Теперь я понимаю, что за беспокойство меня гложило в те дни. И понимаю, почему моя старшая сестра поменялась со мной местами. Я бы сделала для неё то же самое, не задумываясь, но этот шанс выпал именно ей, и она им воспользовалась.

Мы заранее договорились о доскональности образа. Белла подстригла волосы до моей длинны и завила их на мой манер, сделала мой классический макияж, надела одинаковую со мной белоснежную рубашку с коротким рукавом и чёрные брюки. Эти брюки и блузки мы приобрели около года назад во время совместного шопинга, но до сих пор не надевали их одновременно, чтобы люди не путали нас между собой. Сейчас же Белла желала, чтобы нас непременно спутали, чтобы даже мои дети не заметили подвоха, однако я ни на секунду не сомневалась в том, что Родерик раскусит её с полувзгляда.

Мы встретились в аэропорту, сразу после того, как я отвезла Хьюи и Ташу в музыкальную академию, а Джереми оставила у спортивного комплекса. До окончания посадки на рейс до Нью-Йорка оставалось всего каких-то десять минут, поэтому мы распрощались второпях. Последнее, что я сказала Белле: “Ты точная копия меня”. Последнее, что она сказала мне: “Не точная. И всё равно никто не узнает”, – обняв меня, она добавила. – “Тебе понравится жить в Нью-Йорке”.

Мы поспешно обменялись сумками, вытащив из них какую-то мелочёвку, а какую-то оставив внутри, после чего, в последний раз помахав друг другу руками сквозь толпу спешащих людей, окончательно исчезли из поля зрения друг друга. В тот момент я не знала, что попрощалась со своей старшей сестрой навсегда.


Очутившись на улице Нью-Йорка я наконец осознала, какую глупость совершила. По нашей с Беллой договоренности Родерик должен был прилететь в аэропорт Нью́арк Ли́берти уже через какие-то восемнадцать часов, но он до сих пор ещё даже не позвонил мне.

Я направлялась в магазин, который посоветовала мне Белла, за свечами для романтического ужина, когда внезапно забеспокоилась относительно того, что мне до сих пор никто так и не позвонил.

Открыв сумочку от Луи Витон, отданную мне в аэропорту Беллой, я начала искать свой телефон, как вдруг наткнулась на американский паспорт своей сестры.

Как только можно было забыть свой паспорт, но при этом не забыть забрать упаковку жевательных резинок?!.. В этом была вся Белла.

Положив паспорт сестры обратно на дно сумочки, я достала свой, чтобы перепроверить его, и именно в этот момент на тротуар, по которому я шла, выехало жёлтое такси.

…Ударившись головой о тротуарную плитку и потеряв сознание, я выпустила из рук свой паспорт, и тот упал в канализационную решётку. Ни его, ни билет до Нью-Йорка, который Белла спрятала в бардачке моего автомобиля, превратившегося несколькими часами ранее в смятую консервную банку, никто никогда так и не найдёт.

Как не нашли бы и нас, не отыщись мы сами.


Паспорт, найденный в моей сумочке, гласил, что меня зовут Изабелла Палмер. Сама же я ни своего имени, ни чего-либо другого о себе и своей жизни не помнила, так что ни подтвердить, ни опровергнуть данной информации не могла. Я не знала, что приехала в Нью-Йорк под другим именем, как и не догадывалась о том, что отныне мне придётся жить под именем моей сестры. И так будет до тех пор, пока я не вспомню… Пока не завоюю право вернуть себе своё имя обратно.

Амнезия не бывает милостивой. Со мной не была. Я помнила, что перед тем, как угодить под колёса такси, у меня кольнуло сердце, будто я ощутила что-то неладное, произошедшее за тысячи километров от места, в котором я находилась, но ничего конкретного больше вспомнить не могла. Словно между мной и реальностью возникло невидимое стекло, ограждающее меня от страшных знаний.

В больнице меня продержали месяц – благо Изабелла Палмер незадолго перед этим оформила медицинскую страховку – однако меня так никто и не нашёл. Я не могла знать о том, что Белла умерла прежде, чем успела хоть кому-нибудь сообщить о том, что она сумела спасти меня. Ни единая душа даже догадываться не могла о том, что меня необходимо искать в Нью-Йорке. Более того, в розыск была подана Изабелла Палмер, Стелла же Палмер, покинувшая страну под своим именем, не разыскивалась вовсе – по официальным данным она вообще была мертва.

…Знакомство с Патриком, вера в то, что я художница, проживание не своей жизни – это десятилетие, отданное мне Беллой. Едва ли я осознавала, что должна быть кому-то благодарна за то, что мне позволено не просто продолжать жить, а проживать полноценную жизнь успешного художника… Ну, почти полноценную жизнь.

