Георг Борн - Новая царица гарема

Старый дервиш Тагир, этот молчаливый страж тех мрачных мест, которые назывались чертогами Смерти, не знал, кто ему был передан в эту ночь, он не спрашивал имен, он исполнял только свой долг. Глухонемой старик как будто был создан для этой смотрительской должности. Он не мог ничего открыть из того, что происходило при нем, и невыслушанными проходили мимо его ушей жалобы, проклятия или просьбы заключенных.

Тагир был человек без всякого чувства, без самостоятельной мысли и суждения – именно такой, рожденный для слепого повиновения, сторож был нужен шейх-уль-исламу.

Все вопросы и просьбы бедной Реции были оставлены без внимания. Старый дервиш, который провел большую часть своей жизни в этих мрачных местах и был совершенно отчужден от внешней жизни, который жил, как заключенный, в действительности совершенно уподоблялся животному и не обращал внимания на жесты обоих плачущих жертв. С фонарем в руке шел он рядом с ними через длинный, широкий, со сводами коридор, где там и сям находились заложенные камнями окна. Каменная стена состояла из красно-бурых кирпичей и от времени казалась совсем темной. Внизу коридор был выстлан плитами. Старый дервиш довел Рецию и мальчика до витой лестницы, имеющейся обыкновенно в башнях. Она была необыкновенно прочно сделана и противостояла разрушительному действию времени. Витая лестница вела в верхнее отделение чертогов Смерти.

Реция и Саладин должны были взбираться по ступенькам, Тагир освещал им дорогу. Оставив за собой шестьдесят высоких ступеней, они снова вступили в широкий, с неровными стенами коридор с остроконечным сводом. Тут, как бы из могилы, раздавались глухие жалобные стоны, тяжкие мольбы томившихся в заключении и перемежающиеся звоном цепей, доходившим до ушей исполненной ужаса Реции. Ребенком же в этом страшном месте овладел такой ужас, что Реция, исполненная сострадания, нежно сжала его в своих объятиях.

По сторонам высились массивные, толстые, старые деревянные двери безобразной высоты и ширины. От главного хода расходились мрачные длинные боковые ходы. Скудный свет фонаря, который нес старый дервиш, слабо освещал огромные покои этой части развалин. Наконец дервиш остановился у одной двери и вытащил связку ключей из-за пояса. Он отворил дверь и впустил Рецию и мальчика в просторное помещение со сводами, в котором постоянно было сыро, так как толстые стены не прогревались солнечными лучами.

В квадратной комнате находились жалкая постель, стул и стол. В одной из стен небольшое решетчатое окно, а в другой стене – полуотворенная дверь, которая вела во вторую – смежную – комнату. Здесь не было ничего, кроме соломенной постели и старого, изъеденного червями стола. В невыразимом отчаянии, ломая руки и потом снова сострадательно сжимая плачущего мальчика в своих объятиях, следовала она за глухонемым сторожем в эти ужасные покои. Никто не объяснял ей, куда она попала и что с нею должно случиться. Но ее привел грек, этого было достаточно, чтобы убедить ее в том, что с ней должно было произойти нечто ужасное. Все ее вопросы и просьбы остались невыслушанными. Некому было ее услышать и дать ей ответ. Погибла она, беспомощная, вместе с ребенком!

Старый дервиш, как мы сказали, ввел обоих заключенных в большое, наводящее ужас помещение – пустые комнаты древнего замка; затем он принес кружку воды, маисовый хлеб и несколько фиников, положил все это на стол и удалился со своим фонарем. Глубокий мрак окружил Рецию и мальчика, одна только звезда мерцала через решетчатое окно комнаты, как будто хотела принести утешение обоим несчастным заключенным. Реция глядела на нее и простирала к ней руки, между тем как из ее прекрасных глаз струились слезы.

– Око Аллаха, прекрасная блестящая звезда! – восклицала она дрожащим голосом. – Ты видишь скорбь и бедствие, которое постигло бедного маленького принца и меня! О, приведи сюда Сади, моего повелителя и супруга, чтобы он освободил нас; освети путь благородному человеку, с которым меня разлучило ужасное несчастье, чтобы он мог нас отыскать! Взгляни! Мое сердце, моя душа связаны с ним бесконечною любовью, и теперь я должна быть с ним в разлуке? Ты, ты вывело его, храброго защитника и избавителя, на мой путь, приведи же его и теперь ко мне, чтобы он освободил меня из рук моих врагов! Светлое око Аллаха, проникающее ко мне в темницу, блестящая многообещающая прелестная звезда, услышь мольбу Реции, сияй в пути моему Сади, приведи его сюда! Низкие, позорные речи Лаццаро, который старался очернить в моих глазах благородного человека, дорогого возлюбленного, не проникли в мою душу, я знаю, как Сади меня любит. Но он не знает, где я томлюсь и как я очутилась во власти моих врагов. О, если мой вопль долетел бы до его ушей, он, исполненный мужества и любви, поспешил бы ко мне, чтобы ввести меня в свой дом, но где он? Несчастье за несчастьем! Дом его отца сделался добычей пламени. Несчастье преследует его и меня и разлучает нас. Аллах, услышь мою мольбу, приведи его ко мне, дай мне снова увидеть его, дорогого возлюбленного, и тогда окончатся все печали.

