Не обращая внимания на раненое плечо и летевшую со всех сторон брань, Филип протолкался поближе к паперти и оказался в первых рядах зрителей.

Наконец со стороны Луврского замка раздался пушечный залп. Толпа загудела.

– Началось!

Стражники продолжали сдерживать толпу. Гул нарастал, и вдруг донеслись пронзительные крики:

– Едут! Едут! Вон они!

Кортеж золоченых портшезов и великое множество всадников в сопровождении охраны показались в конце улицы Сен-Пьер-о-Беф. С крыш домов, как снег, посыпались цветы, грянула музыка. Парижане с восторгом глазели на знать, на лучшую кровь королевства, на роскошь и блеск, атлас и бархат, на прозрачные вуали дам, на драгоценные каменья, сверкавшие, как звезды, на дорогие попоны коней, касавшиеся золотой оторочкой или меховой опушкой уличной грязи.

– Король! – кричала толпа. – Смотрите, король! Да здравствует наш добрый государь Людовик!

Женщины махали платками, мужчины подбрасывали вверх колпаки. Не обошлось и без слез умиления при виде монарха.

Филипу Майсгрейву был хорошо виден Людовик Валуа. После блистательного Эдуарда Английского этот монарх показался ему особенно неказистым. Он был невелик ростом, кривоног и сутул, лицо короля имело землистый цвет, а черты его были чересчур резкими. Обычно Людовик одевался просто, но сейчас был облачен в алые турские шелка. Король шел, едва заметно улыбаясь, и, ни на кого не глядя, вел за руки жениха и невесту.

Принцессе Боне уже исполнилось двадцать четыре года. Для невесты это был критический возраст, но Бона, будучи постоянно чьей-то невестой, до сих пор так и не предстала перед алтарем ни с кем из претендовавших на ее руку вельмож.

Сегодня был ее день, однако бледное личико принцессы от этого отнюдь не выглядело счастливее. Оно сохраняло печальное выражение, хотя принцесса и шла с гордо откинутой головой. Бона не была хороша собой: крупный, выступавший нос отнюдь не красил принцессу. Однако осанка ее была поистине королевской, фигура, насколько можно было различить под складками парчи и шелка, – изящной.

Филип услышал, как кто-то за его спиной проговорил:

– Говорят, бедняжка проплакала ночь напролет. Зачем ей этот Бурбон, если она мечтала обвенчаться с красавцем Эдуардом Уэльским?

– Глупа, как и все женщины. Жан Бурбонский несметно богат, и на его владения никто не зарится. А принц Эдуард живет чужой милостью, и одному Господу известно, когда он нацепит свою корону, если нацепит ее вообще.

Герцог Жан шествовал по левую руку от короля. Он казался гораздо старше своей невесты и уже начинал толстеть. Его волосы были тщательно завиты и уложены так, чтобы прикрыть намечающуюся лысину. Чело жениха было омрачено – видимо, мысль о том, что ему пришлось пойти наперекор воле своего давнего друга и союзника Карла Бургундского, не давала ему покоя.

Плыл нескончаемый колокольный звон, толпа возбужденно гудела, пожирая глазами длинную процессию знати и духовенства. Парижане обожали зрелища и пользовались возможностью посудачить о каждом из проходивших мимо.

– Взгляните, вот и королева Шарлотта! Уже оправилась после родов, однако все еще бледна.

– Добрую государыню даровал нам Господь!

– А какого наследника она принесла Франции! Девять с половиной фунтов, не меньше, говорят.

Рядом с королевой вели двух нарядных девочек, ее дочерей – румяную резвушку Анну, будущую правительницу Франции, и некрасивую, чуть прихрамывающую принцессу Жанну, которой суждено было окончить свои дни в одном из монастырей.

– Глядите-ка, приехала даже Иоланта Савойская, старшая сестра Боны, и ее супруг Амедей Савойский. Но до чего же она изменилась! А ведь это была самая хорошенькая из французских принцесс. Сейчас же что кусок мяса – ни дать ни взять.

– А что это за расфуфыренный мальчонка в белом шелке? Паж этой красивой дамы в желтом?

– Да что вы, сударь! Эта дама – вдовствующая герцогиня Орлеанская, а мальчик – ее десятилетний сын. Поговаривают, от пострела уже сейчас нет проходу молоденьким горничным, но то ли будет, когда он подрастет!

Так толковали зеваки о том, кому со временем предстояло взойти на престол Франции под именем Людовика XII. В болтовне парижан равно смешивались обожание, злословие и фамильярность. Они обсуждали принцев крови и первых вельмож с той же бесцеремонностью, что и соседей по кварталу, но богатство и блеск знати вызывали в их простых душах еще и волну преклонения, ибо все эти сановные господа были существами иного порядка, от чьих прихотей и страстей зависели подчас судьбы страны и трона.

