Anne Dar - Обреченные обжечься

Мы доставили Ирму домой ровно в половину шестого. Кристофер сразу же спустился вниз, желая поскорее показать Джине карту французских вин, которую ему подбросил друг, а я задержалась у лестницы, чтобы разблокировать телефон девчонки, которая, скрестив руки, напряжённо этого ожидала стоя на первой ступеньке лестницы – наверняка рвалась побыстрее вернуться в свою комнату, чтобы сделать новый пост в инстаграме.

В момент, когда я только взяла телефон Ирмы в руки, дверь кабинета Дариана щёлкнула и, спустя несколько секунд, на площадку перед нами вышла монашка в серой рясе. От неожиданности я застыла с полуоткрытым ртом. Лишь спустя пару секунд поняв, что мне это не мерещится, я решила поздороваться.

– Добрый день, – наконец глухо произнесла я.

– Добрый, – не поднимая опущенной головы и не отрывая взгляда от пола, кротко ответила монашка, уверенно продолжив свой путь мимо нас. Как только входная дверь за ней захлопнулась, я перевела свой удивлённый взгляд на Ирму.

– Это ещё кто? – протянув девчонке телефон, поинтересовалась я.

– Мать Дариана, – хитро улыбнулась Ирма, своим ответом давая мне понять, что с разблокировкой её телефона исчезла и блокировка её дурацких шуток на этот день.

Ещё раз хитро мне улыбнувшись, девчонка сорвалась с места и побежала к себе в комнату, на ходу отвечая на входящий звонок от некого Арчи, фотку которого я успела рассмотреть прежде, чем отдала ей телефон с входящим вызовом: смазливый шатен с неестественно белоснежными зубами. Кажется я его видела в школьном спектакле. Он играл неестественно колышущееся дерево. Может быть у Ирмы и вправду появился ухажёр?

Думая об этом, я уже приближалась к выходу, когда услышала шаги за своей спиной. Естественно они принадлежали Дариану, поэтому, не здороваясь, я произнесла прежде, чем успела обернуться:

– Ирма наверху, болтает с каким-то парнем, физиономией смахивающим на девчонку.

– В её возрасте это нормально, – спокойно ответил Дариан.

– Наверное, – наконец обернулась я, на всякий случай успев схватиться за дверную ручку.

– Разве ты в свои семнадцать не занималась тем же? – Дариан остановился в паре шагов от меня.

– Нет, – невозмутимо выпятила нижнюю губу я.

– И чем же ты была так занята в свои семнадцать, что пропустила основной принцип пубертатного периода?

– Ну, знаешь, пыталась заткнуть пальцем дыру в своём сердце, – спокойно пожала плечами я.

Дариан понял, что я имела ввиду, но меня это не смутило. Кажется, после того, как он рассказал мне о подробностях, которые я не знала о том дне, мне стало легче общаться с ним. Осознание того, что он знает обо мне столь многое, сначала заставляло меня чувствовать себя обнажённой перед ним, но вскоре мне перестало казаться это чем-то, что могло бы меня смутить. Наоборот, я стала чувствовать себя увереннее. Словно ощутила себя самой красивой на пляже нудистов.

– Получилось? – спустя секунду вкрадчиво заглянул внутрь меня Дариан.

Неожиданно ослеплённая сине-голубым светом его глаз, я растерянно заморгала, но почти сразу вспомнила, о чём идёт речь – он интересуется моим сердцем.

– Нельзя заткнуть дыру в том, чего нет, – попыталась как можно более невозмутимым тоном ответить я, после чего уже хотела уходить и даже приоткрыла дверь, но вдруг почему-то решила спросить. – Кто та монашка?

Прежде, чем дать мне ответ, Дариан несколько секунд выразительно помолчал.

– А вдруг это секрет? – наконец произнёс он, скрестив руки на груди – верный знак того, что собеседник хочет поставить блок.

– Да брось, – сразу же начала открещиваться я, – мне не так уж и любопытно…

– На самом деле не такой уж это и секрет, – Дариан перебил меня. – Это моя мать.

Я замерла. Его кто?.. Мать?..

– Но я думала, что ваши родители погибли, – наконец выдала я.

– Внимательнее перечитай википедию, – одними глазами улыбнулся Дариан, явно чувствуя себя победителем. Каждая моя растерянность в общении с ним – это его единоличная победа. – Там сказано, что Ирма моя единокровная сестра.

– Оу… – я сдвинула брови, пытаясь сделать умный вид. Ирма единокровная… Понятно. От одного отца, но разных матерей… И как я могла это проморгать? – Ясно, – поджав губы, только и смогла выдавить я.

