафом. К ее набалдашнику прилипла прядь волос, красных от крови.

— В толпу затесался старый коммунар. Он кричал: «Я знаю Бродара! Либо все это — ложь, либо Жак сошел с ума!» Его осыпали ударами, он отбивался как мог. В конце концов его забрали в полицию. Вот-то была катавасия! Народу — тьма-тьмущая, улица — чистый муравейник.

— Каков он собой, этот Бродар?

— Право, не знаю. Слышал только, что он в коричневом сюртуке.

— Ну, не глупо ли? Ведь этак его никогда не поймают.

— Но ведь никого не выпускают из Парижа, без документов. Всем шпикам награда за поимку Бродара. Уже арестовали по меньшей мере дюжину Бродаров; пятерых или шестерых отпустили, остальные еще под сомнением — авось среди них настоящий?

— Как же! Держи карман шире!

Оба засмеялись.

— А ты бы донес на Бродара, если б увидел его?

— Нет. Что я — лягавый? А ты бы разве донес?

— Тоже нет. Я предпочитаю продавать рыболовам червей для наживки!

* * *

На другое утро Лезорн увидел из окошка, как обитатели лачуг, мужчины и женщины, шли на работу: кто с лопатой, кто с корзинкой.

— Элиза, — сказала мать Эдит белокурой девочке, — меня не будет дома весь день; тебе придется встретить доктора и отвести его к моей Эдит. А пока пои ее время от времени отваром из трав; нынче ей опять плохо.

— Не беспокойтесь, я все сделаю.

Встревоженная болезнью дочери, женщина ушла, надеясь все же, что доктор явится. Его пригласили еще несколько дней назад, но больных ведь так много… Сегодня-то врач уж наверное посетит их дом.

Как и накануне, во двор высыпали ребята. Вернулась одна из женщин; она принесла поесть своим малышам и зашла к Эдит. Та ни на что не жаловалась, а только сказала, что ее знобит.

После полудня доктор наконец пришел. Во дворе он огляделся и уже хотел было повернуть назад, но Элиза подошла к нему.

— Вы — господин доктор?

— Да, — ответил он, удивленный вежливостью девочки не меньше, чем жалким видом двора. — Почему вы живете в таком гиблом месте?

— Потому что нам не на что снимать другие квартиры, сударь. Нигде не хотят жильцов с детьми, и везде нужно платить вперед. Вот несколько семей сообща и сняли этот участок, а потом сами построили себе жилье.

— Но ведь все вы тут заболеете!

— Ничего не поделаешь, сударь. Нам больше негде жить: нас, ребят, слишком много.

Они подошли к Эдит, лежащей на тощем соломенном тюфячке. Рядом на столике были приготовлены листок чистой бумаги и склянка чернил. Врач положил руку на лоб Эдит, которая, казалось, крепко спала.

— Где ее мать?

— На работе, сударь.

— Когда она вернется?

— К вечеру.

— Как зовут девочку?

— Эдит Давид.

— Сколько ей лет?

— Шесть, сударь.

Врач записал все эти сведения в свою книжку.

— Достаточно. Не позволяй никому сюда входить, пусть твоя подружка спит! — сказал он и, выйдя, захлопнул дверь.

— Как, разве вы не пропишете ей лекарства?

— Бесполезно. За нею сейчас приедут.

Дети столпились поодаль, глядя, как Элиза разговаривает с доктором. Эта умница присматривала за малышами всего двора, пестовала их.

Когда врач ушел, она, очень обеспокоенная, заглянула в комнату. Эдит все еще спала; ее ручонка безжизненно свешивалась и была холодна, а личико — испещрено фиолетовыми пятнами. Элиза позвала ее, но Эдит не шевельнулась.

— Она умерла! — догадалась Элиза. — Умерла, как в прошлом году умер мой братик…

И девочка печально вздохнула.

Доктор вернулся; с ним был санитарный инспектор. Он осмотрел умершую и сказал:

— Еще одна смерть от тифа… Надо немедленно увезти тело!

— Ты здесь? — сердито кинул врач плакавшей Элизе. — Я же тебе запретил входить сюда!

Они составили акт о необходимости срочно выселить всех жителей поселка Крумир и произвести дезинфекцию.

— Тиф! — повторяли они взволнованно и не заметили, как ветер унес оставленный ими акт.

— Тиф! — повторил про себя и Лезорн, слышавший от слова до слова все, что говорилось во дворе.

Через несколько часов двое могильщиков поспешно унесли тело Эдит, чтобы похоронить за казенный счет. К этому времени пришла домой одна из женщин; она была чужой для Эдит, но проводила девочку на кладбище, где ее зарыли в общей могиле. Можно себе представить, как убивалась несчастная мать, вернувшись! Ей и в голову не приходило, что бедняжка умирает… Уж она ли не трудилась целыми днями, чтобы вырастить дочурку? И вот Эдит уже схоронили… Рыдания осиротевшей женщины не смолкали.