– Вон идет достойный граф де Кревкер, который представляет здесь Бургундию. Потому-то он и держится так надменно.

– Он всегда таков. Рядом с ним любимчик Карла Смелого Кампобассо выглядит как лакей, хотя и наряжен в золотую парчу с головы до ног.

Прибывали и спешивались все новые вельможи. Они горделиво проходили среди толпы, поднимались по ступеням собора и исчезали в широких готических воротах.

Появился герцог Рене Анжуйский, престарелый трубадур, именовавший себя также королем Сицилии и Иерусалима. В толпе послышался изумленный ропот. До чего легкомыслен этот король-поэт, до чего самоуверен! Мало того, что в свои преклонные годы обрядился в куцый камзол и узкие двухцветные штаны, да еще прихватил с собой худородную супругу. Разумеется, эта Жанна де Лаваль прехорошенькая, но ведь в ней нет и унции благородной крови. Обольстительная мелкопоместная дворяночка, вскружившая голову старику и затесавшаяся в королевскую семью с помощью постельных интриг. Хотя что там говорить! В Англии король выкинул коленце похлеще – столь же неродовитую даму возвел на престол, и, представьте, народ не взбунтовался и даже охотно признал эту Елизавету Вудвиль своей королевой. Нет, видно, Господь окончательно помрачил разум островитян, если их настоящая государыня томится в изгнании, а они склоняются бог весть перед кем. Маргарита Анжуйская – вот в ком течет чистейшая королевская кровь. Ничего не скажешь – монархиня от подошв до кончиков волос.

Когда в толпе заговорили о королеве Маргарите, Филип отыскал ее взглядом. Он был наслышан о ней. В Англии эта женщина стала легендой, ее в равной мере почитали и враги, и друзья. Теперь ему предстояло воочию увидеть королеву.

Маргарита Анжуйская легко ступала вслед за своим отцом, королем Рене. Она резко выделялась среди пестрой толпы своим черным траурным одеянием. С ее эннена едва не до земли спускалась черная креповая вуаль. Лицо королевы, некогда прекрасное, постарело раньше времени: сказались тяготы скитаний и годы изгнания.

Черные бархатные глаза Маргариты равнодушно взирали вокруг. Это был не ее триумф, она оставалась всего лишь гостьей, равной среди равных, что не соответствовало ее сану, ибо она была помазана миром. Была королевой, дело которой – повелевать, а не просить милостей у кузена Людовика. Казалось, сознание этого унижает ее, и выражение мрачной сосредоточенности не покидало ее чела.

Маргарита была невысока ростом, но держалась прямо и горделиво. Ее голова была откинута с непередаваемым достоинством. Даже Майсгрейв не мог не признать, что более гордой осанки, более презрительного высокомерия ему не доводилось видеть. И как ни хороша собой Элизабет Грэй, ей никогда не суметь так нести свое королевское достоинство.

В толпе судачили:

– Маргарита снова в черном. Говорят, она дала обет не снимать траура до тех пор, пока ее супруг, король Генрих, не выйдет из Тауэра.

За Маргаритой следовал ее сын Эдуард в оранжевом атласном камзоле до бедер, на который были нашиты черные бархатные львы с глазами и когтями из изумрудов. Голову его венчала шляпа наподобие широкого валика с массой пестрых драпировок, ниспадавших на плечи. Эдуард Уэльский совершенно не походил на свою мать, однако он был настоящим Ланкастером, белокурым и сероглазым, как все мужчины в этом семействе.

Филип пригляделся к принцу – вот тот человек, что отныне занял его место в сердце Анны. Он нашел, что принц недурно сложен, но лицо его показалось Майсгрейву капризным и слащавым. Впрочем, парижские мещанки были просто в восторге от юного Ланкастера.

– Ах, принц Эд! Как хорош! Какой персиковый румянец, какие ресницы, какая улыбка!..

Эдуард оказался совсем близко, и рыцарь видел, насколько тот похож на своего отца, Генриха VI, – тот же прозрачный отсутствующий взгляд и безвольная складка у губ. Наверное, Маргарита хотела бы видеть в этом улыбчивом принце больше твердости и мужества, но, как бы там ни было, принц – наследник Ланкастеров и ее надежда на престол.

В то же мгновение Филип увидел и Уорвика. Еще в Англии ему доводилось встречать Делателя Королей, и сейчас он тотчас узнал эту высокую прямую фигуру, эту красиво посаженную голову, эти светло-зеленые миндалевидные глаза. Сейчас взгляд графа был спокоен и благожелателен, как у льва, отдыхающего после охоты. Высокий лоб и горделивый разлет бровей – все как у Анны.

