Видя, что он решился непременно, господине д’Орбе изыскивал способы его удовольствовать, чтоб можно было тем склонить его к отъезду, пока не узнают о его прибытии; ибо никто не знал о нем в доме, кроме одного Ганца, в котором я была уверена, и мы называли его перед нашими людьми другим именем[1]. Я ему обещала, что в будущую ночь он тебя увидит, с тем условием, чтоб он не был больше, как одно мгновение, чтоб не говорил с тобой ни слова, и назавтра до свету поехал. Он дал мне слово; тогда я успокоилась, и, оставив моего мужа с ним, сама к тебе возвратилась.

Я нашла тебя гораздо лучше, оспа уже высыпала совсем; лекарь возвратил мне надежду. Я наперед согласилась с Баби, и хотя повторение жару было уже меньше, но как беспамятство еще продолжалось, то я выбрала сие время, чтоб удалишь всех, и велела сказать моему мужу, чтоб он привел своего гостя, судя, что пока не пройдет еще беспамятство, ты не будешь в состоянии его узнать, Нам трудно было удалить огорченного твоего отца, которой всякую ночь упорно хотел оставаться. Наконец я сказала ему с сердцем, что он ни чьих беспокойств ни во что не ставит, что я также положила сидеть; и что ему очень известно, хотя он и отец, что моя нежность не меньше его попечительная. Он пошел с огорчением: и так мы одни остались. Господин д’Орбе пришел в одиннадцатом часу, и сказал мне, что он оставил на улице твоего друга: я за ним пошла. Я взяла его за руку; он трепетал как лист. Проходя переднюю, силы ему изменили; едва он мог дышать, и принужден был сесть.

Тогда рассмотрев некоторые виды при слабом блеске отдаленного света: так, сказал он с глубоким вздохом, я узнаю те же места. Один раз в жизнь мою я их проходил… в том же часу… с такой же тайностью… я трепетал, как теперь… сердце у меня также билось… О дерзкий! я был смертный, и смел наслаждаться… Что я вижу теперь в том же убежище, где все дышало сластолюбием, чем была упоена душа моя; в том же самом предмете, которой производил и разделял мои восторги? образ смерти, печальное приготовление, несчастную добродетель, и умирающую красоту!

Я избавлю бедное сердце твое от подробностей сего жалостного зрелища. Он тебя увидел и замолчал, исполняя свое слово; но какое молчание! Он бросился на колени; рыдая целовал завесы твоей постели; поднимал глаза и руки; испускал глухие стоны, я едва мог удерживать горестные вопли. Не видев его, ты опустила нечаянно одну руку: он схватил ее с некоторым родом исступления; пламенные поцелуи, коими осыпал он сию больную руку, скорее тебя разбудили, нежели движение и голос всего тебя окружающего: я увидела, что ты его узнала; тогда, невзирая на его сопротивления и жалобы, в ту же минуту вытащила его из комнаты, надеясь истребить мысль такого мгновенного свиданья предлогом беспамятства. Но видя, наконец, что ты мне ничего о том не говоришь, я думала, что ты забыла; я запретила Баби тебе сказывать, и знаю, что она мне сдержала свое слово. Тщетная предосторожность, которую любовь разрушила, и которая только усилила воспоминания, кои истреблять уже поздно!

Он поехал, так как обещал, и я принудила его дать слово, что он близко не остановится. Но еще не все, моя любезная; должно открыть тебе, что также не может от тебя долго утаиться. Милорд Эдуард проехал два дни спустя; он спешил его догнать; и, догнав в Дижоне, нашел его больным. Несчастный получил оспу. Он утаил от меня, что на нем ее не было, и я к тебе привела его без всякой предосторожности. Не могши облегчить твоей болезни, он хотел разделить ее с тобою. Припоминая, каким образом целовал он твою руку, нельзя сомневаться, чтоб он не добровольно себе привил оспу. Хотя нельзя быть к ней хуже приготовленной; но сие прививание происходило от любви, оно счастливо кончилось. Отец жизни сохранил ее нежнейшему любовнику на свете; он выздоровел; и по последнему письму Милорда Эдуарда, они оба точно намерены ехать опять в Париж.

