Нора Робертс - Обожествлённое зло

– Раз уж ты так далеко заехала, наверное, ты навестишь их, прежде чем возвращаться назад.

– Возможно. – Опустив глаза, она счистила пятнышко с брюк. – Я рада, что она счастлива. В самом деле рада, что она счастлива.

– Еще бы тебе не радоваться.

– Я и не представляла себе, что будет так тяжело. – Голос ее дрогнул, сорвался. Ей пришлось сделать два глубоких вздоха, чтобы взять себя в руки. – Вчера вечером я поднялась наверх. На чердак.

– Клер! – Он взял ее руку и ласково зажал в своих ладонях. – Не надо было тебе ходить туда одной.

– Я ведь уже больше не ребенок, который боится привидений.

– Ты всегда будешь дочерью своего отца. Ты все еще тоскуешь по нему. Я это понимаю. Я тоже тоскую по нему. Она судорожно вздохнула и продолжала:

– Я знаю, каким добрым другом вы ему были. Как вы старались помочь, когда он начал пить. И как вы не отвернулись от нас, когда разразился скандал.

– Друг не поворачивается спиной к друзьям в тяжелые времена.

– Некоторые поворачиваются. – Она выпрямилась и улыбнулась ему. – Но не вы. Только не вы. Я надеюсь, вы по-прежнему остались его другом и поможете мне.

Голос ее звучал напряженно, он насторожился, но не выпустил ее руки.

– Клер, ты приходила сюда с тех пор, как начала ходить. Конечно, я тебе помогу. Ради Джека. И ради тебя самой. – Я так себе напортила в жизни.

Брови его сдвинулись.

– Как ты можешь такое говорить? Ты же весьма преуспевающая молодая женщина.

– Скульптор, – поправила его она. – В этом я действительно неплохо преуспела. Но как женщина… Вы же, наверно, слышали: я была замужем и разошлась…– Легкая смешинка вспыхнула в ее глазах. – Да ну же, док. Я ведь знаю, как вы не одобряете развод.

– Как правило – не одобряю. – Слегка задиристо произнес он, не желая, однако, звучать помпезно. – Клятва – это клятва, так я понимаю. Но не такой уж я закостенелый, чтобы не понимать, что порой бывают… обстоятельства.

– Этим обстоятельством была я. – Она нагнулась и выдернула травинку, которая росла у стены. – Я недостаточно его любила, не могла быть такой, какой ему бы хотелось. Да не могла, наверно, быть и такой, какой сама хотела. Вот все и испортила.

Он поджал губы.

– Я бы сказал, что не от одного а от обоих зависит, будет брак удачным или рухнет. Она чуть не рассмеялась.

– Поверьте, Боб ни за что бы с этим не согласился. И сейчас, оглядываясь на наш брак, да и на другие отношения, которые у меня были или которые я пыталась завязать, я понимаю, что все время чего-то недодавала.

– Если ты так считаешь, то должна представлять себе и почему это происходит.

– Да. Я… мне необходимо понять, как он до этого дошел, – вдруг выпалила она. – О, я знаю насчет пристрастия и знаю, что алкоголизм – это болезнь. Но все это общие слова, а речь идет о моем отце. Он же был моим. И мне необходимо понять, чтобы я могла…

– Прости его, – тихо произнес Крэмптон, и Клер закрыла глаза.

– Да. – Вот этого, только этого она не могла сделать, сколько ни старался Яновски. Но повиниться в этом здесь, когда ее рука лежала в теплой руке ближайшего друга ее отца, было не так мучительно.—Вчера вечером, когда я поднялась туда, я поняла, что так его и не простила. Я так боюсь, что никогда не прощу.

Крэмптон помолчал, вдыхая запахи сада, вслушиваясь в пение птиц и легкое шуршание листвы под весенним ветерком.

– Мы с Джеком говорили не только о мульче и жуках в те долгие вечера. Он говорил мне, как гордится тобой и Блэйром. Но ты была ему особенно дорога, как ты понимаешь, наверно, как дорог был Розмари Блэйр.

– Да. – Губы ее немного дрогнули. – Я знаю.

– Он хотел для тебя всего самого лучшего. Он хотел дать тебе весь мир. – Крэмптон вздохнул, вспоминая, сожалея. – Возможно, он хотел слишком многого и потому допускал ошибки. Я знаю, Клер, все, что он делал правильного или неправильного, все концентрировалось вокруг любви к тебе. Не вини его в том, что он оказался слишком слаб. Даже в своей слабости он прежде всего думал о тебе.

– Я не хочу ни в чем его винить. Но столько воспоминаний. Они переполняют меня.

Он внимательно посмотрел на нее своими серьезными глазами.