– Реция, где мы? Мне страшно, здесь так темно!

– Успокойся, мое милое дитя. Я с тобою, осуши свои слезы! Всемогущий Аллах вскоре поможет нам, – утешала Реция трепещущего мальчика, хотя сама была исполнена неописуемого беспокойства и страха, но страх мальчика придал ей силы и мужества. Что было бы, если бы она теперь же изнемогла!

– Где мы теперь, Реция?

– Я сама этого не знаю, но я с тобой.

Мальчик припал к ней и положил голову к ней на колени. Он успокоился, слезы не текли более, вопли смолкли, он ведь был под защитой существа, которое любил с раннего детства. Реция заменила ему мать!

– Ты со мной, – тихо говорил он, – но подожди, пусть только вернется баба-Альманзор и дядя Мурад, тогда мы отомстим нашим врагам! О, баба-Альманзор умен и мудр, и все уважают его, а дядя Мурад могуч и богат! Когда они нам помогут, когда они только придут, тогда мы спасены. Твой Сади также придет с ними и поможет нам?

– Не знаю, мой милый мальчик!

– Ах, если бы он только пришел, он и баба-Альманзор… – продолжал Саладин, тут его уста смолкли, и утомленная событиями дня головка его склонилась, и сон осенил его своими легкими крылами.

Реция все еще бодрствовала. Ее душа не находила так скоро надежды и покоя, как душа ребенка, который верил в возвращение старого Альманзора, в помощь своего отца, принца Мурада, и в появление Сади. Его фантазия рисовала ему, что этим трем лицам, окруженным для него ореолом величия, стоило только показаться, чтобы одним ударом истребить всех врагов, и эти картины не покидали мальчика в его сновидениях. Не то было с Рецией. Исполненная томительного беспокойства, сидела она в мрачной тюрьме, куда засадил ее грек за то, что она отвергла его любовь и оттолкнула его от себя. Неужели он должен был восторжествовать? Неужели порок и несправедливость одержат верх? Ее сердце и все ее помыслы принадлежали благородному Сади, которого она пламенно любила, и неужели верность и добродетель должны были пострадать?

Она тихо и осторожно перенесла Саладина на жалкую постель в смежной комнате; слабого полусвета, пробивавшегося сквозь высокое окно с остроконечными сводами, было достаточно для нее, чтобы найти дорогу. Она положила спящего мальчика на солому и накрыла его старым одеялом. И вот маленький принц лежал на жалкой постели. Никто, кроме нее, не наблюдал за ним, и он спал так сладко, как будто на самой мягкой перине!

Реция сложила руки для молитвы. Издалека доносился сюда глухой звон цепей несчастных заключенных, ужасно звучали тяжелые стоны из соседних тюремных камер среди безмолвия ночи. Никто теперь не слышал их, жутко было одиночество среди этих страшных звуков – она была одна-одинешенька! Где она находилась? Фигура старого глухонемого сторожа произвела на нее тяжелое впечатление, и как бы смертельно она не была утомлена, все же она не решалась лечь на постель и предаться сну. Мучительные образы проносились в ее душе. Наконец ее охватил благодетельный сон; тихо, осторожно подкрался он к ней, нежным прикосновением сомкнул ее веки и с любовью отогнал от нее все заботы и мучения. Затем он заключил бедную Рецию в свои объятия и навеял на ее душу волшебные сновидения, в которых она отдыхала на груди возлюбленного Сади…

Европейские посланники с наступлением летней жары оставили дела в Пере и отправились со своими семействами в Буюк-Дере, где большая часть из них имела летние резиденции. Буюк-Дере – одно из лучших мест на берегу Босфора, получившее свое название от большой долины, которая тянется в глубь страны на протяжении почти полутора миль от берега.

Селение Буюк-Дере состоит из нижней, лежащей у моря, половины, где живут богатые греки, армяне и некоторые турки, и из верхней, живописно расположенной на холмах, где находятся дворцы и прелестные сады посланников. Это один из красивейших уголков на всем берегу; свежий, прохладный морской ветерок смягчает здесь солнечный зной. Сюда убегают от удушливой жары и зловонной атмосферы улиц Константинополя владельцы этих великолепных дворцов, и в старых, тенистых, живописно и искусно распланированных садах находят места с невыразимо прелестными видами на сушу и воду.