– Сейчас без пятнадцати шесть, – посмотрел на свои дорогие наручные часы Дариан.

– Оу, да, – я поджала губы и нагло прищурилась, – я ухожу пораньше.

– Но я плачу тебе за полный рабочий день, – не собирался сдаваться Дариан. Явно хотел, чтобы я и на сей раз позволила ему выиграть, но я не собиралась поощрять его манию первенства.

– Вот как? Тогда я возьму эти пятнадцать минут в счёт испорченной твоей единокровной сестрой моей блузки, которую она подвергла атаке клубничным соком, – я замолчала на несколько секунд и внимательно посмотрела собеседнику в глаза. – Будешь контролировать моё завершение честного трудового дня, и я начну выставлять тебе более серьёзные чеки. Например за чехол моего мобильного, который я выкинула из-за пролитого на него Ирмой бирюзового лака для ногтей, – я в очередной раз сделала стратегический прищур. – Или могу вообще уволиться.

– Даже не надейся, – криво ухмыльнулся Риордан, не расцепляя своих скрещённых на груди рук.

– Вот чего-чего, а надежды ты у меня отнять не можешь, – нагло хлопая губами, заявила я, после чего, открыв дверь, красиво покинула зримую для себя клетку, нарочно не задумываясь над тем, что незримая клетка перемещается вместе со мной, словно прозрачный колпак, покрывающий всё моё существо.

Мои родители познакомились ещё в свои студенческие годы. Они оба учились и окончили Королевский колледж: Тристан Риордан изучал политическую экономию, Мэй Хоран изучала теологию и религию.

В отличие от отца, единственного наследника семьи Риордан, которого его отец, не смотря на материальные блага, воспитывал весьма аскетичными методами, моя мать была из весьма бедной семьи. Настолько бедной, что в итоге её родные смогли оплатить лишь два года обучения Мэй в колледже, оставшуюся же оплату взял на себя мой отец, с которым она к тому времени встречалась уже год. Она не только приняла от него финансовую помощь, чтобы иметь возможность окончить колледж, но и предложение выйти за него замуж, правда не знаю, какое из предложений было сделано и принято первым.

Моему отцу было двадцать два, а моей матери двадцать, когда я появился на свет. Они развелись, когда мне было восемь.

Я плохо помню их брак. Наверное потому, что мы слишком мало времени проводили вместе. Отец был занят своим процветающим бизнесом, и тем не менее бóльшую часть своего времени я проводил именно с ним, а не с матерью. Мы разъезжали с ним по столицам мира и я присутствовал едва ли не на каждой его деловой встрече – он не видел препятствия в том, чтобы взять своего ребёнка туда, куда обычно деловые мужчины в деловых костюмах не брали даже жён и любовниц. Я видел его бизнес изнутри с самого своего рождения и мне это нравилось. Хотя, скорее, мне нравилось постоянное присутствие отца в своей жизни, чего нельзя было сказать о моей связи с матерью.

В последние два года перед разводом отец, как и я, виделся с моей матерью не больше десяти раз, по неделе в один-два месяца. Думаю, дело было в том, что моя мать вышла замуж за человека, богатство которого не взяла в расчёт. Будучи воспитанной в бедности, по большей части своим дедом, являющимся православным священником, она не могла спокойно относиться к брендовой одежде отца, его коллекции картин, на которую он тратил целые состояния, к его вкусам в еде и времяпрепровождению в элитных конных и гольф-клубах. Однажды они разругались из-за колье стоимостью в десять тысяч долларов, которое отец подарил ей на день рождения. Он выбирал его вместе со мной, специально остановив выбор на самом дешёвом в новой коллекции RioR. Для нас с отцом оно казалось всего-лишь изящной безделушкой, но мать увидела в нём неспасённые детские жизни, непостроенные образовательные центры в Африке и даже неоткрытую вакцину от волчанки – вот куда отец должен был вложить свои деньги, вместо того, чтобы пытаться взгромоздить на её шею чью-то неспасённую жизнь. Отца так сильно разозлило её отношение к его стараниям, что он, будучи всегда сдержанным человеком, впервые при мне сорвался на крик. Он сказал многое. Сказал, что именно ради неё организовал крупнейший в Британии благотворительный фонд, что ради неё когда-то разругался со своим отцом, с которым смог найти примирение слишком поздно, что когда-то любил её слишком сильно, чтобы сейчас начать ненавидеть её за её неприязнь к его образу жизни и нелюбовь к нему.