– Бывают такие ситуации, когда не надо возвращаться назад, как бы тебе ни хотелось. Возвращаясь назад, можно не залечить рану, а только причинить себе еще большую боль.

– Я это понимаю. – Она посмотрела вдаль, поверх аккуратно подстриженной лужайки. – Но я не могу продвигаться вперед, док. Не могу, пока не дознаюсь.

Никакие доводы разума не могли заставить Джейн Стоуки хоронить покойника в закрытом гробу. Когда человек умер, живые обязаны в последний раз посмотреть на него и закрепить в памяти его лицо. Обязаны сказать о нем.

– Подлый он был мерзопакостник, – заметил Оскар

Руди, поправляя узел на галстуке. – После пары стаканов пива старина Бифф уже не смотрел на тебя, а только норовил дать тебе в морду.

– Точно. – Лесс степенно кивнул, разглядывая лицо Биффа. «Гореть тебе в аду, мерзавец», – подумал он. – А Чак свое дело знает, верно? Как я слышал, Биффа отделали как следует, а выглядит он так, будто прикорнул.

– Наверно, ведро грима на него потратили. – Оскар вытащил пестрый платок и громко в него высморкался. – Спроси меня, я тебе скажу – страшно это гримировать покойника.

– Я бы этим занялся, если б мне как следует заплатили. Я слышал, у него все кости в теле переломаны. – Лесс передвинулся, выискивая взглядом подтверждение своих слов и повод поразвлечься. – Вот уж бы не сказал.

И они вышли на улицу покурить.

Джейн уже сидела на стуле впереди, Гриффитс расставил их рядами. Поскольку Бифф не принадлежал ни к одной церкви, было решено отслужить скромную службу прямо в похоронном бюро с помощью Чака. Джейн в строгом черном платье, с гладко зачесанными назад и стянутыми узлом волосами, принимала выражения соболезнования и выслушивала слова сочувствия.

Люди, отдавая Биффу последний долг, проходили мимо его гроба.

– Сколько раз он пытался своей толстой лапой залезть мне под юбку – и не сосчитать, – усмехнулась Сара Хьюитт, глядя в мертвое лицо.

– Прекрати, Сара. – Бад вспыхнул и посмотрел направо и налево, проверяя, не слышал ли кто ее. – О таких вещах здесь не говорят.

– Этакая глупость: про живого можно что угодно сказать, а как человек умер, так непременно надо говорить, какой он был славный, хоть и был мерзавец из мерзавцев. – Одна бровь у нее поехала вверх. – А его в самом деле кастрировали?

– Господи Иисусе, Сара! – Бад схватил ее за руку и потащил в глубину комнаты.

– Ты только посмотри, кто пришел. – Сара задумчиво улыбнулась глядя на входившую в комнату Клер. – Блудная дочь. – Она оглядела Клер с ног до головы, с завистью посмотрев на ее простой, но дорогой темный костюм. – Так и не нарастила мяса на костях, нет?

В горле у Клер стоял горячий ком. Она и не представляла себе, что ей будет так трудно. В последний раз она была в этом помещении, когда тут стоял гроб, заваленный цветами, окруженный горожанами, и в нем лежал ее отец. И она могла поклясться, что на органе звучала та же унылая музыка.

В нос ей ударил запах гладиолусов и роз. Она с ужасом глядела вдоль узкого центрального прохода между рядами складных стульев и с трудом сдерживала желание повернуться и сбежать.

«Господи, ты же взрослая женщина, – убеждала она себя. – И смерть – это часть жизни. От этого никуда не уйти». И тем не менее ей хотелось бежать, бежать на солнечный свет так сильно, что ноги ее не слушались.

– Клер?

– Элис! – Она схватила подругу за руку и постаралась успокоиться. – Похоже, полгорода пришло.

– Ради миссис Стоуки. – Элис пробежала взглядом по лицам. – Опять же – развлечение. – Она неловко чувствовала себя в форме официантки, но ей удалось вырваться всего на двадцать минут. К тому же у нее все равно не было ничего темного, кроме черной майки. – Они через минуту уже начнут.

– Я сяду позади. – Клер не имела ни малейшего желания идти к гробу и смотреть на покойника.

«Эй, Бифф, давненько тебя не видела. Жаль, что ты умер».

Эта мысль вызвала у нее нервный смешок, к глазам подступили горячие слезы. «Что она тут делает? Какого черта она тут делает? Она здесь ради Кэма, – напомнила себе Клер. И она здесь, чтобы самой себе доказать, что она может высидеть в этой маленькой перегретой комнате всю церемонию, как ответственный взрослый человек».

– Ты в порядке? – шепотом спросила Элис.

– Да. – Она глубоко перевела дух. – Нам лучше сесть.