Меня беспокоили мысли о семье. Я о ней совершенно ничего не помнила, но одновременно никак не могла прекратить думать о её существовании. Всё это время на своей груди я носила цепочку из крупных звеньев белого золота, на которой висело золотое обручальное кольцо с внутренней гравировкой в виде знака бесконечности. Это кольцо и эта гравировка не давали мне покоя. Я не знала, что у какого-то заокеанского мужчины есть точь-в-точь такое же кольцо, только большего размера, однако я ощущала именно это – что у моего кольца есть близнец. Отчасти именно ради этого кольца я, каждый день на протяжении десяти лет, боролась. Переплывала океан против течения, чтобы однажды доплыть до родного берега.

Однажды я задала Патрику странный, но почему-то мучающий меня вопрос, состоящий всего из трёх слов: “Интересно, я рожала?”. Патрик, к тому времени уже начавший за мной ухаживать, напрягся, услышав от меня подобное, мне же легче от озвучивания своих терзаний не стало, так как никто не мог дать мне ответа на этот мой вопрос. Это странно, но я чувствовала, будто моё тело произвело когда-то жизнь. Я чувствовала даже не одну жизнь вышедшую из меня, но никак не могла этого объяснить.

…Спустя пять лет кромешного одиночества, я решилась завести себе собаку. Что-то мне подсказывало, что я любила собак. Патрик, как начинающий ухажёр, вызвался отвезти меня на ярмарку домашних животных. Он предложил мне приобрести йоркширского терьера, но не успел обернуться, как я уже держала в своих руках увесистого щенка породы ньюфаундленд. Пёс вырос большим, пушистым, чернее ночи, но всё равно не достаточно огромным, чтобы заполнить собой всё пространство образовавшейся в моём сердце пустоты. Не смог и Патрик. Уже тогда я осознавала, что не соблазнюсь на Патрика Ламберта и не начну новую жизнь с этим прекрасным, добрым и нежно влюблённым в меня мужчиной. Я не могла забыть о забытом, не могла прекратить ощущать Патрика чужим своей душе. Это даже сложнее, чем страдать от безответной любви.

С каждым годом моё неведение заставляло меня становится всё более настойчивой. Амнезия странная штука. Откуда я помнила как пользоваться деньгами, прокладками и зубной пастой, или, например, что я не переношу вкус и запах оливок? Почему при этом не помню самого важного? Моя борьба достигала предела с воспоминанием, вернее с ощущением того, что я когда-то обожала, не иначе, готовить. После того, как я поняла, что ничего не могу поделать с тем, что всегда готовлю больше, чем могу съесть, я начала готовить ещё больше, в отчаянной надежде на то, что это поможет мне вспомнить… Это началось в первое Рождество после моей амнезии. Я увидела мёрзнущего мужчину через дорогу от дома, в котором жила, и по его виду сразу определила, что он бездомный. С того Рождественского вечера на протяжении одного месяца я каждое утро и каждый вечер приносила ему контейнеры со свежей едой. Мужчину звали Боб, ему было немногим больше сорока и последние три года он был бездомным. Он свёл меня с общиной бездомных Нью-Йорка, которая насчитывала три десятка “потерянных” человеческих душ, и я практически каждый день начала приносить им самое вкусное из того, что могла приготовить. Я могла принести пару контейнеров или, если удачно продавала какую-нибудь из своих картин, приносила килограммы свежеиспечённого мяса и пирогов. За то, что Боб неосознанно протянул в мои руки новый смысл для моего “потерянного” существования, к концу зимы я всё-таки умудрилась предоставить ему рабочее место фасовщика на складе старого знакомого Патрика и комнату в фабричном общежитии. Один раз в месяц Боб помогал мне с выбором трав и приправ на местном рынке: он, как и я, обожал их нюхать. Боб перестал быть бездомным. А моя жизнь стала казаться мне не такой уж и бессмысленной.

Спустя два года Боба нашла его единственная дочь, мать которой до сих пор запрещала им видеться. Двадцатилетняя девушка разругалась со своей матерью, и в итоге смогла отыскать отца. По наследству от деда ей достался дом в Вирджинии с видом на озеро с лебедями и гусями. Туда она и забрала своего потерянного отца, пообещав мне, что больше никогда и никому не позволит их разлучить, и что Боб наконец насладится рыбацкой тишиной, вдали от шума обезумевшего мегаполиса. Тепло распрощавшись, мы с Бобом больше не виделись, а его пример найденного родственника заставил меня впасть в долгие месяцы и даже годы белой зависти.

