Три-Вэ судорожно сглотнул.

Индейцы вновь подняли гроб, и тело внутри вновь переместилось. Девочка стиснула кулачки и прижала их к груди под подбородком в извечном скорбном жесте.

Знойную тишину разорвал многоголосый одобрительный шумок. Толпа подалась вперед, люди спустились с взгорка, толкались, спотыкались о могильные плиты, бормотали что-то и вытягивали потные шеи, чтобы лучше видеть.

— Наконец-то она ожила, — громко произнесла какая-то женщина.

— Может, она уже не любит своего папочку.

— А за что его любить? Он пошел против воли Господа.

Амелия Дин убрала руки с груди и вновь приняла прежнюю горделиво-сдержанную позу, высоко вздернув подбородок и устремив взгляд сквозь тонкую вуаль в слепящее от солнца небо.

Истекая потом, старики-индейцы при помощи широкого кушака опускали гроб в яму. И вновь все услышали, как перемещается внутри тело усопшего. Гроб несколько раз ударился о стенки могилы, прежде чем лечь на дно. Поднялась желтая пыль. Старики вытерли темные морщинистые лица грязными рукавицами и взялись за лопаты. Эта работа была им хорошо известна. Сухие комья глины гулко застучали по крышке гроба. Пыль поднялась облаком из могилы. Мадам Дин прикрылась своим зонтиком, защищаясь от нее. Старая гувернантка отвернула лицо в сторону. Амелия даже не шевельнулась.

Все было кончено.

Родственницы покойного направились к своему траурному экипажу. Священник не пошел их провожать. Они остались одни. Мадам Дин скрылась от толпы под зонтиком. Девочка шла, неестественно выпрямив плечи. К ней приблизилась все еще рыдающая гувернантка и попыталась взять ее за руку. Очевидно, Амелия что-то сказала ей, потому что та тут же убрала руку.

Три-Вэ взглянул на родителей и на старшего брата, словно приглашая кого-нибудь подойти вместе с ним к Динам. Однако, когда вперед выступил старший брат, сам Три-Вэ почему-то остался на месте, будто прирос к земле.

Бад побежал быстрым мелким шагом к экипажу Динов. Он бежал легко и по-мужски уверенно, не обращая внимания на то, что на него в ту минуту были устремлены сотни взглядов. Сильные люди великодушны. Отнюдь не красота мадам Дин заставила его сделать шаг вперед. Она была вдовой его врага, то есть врага его отца, но Бада это не могло остановить. Он подошел бы к ней, даже если бы она была старой и уродливой. Женщины — хрупкие создания. Видит Бог, мадам Дин нуждалась в его поддержке.

— Мадам Дин, — почтительно проговорил он, заглядывая в окно экипажа. — Я — Бад Ван Влит, ваш сосед. Я хотел бы выразить вам соболезнование от меня лично и от имени моих родителей и брата. Мы скорбим о вашей утрате. Для вас настало трудное время, и мы хотели бы помочь вам пережить его. Если вам понадобится помощь кого-либо из нас, обращайтесь в любое время. Завтра Три-Вэ уезжает, но остаются папа, мама и я.

— Это очень любезно с вашей стороны, мистер Ван Влит, — ответила с французским прононсом мадам Дин.

— Мы соседи, — сказал Бад, — вы можете на нас рассчитывать.

— Это очень любезно со стороны Ван Влитов, не так ли, дорогая? — спросила мадам Дин у дочери, по обыкновению произнеся «дорогая» по-французски.

Девочка, еще не успевшая подняться в экипаж, слегка присела в вежливом реверансе.

— Да, мама. Благодарю вас, мистер Ван Влит.

Он думал, что ее голос будет глухим от скорби, но он прозвучал неожиданно звонко. У нее был красивый голос, и она говорила без акцента. Впрочем, в Лос-Анджелесе можно было услышать столько провинциальных диалектов, что ее чистый английский звучал почти как иностранный.

Лошади с черными плюмажами увезли лакированный экипаж с кладбища Роздейл. Толпа постепенно расходилась. Люди разбились на кучки и медленно, пришибленные зноем, уходили с кладбища, вновь превратившись в добродушных и приветливых лосанджелесцев. Ибо, несмотря на то, что произошло, Лос-Анджелес был дружелюбным городом.

3

Истоки этого дружелюбия крылись в том, что в городе было очень много приезжих.

