— Кажется. Хотя чем дальше, тем легче. Списываешь убытки. Это мой девиз. Жизнь одна, Нел, нудным в ней не место.

— Кто может быть зануднее меня?

— Думаешь, он будет против? Ну, положа руку на сердце?

— Вряд ли.

— Тогда что?

— Слишком много мужества требуется, Лидия, да еще в параллельном мире.

— Так возьми здешний мир с собой. Или меня. Я тебе напомню.

— А как подступиться? По телефону? В Риме? В Нью-Йорке?

— Если уверена, то чем раньше, тем лучше.

— Я не вижу его которую неделю. Мне совесть не позволит не приехать в Рим.

— И? Приедешь. Потом вернешься.

— И что? До конца дней сидеть на шее у Люси? Ходить хвостом за тобой?

— Не знаю. Тебе надо набраться уверенности. Помнишь дурацкую банальность про то, что сперва надо закрыть одну дверь и только тогда откроются другие? Если ты не просто скатишься к старой жизни, что-то обязательно произойдет. Может, будет нелегко, но черная полоса когда-нибудь закончится. Вспомни, в пятнадцать тебе наверняка море было по колено, как нашей необыкновенной Кларе. Неужели ты настолько изменилась с тех пор?

— А что произошло с твоим первым мужем?

— Закрутил с приставучей амбициозной особой из своего отдела. Не увидел разницы. Бедняга, у них уже четверо детей. Я предпочитаю не думать, каково ему живется. Может, он безумно счастлив. Пусть у него все будет хорошо, но, если честно, мне все равно. Меня больше волнует мое безумное счастье.

— Тяжело было?

— Тогда, конечно, тяжело, но теперь оглядываешься — словно на школьной площадке все происходило.

— Лидия, ты меня вдохновляешь!

— Хорошо. Рада, что мои неурядицы кому-то пойдут на пользу. Видишь, Нел, надежда есть — посмотри на меня! — Широченная улыбка.

Если бы с надеждами все было так просто!

Мы с Лидией отправились на поиски магазина, где делают ксерокопии, а потом она ушла отдавать снятый текст переводчику. Надежно упрятав дневник Клары к себе в сумку, я сделала на обратном пути крюк через Сан-Марко, чтобы прогуляться. Воздух был свежий, пронизанный солнечным светом, толпы туристов и стаи голубей наслаждались обществом друг друга.

Интересно, какой была Сан-Марко во времена Клары? Тоже голуби? Еще интересно, где жили Катена и можно ли как-то это выяснить? Пятнадцать лет от роду, пять лет до конца жизни, но ей суждено стать предметом великой страсти, и она строит большие планы. Необыкновенная для того времени девушка. А вот я, в тридцать пять не знающая, чего мне надо. Моцарт до таких лет просто не дожил. Как и Джорджоне. Col tempo, да? Об этом предупреждала «Старуха»?

Я поеду в Рим. И что скажу? «Энтони, давай начистоту»? «Раздельное проживание»? «Я так больше не могу»? Получится ли у меня? Хочу ли я этого?

Внезапно тысяча голубей, оглушительно захлопали крыльями, взметнулась в небо — что-то их напугало. В небе воцарилась кутерьма, какие-то из птиц тут же сели обратно, какие-то полетели делать круг над лагу ной, блестя перьями на солнце. Я в изумлении смотрела в сверкающее небо. «Древний солнечный хаос», как говорил Стивенс. «Нас ввергли в древний солнечный хаос»[29]. Перед ослепительным блеском меркли все мысли. Я вдруг очутилась в восхитительно прекрасном настоящем солнечного дня, мира, жизни. В голове молнии, ничего, кроме стихов, стихи и свет. Внутри и вокруг меня все содрогалось и трепетало. Жизнь одна, сказала Лидия, и вот оно, словно воля вселенной: «Проснись! Подними голову!» Из тени в свет — он дольше не продлится. Пелена спадет, наваждение развеется, когда захлопает крыльями стая испуганных голубей и придут «немногие», как говорил Беккет, слова. Я застыла посреди Сан-Марко, глядя в небо, ошеломленная и преображенная. Мне было все равно, что обо мне подумают и не примут ли за сумасшедшую. Жить! Сейчас или никогда, и я выбираю «сейчас». Я буду жить. Необыкновенная Корнелия! Какой дар! И ты, Дзордзон, певец света, ты все это изобразил!