После этого скандала отец, как и желала того мать, забрал меня и мы с ним уехали на месяц в Дублин. Когда мы вернулись, мать сказала отцу, что приняла решение уйти в монахини. Перед замужеством она сменила православие на католичество, чтобы воспитывать будущих детей в религии их отца, однако, вместо того, чтобы увлечься воспитанием рождённого в этом браке ребёнка – то есть меня – она увлеклась своей новой религией. Мать не могла уйти в монахини, пока её ребенок не достиг бы совершеннолетия, но уже тогда, до моего совершеннолетия, она могла начать и начала проходить так называемые “курсы подготовления к посвящению в монашество”.

Сколько помню свою мать, она никогда не расставалась со своей карманной библией – единственный подарок, который она с благодарностью смогла принять от моего отца. Вроде как он презентовал его ей сразу после её обращения в католичество. Мой отец, относительно католических канонов, был не настолько религиозен, как моя мать, однако он всегда был глубоко верующим человеком, так что сейчас мне даже сложно судить, кто именно из моих родителей повлиял на моё религиозное воспитание больше. И всё-таки оно было и до сих пор остаётся мощным стержнем моего внутреннего мира, хотя я и осознаю, что зачастую поступаю не так, как должен поступать верующий в Бога человек. Я могу без угрызения совести вредить людям, просто потому, что они перешли мне дорогу. Это главный мой грех.

После того как мать уехала в противоположный от нас конец Британии в захолустный островной городок с полуразрушенным женским монастырем у океана, я с ней виделся всего три раза. Первый раз сразу после похорон отца и Пенелопы – тогда она приехала, чтобы передать опеку надо мной Аарону. Вторая наша встреча произошла на следующий день после моего восемнадцатилетия, за неделю до её пострига в монахини. Она всё-таки дождалась этого момента, совершеннолетия своего ребёнка, чтобы осуществить желание всей своей жизни и, облачившись в монашескую рясу, начать новую жизнь, в которой не было места единственному оставшемуся у неё родственнику. Это произошло как раз в тот год, когда Таша попала в автокатастрофу. В тот год я в очередной раз убедился в том, что у меня есть только я. Ирма – это отдельная песня.

Отец давно не любил мою мать. Она словно специально подавила в нём любовь к себе. Спустя месяц после развода он немного перебрал с виски и рассказал мне, как сильно любил эту красивую женщину, и о том, что я появился на свет в результате безумной страсти, однако уже спустя год после моего рождения моя мать окончательно охладела к нему, а ещё через некоторое время отказалась хлопотать со мной, решив нанять для меня няньку. Отец решил дать ей время, чтобы она могла свыкнуться с мыслью о материнстве, и впервые взял меня с собой в длительную поездку, в Эстонию, от которой мать наотрез отказалась, сославшись на свою нетерпимость к пятизвёздочным отелям. С тех пор я колесил по миру с отцом, а моя мать, вместо того, чтобы “свыкнуться со своим материнством”, наотрез отвыкла от него. На мой вопрос, когда же он разлюбил мою мать, мой подвыпивший виски отец так и не смог назвать определённого момента. Он сказал лишь, что разлюбил её гораздо позже, чем она разлюбила его, добавив, что это единственный раз в его жизни, когда он финишировал вторым. По-видимому, он достаточно сильно любил эту женщину, иначе как объяснить то, что он отдал ей лавры победителя в этой безумной эстафете их брака, олицетворяющего неравенство финансового мышления различных в своём роде социальных прослоек.

С Пенелопой Бинош отец познакомился спустя два года после развода. Мне тогда было десять, отцу тридцать два, а Пенелопе всего двадцать – она могла бы сойти мне скорее за старшую сестру, нежели за мачеху. И всё же двенадцать лет разницы в возрасте не помешали этим двум стать по-настоящему счастливой парой.

Мой отец начал встречаться с Пенелопой, когда та уже была на втором месяце беременности. Об этом никто, кроме нас троих, не знал и так и не узнал. Отец, по уши влюблённый в девушку с карамельными волосами и огромными голубыми глазами, её смех “колокольчиком” и скрипичную игру, женился на ней уже спустя два месяца после их знакомства. Пенелопа с самого начала не скрыла от него своей беременности и это только сильнее подкупило его. О биологическом отце ребёнка знали только Пенелопа и, возможно, мой отец, и больше никто. Я ничего не знаю о том, кто мог бы быть биологическим отцом Ирмы, да мне и неинтересно. Мой отец сделал всё для того, чтобы скрыть его тень в величии своей, и я не собираюсь нарушать его волю, по крайней мере до восемнадцатилетия Ирмы.