Они с Элис сели, и Клер обвела взглядом комнату в поисках Кэма. Она заметила Мин Атертон в темно-синем, искусственного шелка костюме, лицо ее было строго, глаза сияли. Рядом в ней, склонив, словно в молитве, голову, сидел мэр.

Вокруг стояли в праздничной одежде фермеры, торговцы и механики, говорили о делах и о погоде. Женщины из городка окружали миссис Стоуки, Кэм стоял сбоку и с застывшим неприступным лицом наблюдал за матерью.

Чак Гриффтс прошел вперед, повернулся лицом к присутствующим и стал ждать. Перешептываясь и шаркая ногами, люди расселись по стульям.

Тишина.

– Друзья,—начал Чак, и воспоминания нахлынули на Клер.

Комната была набита до отказа оба вечера, пока тут стоял покойник. В Эммитсборо не было мужчины, женщины или ребенка, который не знал бы Джека Кимболла. И все пришли. Слова, которые они говорили, перепутались у нее в голове, но смысл остался. Печаль и сожаление. Но никто, никто из них не знал такого горя, как она.

На панихиде в церкви было полно народу, и вереница автомобилей, направлявшихся на кладбище, протянулась на несколько кварталов.

Кое-кто из тех, кто оплакивал ее отца, пришел и сегодня. Они стали старше, грузнее, с менее пышными шевелюрами. Они заняли свои места, сидели, храня молчание и думая свои думы.

Обитательницы городка окружали тогда Розмари Кимболл, как сейчас окружают Джейн Стоуки. Они поддерживали ее плотной стеной, исполненные сочувствия, исполненные облегчения от того, что их вдовство еще впереди, маячит где-то в туманном будущем.

Они нанесли тогда в дом еды: ветчину, картофельный салат, кур, чтобы накормить понесших утрату. Еда ничего не значила, а вот проявленная людьми доброта заполнила пустоту.

А через несколько дней – всего через несколько дней – разразился скандал. Джек Кимболл, которого все так любили, стал теперь авантюристом, которого обвиняли во взяточничестве, подкупе, подделке документов. Горе ее все еще кровоточило, а ее заставляли признать, что ее отец – врун и обманщик.

Но она так этого и не признала. Не признала она и того, что он покончил жизнь самоубийством.

Кэм увидел ее. Он был удивлен тем, что она пришла, и отнюдь не порадовался, увидев, какая она бледная, какие у нее расширенные глаза. Она смотрела прямо перед собой, крепко вцепившись в руку Элис. «Интересно, что она видит, что слышит», – подумал он. Он был уверен, что она, как и он, не слушает Чака Гриффитса, разглагольствовавшего о вечной жизни и всепрощении.

Но остальные слушали. Слушали с застывшими лицами, сложив руки. И боялись. Им всем дано предупреждение. Если кто-то из них нарушит Закон, он будет безжалостно вырван из их среды. Гнев немногих был равноценен гневу Темных Сил. И все слушали, и все запоминали.

И за сумрачными взорами и склоненными головами таился страх.

– Мне пора назад. – Элис стиснула руку Клер. – Пора назад, – повторила она. – Клер?

– Что? – Клер заморгала. Люди начали подниматься и выходить. – А-а.

– Я смогла выкроить время, только чтобы придти на службу. Ты поедешь на кладбище?

– Да. – Клер надо было посетить и могилу отца. – Поеду.

На заднем дворе Гриффитса выстроилось с полдюжины машин. Люди спешили на свои фермы и в свои магазинчики, да к тому же не столь уж многие готовы были потратить время на то, чтобы посмотреть, как Биффа Стоуки опустят в землю. Клер встала в хвост вереницы и приготовилась к недолгой неспешной поездке. Отъехав от городка на десять миль, печальный кортеж въехал в открытые железные ворота.

Клер почувствовала, что пальцы у нее вспотели, когда она повернула ключ зажигания и выключила мотор. Она продолжала сидеть в машине. Гроб подняли и понесли. Клер увидела: гроб несли мэр, доктор Крэмптон, Оскар Руди, Лесс Глэдхилл, Боб Миз и Бад Хьюитт. Кэм шагал рядом с матерью. Они шли, не касаясь друг друга.

Клер вышла из машины и пошла в противоположную сторону, вверх по холму. Пели птицы, как они обычно поют в теплое майское утро. Сильно, сладко пахло травой. То тут, то там, среди надгробий и каменных плит лежали пластмассовые цветы или венки. Они не завянут. «Интересно, – подумала Клер, – понимают ли положившие их люди, насколько грустнее выглядят эти яркие искусственные краски, чем поникшие гвоздики или увядающие маргаритки».

Здесь покоилась ее семья. Родители матери, ее сестры и братья, молодой кузен, умерший от полиомиелита задолго до рождения Клер. Она ходила среди могил, а солнце слепило ей глаза и жгло лицо.