Глава шестая

Почерк был старинный и убористый. Ксерокопия неудачная — видимо, картридж уже заканчивался. Джулиана Датини раздвинула над текстом кронштейн увеличительного стекла с подсветкой, которым пользовалась в таких случаях. Джулиана относилась к тем высококлассным переводчикам, к которым выстраивались очереди желающих положиться на ее компетентность и умение держать язык за зубами. Этот крошечный темный кабинет видел немало выдающихся историков и исследователей. Лидия познакомилась с Джулианой, как только приехала, и знакомство быстро переросло в дружбу, поэтому в плотном графике переводчицы для Лидии всегда отыскивалось окно. Сама Джулиана считала этот график не просто плотным, а изнурительным. Она работала от зари до зари, света белого не видя. Жизнь проходила мимо. Но ведь жить на что-то надо.

И все-таки у нее по-прежнему замирало сердце при виде весточки из былых веков, пусть даже в облике занудного судебного документа или архива, которые ей обычно и доставались. Она уже узнавала в лицо писарей на службе Республики из разных эпох и восхищалась изощренностью некоторых почерков. Но в этом дневнике не было никаких финтифлюшек и завитушек — просто мелкая, аккуратная, летящая и красивая вязь. Даже не вчитываясь, Джулиана сразу поняла, что почерк женский — редкость в ее работе. Наверняка монахиня. Лидия как раз занимается монахинями, значит, какие-нибудь монастырские записи или хроники. Ныла спина. Джулиана делала этот заказ после бесконечного рабочего дня по дружбе, исключительно ради Лидии, новой и на редкость интересной знакомой. Включив компьютер, она принялась за работу, надеясь обработать хотя бы несколько страниц, пока глаза не слиплись окончательно.


«10 июня 1505 года

Вчера мне вновь приснилась Рипоза».


Странно, подумала Джулиана, слишком поэтично для хроники. Мечты о лучшей жизни? Почему бы и нет, мало ли о чем бедняжки мечтали. Поправив очки, она продолжила.


10 июня 1505 года

Вчера мне вновь приснилась Рипоза. Там были папа, и Винченцо, совсем юный. Мы вышли в абрикосовый сад, солнце палило нещадно. Во сне папа поднял меня высоко на руки, и я потянулась к золотистым плодам. Я маленькая, босая, на мне зеленое, присобранное у воротника платье, которое я смутно припоминаю. Нико вертится у отца под ногами. «Тянись, сага!» — велит папа. Он держит меня крепко, но стоит мне протянуть руки, как налетает злой ветер, вмиг потемневшее небо обрушивается на землю, все плоды и листья уносит буря. «Не достаю! — кричу я в страхе. — Папа, мне не достать!» Но папы уже нет. Я проснулась разбитой.


11 июня

Мне пятнадцать, и меня не сломить. На могиле моих дорогих родителей, на портрете той, которую я так и не узнала, я клянусь, что они не зря произвели меня на свет. Они щедро одарили меня. Так говорит Винченцо. И еще с этого дня я зарекаюсь водиться с жалкими душонками. Никогда не стану лукавить сама перед собой. Никогда.


12 июня

Три дня прошло с моего дня рождения, который выдался слишком холодным и серым для чудесного месяца июня. И празднование вышло мрачное. А сегодня тепло и солнечно. Тонзо свиристит под окном, у меня тоже душа поет. Я заполняю этими строками прелестный подарок Дзуане, восхитительную кожаную книжечку, призванную, как он сказал, сохранить мои сокровенные мысли. Очень необычное и вдохновенное пожелание. Дзуане заядлый читатель. Он видит меня поэтессой. Лоренцо подарил мне расшитый шелковы и кошель на золотой цепочке — роскошный подарок от дорогого брата. На какой же праздник, любопытно мне знать, я его возьму? Малышки разрисовали цветами сложенный листок, а внутри обнаружились их имени в россыпи клякс. Анджела таращилась круглыми озорными глазенками, Джемма радостно хихикала, прикрывая рот пухлой ручкой. Папа их обожал бы. Нукка вручила самый большой подарок, завернутый в узорчатую бумагу. Короб для рукоделия. Она следила за моим лицом. Как бы я хотела накинуться на нее со всего маху и задушить сидящего в ней беса. А я только промямлила, что постараюсь выкроить время для рукоделия. А она в ответ елейным тоном: уж постарайся. А глаза — как два ледяных озера. Винченцо только потупился, и улыбка такая жалкая на его добром лице. Ему невыносимо, но роптать он не смеет. Однако позже, когда я разговаривала с Тонзо, он пришел ко мне, в мою комнатку, единственное мое пристанище в этом переменившемся доме, и сообщил лучшие в жизни вести. Раз мне исполнилось пятнадцать, он договорился, чтобы я брала уроки у мессира Луки, здесь, дома. Если выйдет толк и я буду прилежной, меня могут пустить и в мастерскую. В мастерскую! Я кинулась ему на шею. «Господи, спасибо, что ты у меня есть, Винченцо! — воскликнула я. — Я и вправду стану, как ты меня всегда называл, необыкновенной Кларой». Он рассмеялся и поцеловал меня. Вышью для него тапочки, заодно и мегере угожу. Тонзо притих под покрывалом, над лагуной серп растущей луны, впервые за долгие годы мое сердце ликует.