Вот, любезная сестрица, чем можно разогнать страхи о смерти, которые безе причины тебя тревожат. Давно уже ты отказалась от твоего друга, и его жизнь в безопасности. Не думай же больше ни о чем, как только хранишь свою, и старайся о жертве, которую сердце твое обещало любви отеческой. Перестань, наконец, быть игралищем суетной надежды, и питать себя мечтою. Ты очень рано тщеславишься своим безобразием; будь умереннее, и поверь мне, что к сей умеренности ты еще имеешь великую причину. Ты вытерпела жестокую оспу, но она пощадила твое лицо. Что ты принимаешь за рябины, то лишь красные пятна, которые сойдут очень скоро. Она меня мучила гораздо больше, однако ты видишь, что я еще не вовсе дурна. Мой Ангел, ты останешься прекрасна против твоей воли, и равнодушной Вольмар, которого трехлетнее отсутствие не могло излечить от любви, полученной в восемь дней, исцелится ли, всечасно тебя видя? Ах! если одно то осталось твоим прибежищем, чтоб не нравишься, как безнадежна твоя участь!

Письмо XV

ОТ ЮЛИИ

Это много, это уж очень много. Мой друг, ты победил. Опыт такой любви превосходит мои силы; сопротивление мое истощилось. Я употребляла все старания, в чем моя совесть дает мне утешительное свидетельство. Пусть Небо не требует от меня более, нежели от него мне дано. Сие печальное сердце, которое столько раз ты покупал, и которое так дорого стоит твоему сердцу, принадлежит тебе все совершенно; оно было твое с первой минуты, когда глаза мои тебя увидели; и останется твоим даже до последнего моего дыхания, Ты столь много заслужил его, что не должен никогда лишиться, и я уже утомилась на счет истины служить мечтательной добродетели.

Так, нежной и великодушной любовник, твоя Юлия пребудет всегда твоею, и станет любить тебя вечно: так должно, я того хочу, я тем обязана. Возвращаю тебе власть данную любовью, которая у тебя больше никогда отнята не будет. Тщетно обманчивой голос ропщет в глубине души моей: он уже меня не обольстит. Что значат суетные должности, кои противополагает он должностям вечной любви к тому, кого Небо любить мне повелело? К тебе ли обязана я самой священной из всех должностью? К тебе ли единому я всё обещала? Не в том ли состоял первой обет сердца моего, чтоб никогда не забыть тебя; и непоколебимая верность твоя – не новые ли узы для моей верности? Ах! в любовном восторге которой меня тебе возвращает, о том только я жалею, что боролась с чувствами столь приятными и законными. Природа, о сладкая природа, прими опять все свои права! Я отвергаю жестокие добродетели, кои тебя уничтожают. Склонности данные мне тобою, могут ли быть обманчивее ослепленного рассудка, которой столько раз приводил меня в заблуждение?

Почитай сии нежные влечения, любезнейший мой друг; ты столь много им обязан, что не должен их ненавидеть; но сноси драгоценную и сладкую разлуку; сноси, да права крови и дружества правами любви истреблены не будут. Не думай, чтоб я оставила когда дом родительской, и последовала за тобою. Не надейся, чтоб отказалась я от уз, налагаемых на меня священною властью. Жестокое лишение одной из даровавших мне жизнь, научило меня страшиться огорчать другого. Нет, та, от которой ожидает он ныне всего своего утешения, не оскорбит никогда души его, скуками обремененной; я не причиню смерти всему тому, что мне даровало жизнь. Нет, нет, я знаю мое преступление и не могу его возненавидеть. Должность, честь, добродетель, все молчит; однако я не чудовище; я могу иметь слабость, но не буду никогда извергом. Намерение мое уже принято, я не хочу оскорблять никого из тех, кои мне любезны. Пусть отец, став невольником слова своего, и ревнуя о тщетном титле, располагает моею рукою, которую он обещал; пусть любовь единая располагает моим сердцем, пусть мои слезы не перестанут проливаться в недра нежной подруги. Пусть я буду презренна и несчастна; но все то, что мне мило, будет наслаждаться благополучием и удовольствием, если возможно. Составьте все трое одно бытие мое, и ваше благополучие да заставит меня забыть кои бедствия и отчаяние.

Письмо XVI

ОТВЕТ

Мы вновь рождаемся, Юлия все справедливые чувствования наших душ принимают опять свое течение. Природа сохранила наше бытие, а любовь жизнь нам возвращает. Не уже ли ты сомневалась? Смела ли ты думать, что можешь отнять у меня свое сердце? Нет, я лучше тебя знаю сие сердце, для моего от небес сотворенное. Я чувствую их соединенных общим существованием, которого ничто не может лишить их, кроме смерти. От нас ли зависит разлучить их, и даже того желать? От людей ли утвержденными соединяются они узами, и могут ли люди разрывать их? Нет, нет, Юлия! если жестокий рок лишаете нас сладкого имени супругов, то ничто не может у нас отнять имени верных любовников; оно будет утешением печальных наших дней, и мы понесем его в гроб.