Восемь лет назад, в 1876 году, когда проложили две колеи Южно-Тихоокеанской железной дороги, связавшей Лос-Анджелес со всей страной, в городе не набралось бы и половины от нынешнего числа жителей. Железная дорога сыграла роль зазывалы. Людей завлекали сюда выставками, брошюрами, проспектами, журнальными статьями и даже романами с одной-единственной целью: заставить их сесть в деревянные вагоны Южно-Тихоокеанской железной дороги, перебраться сюда на жительство и купить землю. И переселенцы не заставили себя ждать. Как правило, это были состоятельные семейства. Они хлынули на запад, словно теплый ветер Санта-Ана, и город охотно поглотил их.

С самого начала полковник Дин единолично руководил этой веткой железной дороги. Считалось, что он занял место покойного Марка Гопкинса в Большой Четверке совладельцев Южно-Тихоокеанской железной дороги, в которую входили еще Чарли Крокер, Леланд Стенфорд и Коллис П. Хантингтон. Полковник никогда не опровергал эти слухи. Это был человек мощного телосложения, склонный к полноте, с темными волосами и ухоженной рыжей бородой. Он управлял своим отделением железной дороги с таким рвением, что больше походил на одного из владельцев, а не на наемного служащего. Он неукоснительно выполнял директивы правления и беспощадно обирал всех, кому нужно было перевезти по железной дороге какой-либо груз. Рыжебородый полковник разорил многих фермеров и предпринимателей, а других — как, например, магазин скобяных товаров Ван Влита — довел до грани банкротства.

Мадам Дин противу местных традиций ежегодно проводила семь-восемь месяцев в Париже отдельно от мужа. Каждый год в мае полковник выезжал в Нью-Йорк встречать жену и дочь и вез их в Лос-Анджелес в личном вагоне одного из владельцев дороги, Коллиса П. Хантингтона. Безудержная любовь полковника к дочери делала его почти человеком. Мадам Дин и Амелия никогда не приглашали гостей в свой красивый особняк, который полковник выстроил на южной окраине города. И вообще члены этого семейства почти никогда не покидали своего роскошного сада.

Та неприязнь, которую люди продемонстрировали на кладбище Роздейл, вовсе не была местью полковнику за его мироедство при жизни. Погоню за деньгами лосанджелесцы, как и жители других областей страны, считали занятием вполне достойным. Большая толпа собралась на кладбище под палящими лучами солнца потому лишь, что всем хотелось проникнуть в тайну, которой была окружена смерть полковника.

4

Хендрик Ван Влит натянул поводья, и карета остановилась на Спринг-стрит в деловой части города. Бад и Три-Вэ, сидевшие сзади, спрыгнули на землю. Три-Вэ тут же влез на передок, протиснувшись рядом с матерью. От ее платья на жаре сильно пахло лавандой, саше с которой всегда лежало в платяном шкафу.

Хендрик передал поводья сыну.

— Держи крепче, — наказывал он. — Не дай Полли взмылиться. И не забудь про выбоину, когда будешь переезжать Форз. Скажи Хуану, чтобы дал Полли два ведра напиться.

Жара испортила настроение тучному голландцу, и он говорил мрачным приказным тоном.

Три-Вэ, состояние которого было не лучше, вздохнул:

— Хорошо, отец.

— Не забудь про выбоину. Я тебя знаю: замечтаешься, как всегда, и угодишь прямо в нее!

Плечи Три-Вэ под толстой тканью пиджака опустились еще ниже.

— Не забуду, отец.

Хендрик спустился на землю и на секунду замер, глядя на стоявшее прямо перед ним здание. В его двух просторных помещениях располагались магазин скобяных товаров Хендрика и бакалейная лавка его двоюродного брата Франца Ван Влита. На втором и третьем этажах находились офисы с большими стрельчатыми окнами, а самый верх украшали зубцы ложного фасада. В центре фасада было выбито:

КВАРТАЛ ВАН ВЛИТА 1874

Владение городским кварталом считалось критерием благополучия. Хендрик построил этот квартал, но позже был вынужден продать его. В прошлом году Бад устроил так, что отец смог его выкупить обратно. Свежевыкрашенная вывеска гласила:

МАГАЗИН СКОБЯНЫХ ТОВАРОВ ВАН ВЛИТА

Но, присмотревшись, под яркими зелеными буквами можно было различить слова:

И ОБОРУДОВАНИЕ ДЛЯ НЕФТЕДОБЫЧИ

Сколько бы Хендрик ни обновлял вывеску, старая надпись все равно проступала, словно призрак, напоминая о давнем неудачном начинании.

Хендрик оглянулся на часы, установленные над вывеской мануфактуры Ди Франко.

— Время, дружок, — сказал он.