13 июня

Нукка сказала Винченцо, что не пустит мессира Луку на порог — еще не хватало, мол, чтобы нечистые шаромыжники шлялись вокруг, распространяя заразу. Кроме того, если вдобавок к строптивости и кислой мине я и впрямь вознамерилась попирать устои воспитания благонравной девицы, то она с превеликим удовольствием найдет мне пятьсот дукатов и сама соберет мои вещи, чтобы я возвращалась малевать в Ле-Вирджини, а не оскорбляла ее дом.

Я все это слышала. Я читала в папином кабинете — он еще хранит папино тепло, и я туда наведываюсь временами. А она верещала в коридоре, она всегда верещит, когда речь идет обо мне. За что она меня так невзлюбила? Она никогда не была доброй, но после папиной смерти, кажется, ополчилась на меня всерьез. Чем я заслужила эту немилость? Может, она злится, что я горевала сильнее? Почти сразу после утраты наш милый Нико, папин друг и моя отрада, был сослан в Рипо-зу — остается уповать лишь на доброе сердце Виолы. И Бини, моего славного апельсинового кота, который никому не сделал ничего худого, изгнали тоже — от его шерсти ей становилось дурно. Тройное горе обрушилось на меня. Только Тонзо у меня и остался. За него я жизнь отдам.

Нукка объявила, что, поскольку на рукоделие мое без слез не взглянешь, одежду я теперь буду шить себе сама, пока не выйдет хоть что-то сносное. Приходится идти на крайние меры, чтобы заставить меня взяться за ум. Я даром трачу время, говорит она, поджимая тонкие губы на своем поросячьем рыльце. Для моего же блага меня надо наставлять на путь истинный. Она отказывается понимать, чье попустительство довели меня до такого безобразия. Отец пришел бы в ужас. Сейчас я противлюсь, но когда-нибудь я оценю все старания и исполнюсь благодарности. Я только молчу, буравлю ее убийственным взглядом, я не произношу ни слова.

Она хочет ударить меня, отлупить, как лупит молодых служанок, но не смеет, потому что между нами встает Винченцо.

Утром, когда она бушевала в коридоре, я прокралась за портьеру в кабинете, чтобы она не поймала меня за подслушиванием. Я вся дрожала. Зажимала рот рукой, чтобы подавить рыдания, а в ушах звенело. Не знаю, сколько я просидела там, сжавшись в комок. Ох, папа, я бы жизнь отдала, чтобы только на миг оказаться в твоих милосердных руках. Погибло наше счастье. Я, как Тонзо, заперта в клетке. Как, папа, как мне жить без доброты, вечно упираясь в эту гранитную стену, в эту дьяволицу? Она твердит Винченцо, что нужно обеспечить благополучие «сестренок», но сживает со свету еще одну сестру, ту, что знала тебя лучше всех, и которую ты оставил маяться на земле, возносясь в небесный чертог. Горе нашептывает, что лучше мне поискать тебя там, покинув эту мрачную юдоль, где людоедка будет помыкать мной до своей или моей смерти.

Не знаю, чем закончился разговор с Винченцо. Вернувшись к себе, я швырнула ненавистный короб на пол и пинала его ногами, пока Тонзо не переполошился и не закричал от страха. Тогда я опомнилась, вынула беднягу из клетки и приласкала. Милый мой Тонзо. Он коснулся клювом моих губ, а потом щипнул в отместку — я заслужила этот урок за своенравие и неуступчивость. Но ведь я искренна в своих намерениях, не просто тщеславие движет мной. Я не похожа на благонравных девиц, которые только и грезят, что о замужестве. Неважно, что Нукка не пускает меня в свет, одиночество мне не в тягость. Я хочу лишь осуществить свою мечту. Мне нужно овладеть мастерством. Такой создал меня Господь, и Он наверняка желает этого не меньше.

Поднялся ветер. Дождь хлещет, все в тумане. Сильно пахнет морем. Молюсь, чтобы Винченцо победил. Папа, посмотри с небес. Помоги своей несчастной дочери.


Джулиана Датини решила, что сходит поужинать в кафе на площади, а потом вернется и еще часик-другой посидит над переводом до возвращения домой. Ее разбирало любопытство. Кто же она, эта бедная девочка?