И так мы опять начинаем жить, чтоб начать страдать, и чувствование нашего бытия не что иное для нас, как чувствование горести. Невластные! к чему мы приведены? Как перестали мы быть тем, чем были? Где сие восхищение высочайшего блаженства? Где сии пресладкие восторги, коими добродетель оживляла наш пламень? Ничего более не остается от нас, кроме нашей любви; любовь единая остается, а прелести ее уже затмились. Чрезмерно послушная дочь, любовница робкая; от твоих страхов все наши муки происходят: увы! не столь чистое сердце гораздо меньше приводило бы тебя в заблуждение! Так, одна честность сердца твоего влечет нас в погибель; и правые чувствования, коими оно наполнено, выгнали из него благоразумие. Ты хотела согласить нежность дочери с неукротимою любовью; но предав себя вдруг всем чувствованиям, ты их только смешала, вместо того чтоб согласить, и от чрезмерной добродетели стала виновною. О Юлия, какое непостижимое твое владычество! Какою чудесною силою ты помрачаешь мой рассудок! Даже заставляя меня стыдиться нашей страсти; ты побуждаешь еще чтить тебя за твои пороки; ты принуждаешь меня тебе удивляться, разделяя твои угрызения… угрызения… тебе ли их чувствовать?.. Тебе, которую я любил… тебе, которую не могу я перестать боготворить… может ли порок приблизиться к твоему сердцу?.. Жестокая! возвращая сие принадлежащее мне сердце, возврати его таким, как оно отдано мне было?

Что ты сказала?.. что ты смела мне сказать?.. Тебе отдашься в объятия другого…. Другому тобою обладать!.. Ты не будешь больше моею!.. или, к совершению бедствия моего, не одному мне принадлежать будешь! Я? я могу испытать сию ужаснейшую казнь!.. Я могу увидеть, что ты переживешь сама себя!.. Нет! Я лучше хочу тебя лишиться, нежели разделять. Для чего Небо не дало мне храбрости достойной колеблющих меня восторгов!.. Прежде, нежели бы рука твоя посрамила себя сими пагубными узами, ненавистными любви и отвергнутыми честью, я вонзил бы в грудь твою кинжал своею рукою; я истощил бы кровь из чистого сердца твоего, чтоб оно не помрачилось неверностью. А с сею непорочною кровью, я сметал бы пылающую в моих жилах таким огнем, которого ничто погасить не может; я упал бы в твои объятия; я испустил бы на устах твоих последнее мое дыхание… я принял бы твое… Юлия умирающая! Сии столь прелестные очи, угасающие в ужасах смерти! Сия грудь, сей престол любви, растерзана моею рукою, изливающая ручьями кровь и жизнь… Нет, живи и страдай, сноси казнь за мою робость. Нет, я желал бы, чтоб тебя больше не было, но не могу любить столь много, чтоб отнять у тебя жизнь своею рукою.

О, если б ты знала состояние сего тоской стесненного сердца! Никогда не горело оно толь священным огнем. Никогда твоя невинность и добродетель не были ему столь драгоценны. Я любовник, я умею любить, я то чувствую: но я только человек, а то выше силы человеческой, чтоб отказаться от высочайшего блаженства. Ночь, одна ночь навсегда переменила всю мою душу. Отними от меня пагубное о ней воспоминание, я буду тогда добродетелен. Но сия бедоносная ночь живет в глубине сердца моего, и будет покрывать своим мраком остаток моей жизни. Ах, Юлия! предмет обожаемый! Если должно быть навсегда злосчастными, то пусть еще один час благополучия, и вечные угрызения!

Послушай того, кто тебя любит. Для чего мы одни хотим быть разумнее всех людей, и с детскою простотой следовать мечтательным добродетелям, о которых весь свет говорит, и никто не исполняет? Будем ли мы лучшие нравоучители всего множества ученых, населяющих Париж и Лондон, кои все смеются брачному блаженству, и прелюбодеяние считают забавою? Такие примеры не почитаются и соблазнительными; даже не позволяется осуждать их, и все честные люди смеялись бы здесь тому, кто из уважения к супружеству сопротивлялся бы сердечной своей склонности. В самом деле, говорят они, вина, которая только во мнении, значит ли что-нибудь, когда она тайна? Какое зло терпит муж от неизвестной ему неверности? Какими ласками не заглаживает жена свои проступки. С какою тихостью старается она предупредишь, или истребить подозрения? Лишенный мечтательного добра, луж ее живет преблагополучно и сие мнимое преступление, о котором делают столько шуму, не что иное, как умножение союзов в обществе.