В особенности хорошо бывает здесь в летние лунные вечера. Светлая, серебристая синева звездного неба смешивается тогда с глубокой лазурью Босфора, волны которого сверкают при луне, и на воде колышутся каики с греческими певцами и музыкантами. Тихий ветерок несет нежные звуки по воде до садов, где в беседках или темных рощах безмолвные слушатели наслаждаются волшебной красотой ночи Востока.

Английский посол, имевший здесь также в своем распоряжении дворец и великолепный парк, имел обыкновение каждый летний сезон устраивать летний праздник, на который он рассылал многочисленные приглашения всей знати турецкой столицы. В этом году также должен был состояться такой же праздник, и везде его ждали с радостью, так как он относился к самым приятным и прелестным развлечениям жаркого времени года.

В прежние годы знатные турецкие дамы принимали участие в этом празднике, конечно, скрыв лицо под покрывалом. Присутствие двора до сих пор обыкновенно ограничивалось только принцами. Сам султан никогда в нем не участвовал. В этом же году, должно быть, были важные политические причины, потому что султан принял лично для себя приглашение и обещал приехать. Между тем принцессы, через принцессу Рошану, дали при случае понять супруге посланника, что они также хотели бы когда-нибудь посетить летний праздник, и сейчас же были сделаны соответствующие этому желанию распоряжения.

В числе турецких офицеров, получивших приглашение на этот праздник, попал, к его величайшему удивлению, и Сади-бей, новый офицер башибузуков. Получив пригласительный билет, он с удивлением покачал головой. Как удостоился он такой необыкновенной чести, такого отличия, когда ему до сих пор не приходилось входить ни в малейшее соприкосновение с английским посольством? Он не делал визитов в тех кругах, не заводил знакомства ни с одним офицером или членом посольства. Ошибки никак не могло произойти, так как его имя и звание было отчетливо обозначены на билете. Что теперь было делать?

Сади отправился к товарищу своему Зора-бею, у которого он застал Гассана, адъютанта принца Юсуфа-Изеддина.

Друзья радушно поздоровались.

– Я пришел к тебе с вопросом, – начал Сади, обращаясь к Зора, – я не знаю, каким образом я удостоился чести быть приглашенным и что мне тут делать? – При этом он достал приглашение из кармана.

Зора-бей улыбнулся.

– Что там у тебя такое? – спросил он.

– Гм, довольно загадочная история, мой друг! – продолжал Сади. – Приглашение на летний праздник английского посланника.

– И ты также? – заметил Зора-бей со смехом.

– И ты? Что это значит? Чему вы так смеетесь? – спросил Сади обоих товарищей.

– Тому, что мы получили такие же приглашения, – отвечал Зора-бей и показал билет. – Сейчас только пришел ко мне Гассан с тем же вопросом, как и ты, и я был намерен предложить вам тот же вопрос!

– Значит, и ты тоже? – спросил удивленный Сади.

– Ну что же? – заметил Гассан.

– Очень просто, мы отправимся, – отвечал Зора-бей.

– Я думаю, что мы этим приглашением обязаны тебе, Гассан, или, скорее, твоему званию – адъютанта принца, – сказал Сади, – это мне кажется единственным объяснением.

– Нет, нет! Мне сдается, здесь нечто совсем другое! – воскликнул вдруг Гассан, погрозив, смеясь, своему товарищу Зора. – Помнишь ли ты еще прекрасную англичанку, которую ты видел недавно вечером?

– Какую англичанку? – спросил Зора.

– Что за дурную память имеет этот Зора относительно любовных похождений, – продолжал Гассан, – или, может, это одно только притворство?

– Но что же было с этой прекрасной англичанкой, о которой ты говоришь? – спросил Сади.

– Я тебе это сейчас расскажу, может быть, это напомнит Зора его любовное похождение, – отвечал Гассан, бросив таинственный взгляд на своего дипломатически улыбающегося товарища. – Мы возвращались последним пароходом из Тимирагана. На пароходе в числе иностранцев находилась поразительно красивая англичанка. При ней были лакей и горничная; она казалась знатного рода. Когда мы с другой стороны приблизились к пристани у моста, то заметили перед выходом, что дамой и ее служанкой овладело большое беспокойство, и скоро мы услышали, что в дороге у нее затерялась дорожная сумка с драгоценностями. Как светский кавалер, Зора-бей, сидевший вблизи прекрасной англичанки, счел долгом предложить свои услуги беспомощной иностранке, предварительно представившись ей. Она приняла это очень любезно, сказала, что приехала из Англии в гости к английскому посланнику и назвала себя мисс Сарой Страдфорд!