У Филипа невольно дрогнуло сердце при мысли о том, как похожи отец и дочь. Правда, лицо девушки было лишено отметин сильных пагубных страстей, оставленных на лице графа. Высокий, поджарый, мускулистый, двигавшийся легко и непринужденно, Уорвик, казалось, прожил жизнь не среди бурь и трагедий, когда вокруг лилась кровь, предательства и измены были обычным явлением, а в сельском уединении.

Его достигавший колен камзол из серебристо-серой парчи, отделанный соболем, был перехвачен широким поясом, с которого свисала шпага с дорогой рукоятью, пышные рукава были разрезаны от предплечья до кисти, позволяя видеть узкие шелковые рукава нижней одежды. На груди Уорвика сверкала цепь, украшенная крупным жемчугом, а на голове был берет из мягкого бархата, с него по моде того времени ниспадал черный шелковый шарф, переброшенный через плечо.

Граф поддерживал под руку изысканную красавицу. Филип не сразу разглядел ее, но, когда она оказалась ближе, у него упало и гулко забилось сердце. Анна Невиль… И тем не менее он не узнавал ее. Боже правый! Неужели эта холодная как мрамор принцесса и есть та шальная девочка, которая сгоряча бросилась в его объятия, та, что глядела на него преданными, полными любви глазами?

Сзади гомонили:

– А вот и невеста Эдуарда Ланкастера!

– Хорошенькая. Но ходят слухи, что она приехала в Париж в одежде простого стрелка, преодолев по пути неисчислимые опасности.

– Да полно, кума! Взгляни, разве такая принцесса опустится до того, чтобы гарцевать, как мужчина, по глухим дорогам?

Филип жадно смотрел на Анну. Тысячи картин всплывали в его памяти: Анна, остриженная, как мальчишка, хохочет над скатившимся с лестницы монахом; Анна, рывком, без стремян, прыгающая в седло; Анна, утешающая Оливера… Анна с запрокинутой головой и полуопущенными веками, трепетно замирающая в его объятиях…

Было ли это? Даже в Уорвик-Кастле она оставалась сама собой. Но сейчас… Он не узнавал ее. Пораженный и растерянный, Филип не сводил с Анны горящего взора, всматриваясь в каждую черточку ее лица.

Она казалась старше. Были ли виной тому белила и румяна, скрывавшие смешные веснушки, а брови выщипаны и подведены китайской тушью, или дело было в ее лице, на котором словно утвердилось выражение чуть изумленного высокомерия? Еще не отросшие волосы девушки были тщательно скрыты под головным убором в виде высокого двухъярусного каркаса, раздвоенного посередине и обтянутого накрахмаленной вуалью, спускающейся сзади немного ниже плеч и унизанной рядами мелкого жемчуга. Длинная, как стебель, шея изящно несла горделивую головку.

Анна прошла. Отороченный мехом шлейф ее зеленого с золотыми цветами платья держали два пажа. Мимо Филипа проходили еще какие-то люди, но он стоял, ничего не замечая, глядя ей вслед. Могло ли быть у него что-либо общее с этой высокородной леди? Разве мог он ожидать, что обнаружит в ней столь разительную перемену? Когда-то он сказал: «Я мечтаю увидеть вас, Анна, в окружении блеска и величия». Так и случилось. Отчего же теперь так больно?

«Она не могла настолько измениться за несколько дней. Значит, все это было в ней всегда. Но любовь?.. Просто игра молодого зверька, пробующего свои силы?»

Однако внутренний голос говорил ему: «Нет, неправда. Ее всю жизнь готовили к трону. И теперь она просто вспомнила, чему ее учили».

Сдерживая обуревавшие его чувства, рыцарь глядел перед собой невидящим взором. Мимо проплывали курившее ладаном духовенство с крестами и реликвиями, советники парламента, члены университета и муниципальные советники. Все они казались Майсгрейву призраками. Толпа вокруг тоже приутихла. Отчасти насытив жадное любопытство, все ждали теперь лишь одного: когда немногим желающим будет дозволено проникнуть в собор, чтобы лицезреть венчание. Дерзкие школяры и оборванцы уже занимали места около собора, карабкались на карнизы, стараясь заглянуть внутрь.

Филипа толкали, но он не замечал этого. Внезапно толпа ринулась вперед, увлекая его за собой. Его буквально внесли под высокий портал собора Нотр-Дам. Раненое плечо нестерпимо заныло, и Филип едва не вскрикнул от боли. Но тут людской поток остановился, удерживаемый королевскими гвардейцами, выставившими протазаны84.