Я ни на день не покидала Нью-Йорка. Боялась, что меня здесь ищут, а если меня не будет дома, кто-то обязательно придёт и не найдёт меня, и если меня никто никогда так и не найдёт, тогда зачем я вообще нужна?..

Оказалось, что на самом деле мне необходимо было выехать не просто за пределы Нью-Йорка, и даже не просто из США, а перебраться на другой континент.

Никто не заподозрил того, что я могу быть британкой. Мой акцент меня ни капли не выдавал, ведь всё своё детство и юношество я прожила именно здесь, в США. Я сама даже не могла предположить мысли о том, что меня разыскивают в Британии. Для меня это было шоком.

Я специально сохранила те брюки, блузку и даже причёску – завитое каре до плеч – чтобы не утратить тот образ, в котором однажды меня кто-то потерял. Ради этого я ежедневно занималась усиленными физическими тренировками, чтобы максимально сохранить свой изначальный вид и с течением времени не постареть до неузнаваемости, и у меня это получилось. По крайней мере, когда наступил мой “День Икс”, я без малейших усилий влезла в заветные брюки и блузку, и зеркало в ванной говорило мне о том, что я всё ещё молода и красива, и мой паспорт врёт как минимум насчёт моего возраста. Я даже догадываться не могла о том, что он говорит жестокую правду относительно моих лет, при этом ещё более жестоко обманывая меня насчёт моего имени.

…Как же я боялась того, что меня не узнают! Больше я боялась лишь того, что меня никто никогда не найдёт. И всё же, если посмотреть на свершившееся под другим углом, все мои страхи свершились: меня так и не нашли – нашла я; меня так и не узнали – во мне видели совершенно другого человека.

Когда я зашла в здание аэропорта Хитроу*, мои руки вспотели, а колени тряслись так, что я вынуждена была передвигаться на негнущихся ногах (*Крупнейший международный аэропорт города Лондона). Я не сразу заметила их: компанию улыбающихся людей, в глазах которых при виде меня сиял влажный блеск.

Почти за одиннадцать лет беспросветного одиночества, в этом мире наконец нашлись люди, которые узнавали меня. Моё сердце замерло от счастья, но уже в следующее мгновение, увидев Её, оно резко ёкнуло, больно врезавшись в сточившиеся от долгих лет одиночества рёбра.

Это была моя Дочь! Естественно я этого не знала, и всё же я была уверена в этом наверняка. Лишь однажды посмотрев на Неё, я больше не могла отвести глаз от Её красоты. Она была подлинной копией меня, только молодой и будто усовершенствованной чертами ещё более красивыми… Интересно, кто Её отец?.. Не важно. Важно лишь то, что я нашла свою ДОЧЬ!

Глядя на Неё, я чувствовала нечто, что заставляло всё внутри меня переворачиваться. Прежде, чем я протянула Ей свою руку, я уже начала дрожать изнутри от потрясения и успела покрыться гусиной кожей. Таша была единственным по-настоящему близким мне человеком, пришедшим меня встречать (не считая Пандоры, с которой мы всегда разнились, словно огонь и лёд). Но Она меня не узнала… В момент, когда Таша сказала, что Она мне не дочь, внутри меня словно что-то хрустнуло. Кажется, ментально я ощущала, что моя родная дочь воспринимает меня тётей, подругой или ещё кем-либо, но только не матерью. От душевной боли у меня заболели кости. Уже покидая аэропорт, моё взбудораженное подсознание кричало один-единственный вопрос: “Что не так?!”. Я не могла ошибаться! Это была моя дочь! Таша не могла быть моей племянницей! Но почему никто этого не видел?! Почему этого не видела Таша?!..

…Просто Таша была придавлена ещё большей болью, чем я за всё это треклятое десятилетие.


Я хотела поскорее прийти в гости к семье Таши, но меня постоянно задерживали. Джек (материнского инстинкта по отношению к которому я совершенно не ощущала, как и не пыталась себя заставить ради его гиперэмоциональной привязанности ко мне), словно ощущая опасность повторной потери матери, буквально не отпускал меня от себя. Парень слишком соскучился по маме и слишком боялся утратить её снова, поэтому нарочно загружал меня с приготовлениями к его скорой свадьбы с Евой. Я искренне пыталась быть с ним милой, подсознательно чувствуя к парню жалость, и искренне помогала ему и Еве с приготовлениями к счастливому празднеству, параллельно пытаясь смириться с обществом Говарда Фланагана, которого я никак не могла вообразить своим мужем, пусть даже бывшим.