Он чуть приподнял высокую шляпу, прощаясь с женой. Его лицо в ту минуту выражало гордость и любовь. Хороший вкус Хендрика был известен всему городу. Еще восемнадцатилетним пареньком он сумел разглядеть в высокой и бездетной вдове-испанке, которая была на четыре года его старше, великую женщину.

Незадолго перед этим он приехал в Лос-Анджелес и был обычным бедным клерком. И тем не менее упрямо принялся обхаживать вдову. С тех пор прошла уже четверть века, а Хендрик до сих пор удивлялся: и как это донья Эсперанца согласилась выйти за него замуж? Он всегда был с ней почтительно-вежлив. Даже в их большой супружеской постели.

— Так жарко, мистер Ван Влит, — сказала донья Эсперанца. — Почему бы вам сегодня не вернуться домой пораньше?

— Мужчина должен работать... мужчина должен работать. Но вы... — Пауза. — Прилягте, моя милая, отдохните.

— Я постараюсь, — кивнула она.

Обоим было хорошо известно, что она никогда не ложилась днем.

Три-Вэ коснулся поводьями широкой спины Полли, и железные колеса заскрипели по глине. Поднявшаяся желтая пыль облаком окутала экипаж. Песок забивался Три-Вэ в рот и в нос, в глаза. Новый костюм из черного сукна раздражал кожу, от жары он истекал потом. Но он был даже рад этому. Зуд и пот хоть немного отвлекали от переполнявшего его смятения.

— Тяжело, Три-Вэ? — Донья Эсперанца взглянула на сына. В ее карих глазах была озабоченность.

— И почему я не подошел к ним?

Она вздохнула.

— Бад подошел, — с горечью в голосе добавил Три-Вэ.

— Винсенте, Винсенте... — Наедине донья Эсперанца часто именовала его на испанский манер. Между прочим, своего старшего сына она никогда не называла Хендриком. — Бад уже мужчина.

— Я тоже, полагаю.

— Разумеется, ты тоже. Я все забываю. — Она произнесла это серьезно, без юмора.

— Ничего удивительного, что ты забываешь. Ведь я не веду себя, как мужчина.

— Бад предложил им помощь от имени всей нашей семьи. А ты завтра уезжаешь в Гарвард, — тоном, в котором слышались довольные нотки, сказала она, пытаясь утешить сына. — Бад останется здесь. И мы с папой. Нас трое, и мы будем помогать мадам Дин, как только сможем.

— Бад никогда раньше не встречался с ними. Это я дружу с Амелией!

Донья Эсперанца достала из бисерного ридикюля носовой платок и промокнула им лоб. Экипаж накренился, и ей пришлось отвести в сторону руку, чтобы удержать равновесие. Три-Вэ заставил Полли чуть повернуть, чтобы колеса экипажа точно попали в две глубокие узкие колеи, затвердевшие на солнце. Об этой особенности дороги Хендрик позабыл предупредить сына.

Впереди показалась конка, в которую была впряжена лошадь с обрезанным хвостом. Трамвай шел на север, в сторону железнодорожной станции. Вагоновожатый дал сигнал освободить дорогу. Три-Вэ натянул поводья. Полли замедлила ход. Он мягко вытянул ее по крупу хлыстом с красной рукояткой. Полли опустила голову, сделала еще шаг и остановилась. Клаксон трамвая продолжал настойчиво звенеть. Три-Вэ пришлось хлестнуть Полли посильнее. Старая кобыла поднатужилась и наконец вытащила экипаж из узкой и глубокой колеи. Три-Вэ прошиб еще больший пот. Он взял протянутый матерью носовой платок. Им даже в голову не пришло, что ему лучше снять шляпу и тяжелый шерстяной пиджак.

Они миновали платные конюшни Джейка, где гудели слепни и в ноздри бил густой конский запах. Конторы наконец стали перемежаться с жилыми домами. Сады, казалось, вымерли. Деревья стояли пыльные. Виноград поник. Трава пожелтела.

— Я завтра не поеду, — вдруг сказал Три-Вэ. — Она... Амелия... У нее здесь больше нет друзей.

Мать повернулась к нему лицом, и в глазах ее была тревога. Три-Вэ был из рода Гарсия, а все Гарсия славились широкими жестами и щедростью.

— Три-Вэ, — сказала она, невольно назвав его по прозвищу. — Настоящий дом мадам Дин и Амелии не здесь. Они скоро вернутся в Париж.

— Я останусь до тех пор, пока они не уедут.

— Амелия еще очень юна. Тебе не следует так поступать, если не хочешь ее скомпрометировать.

— Мадам Дин незачем знать, почему я остался. Никто не будет знать.

— Амелия догадается. Она слишком еще молода, чтобы ее ставили в подобное положение.