Я не знала, что ответить. Маттео, кажется, потерял дар речи.

— Не знаю, что сказать, — наконец произнесла я. — Вы так добры, но я бы не хотела навязываться. И отвлекать Маттео. Пожить тут было бы здорово, но мне кажется…

— Отлично, значит, договорились.

Синьора с улыбкой похлопала себя по коленям, Лео перемахнул туда одним гигантским прыжком и с такой же довольной улыбкой уселся.

Я посмотрела на Маттео. Тот, хмурясь, уткнулся взглядом в сцепленные руки.


И снова я плутала по улицам. Мысли путались. Голова шла кругом. Что я делаю? Это все по правде? Вроде бы я возвращаюсь в отель «Гритти» выписываться и перебираться в Ка-да-Изола. С Энтони я не разговаривала уже два дня, сегодня третий. Все происходящее отдает галлюцинациями. За это время я успела не раз переместиться из одной реальности в другую. А еще меня начинали бесить и нервировать закоулки, которые самым хулиганским образом водили меня по кругу, я отчаянно хотела очутиться, наконец, в так и не увиденном новом номере и часик побыть в одиночестве, собираясь с мыслями. Хотя бы попробовать дозвониться до Энтони. А что я ему скажу? Что подобрала собаку, которая привела меня в палаццо, где я свалилась в обморок, и теперь я там намерена погостить до прибытия в Рим? Я согласилась принять участие в искусствоведческом расследовании, возможно касающемся неизвестных живописцев шестнадцатого века, — неожиданно, конечно, но как тут откажешься? Да, Энтони, и такое бывает в жизни.

Наконец показалось что-то знакомое. Бульдог Энрико, дремлющий у входа в восточную лавочку. Кажется, мы заходили туда несколько недель назад — а на самом деле вчера. На Энрико красовался широкий ошейник в цветах «Черного дозора». Полный абсурд.

Сдаюсь, решила я. Готова стать пленницей очарованного острова, и делайте со мной что хотите, только бы найти Сан-Марко и свой отель, запереться в номере и закрыть глаза.

Карло за стойкой портье не было. Он так и не услышал захватывающую повесть о том, как я купила собаку, и упустил возможность предостеречь меня насчет тягомотины с оформлением необходимых документов на вывоз. Вместо него кто-то другой, не столь обходительный, вручил мне ключ — и два конверта. Я пока не говорила, что собираюсь выписываться, боялась, что номер отдадут и я останусь на улице.

Однако Карло превзошел самого себя. Новый номер оказался воплощением мечты — в укромном конце коридора, светло-персиковые стены, два полосатых бело-зеленых миниатюрных кресла с «ушастой» спинкой, такие же гардины и покрывало на кровати; старинный письменный стол и окна, в самом деле, выходящие на маленький канал. В номере было тихо и солнечно. Как раз о таком я грезила, когда пускалась в бега. Я одновременно и радовалась, что он мне все-таки достался, и жалела, что придется сразу же из него выехать. Может быть, позвонить синьоре и отложить переезд до завтра? На сегодня мне общения более чем достаточно, я к таким дозам не привыкла. Ночлег в одиночестве вернет мне привычное расположение духа. И ужин в номер…

Конверты. Я вскрыла оба, и факс, и телефонное сообщение. Сперва телефонное, хотя оно и пришло позже по времени. «Звонил Энтони», — говорилось в записке, и телефонный номер. Факс оказался пространнее — послание, написанное знакомым размашистым мальчишеским почерком. «Надеюсь, у тебя все в порядке. И Вероне концерт прошел хорошо, но я вывихнул лодыжку. Упал с велосипеда. Ничего серьезного, но образовался периферический отек. Эластичные бинты, лед. До следующего концерта три дня. Настроение никакое. А ты?»

Я? Почему не я ношу за тобой ведерко со льдом? Потому что на это есть еще как минимум человек тринадцать и потому что твой вывих куда важнее моего исчезновения. Поэтому не я перематываю эластичный бинт и не я таскаю ведерко. Я, понимаешь ли, борюсь с размягчением мозга, поэтому влезла в детектив с художниками времен чумы шестнадцатого века. Еще вопросы?

Периферический отек, значит. То есть он звонил поболтать о симптомах.

Так строились все наши с ним разговоры: Энтони — главное блюдо, а я приправа. Какое-то время я тешила себя иллюзией (поначалу мне она такой не казалась), что мы оба имеем равное право на собственную точку зрения. Но позже осознала, что в любой нашей беседе рано или поздно его мнение перевешивает — даже если это всего лишь замечание по поводу моего тона. Такими замечаниями он пользовался часто — очень удобно, моментально позволяет перетянуть внимание на себя. «Ты себя со стороны не слышишь?» — вопрошал он, когда я пыталась объяснить, что меня угнетает. Не сразу я распознала, что это просто уловка. Годами я честно прислушивалась к своим интонациям. Его тон мы не обсуждали никогда. Уловка отлично экономила Энтони время и силы. Однажды, когда он переодевался перед пробежкой, я села на кровать и спросила: может, лучше поужинаем вместе, прогуляемся, поговорим наконец? «А сейчас мы что, не разговариваем?» — ответил он, завязывая кроссовки.

В последнее время я уже не искала понимания. Не знаю, заметил ли он. Могла отпустить провокационную — по его оценкам — реплику, однако бороться перестала. Начала ощущать в себе что-то призрачное, но сомневаюсь, что он заметил перемены. На вопросы других обо мне Энтони добродушно отшучивался, что притирка дается тяжело, но он мужественно борется. Я видела, как в разговоре он сам дает остальным понять, что на меня можно не обращать внимания. И им можно было не повторять дважды — они ведь к нему набивались в ближайшее окружение, а я так, сбоку припека.

Не помню, когда я впервые посмотрела на Энтони отстраненным взглядом, когда я впервые отметила какой-то мелкий жест, который не потерпела бы у кого-то другого. Хотя, если подумать, где-то в начале он не придержал мне дверь, и она чуть не заехала мне по лицу. «Энтони!» — возмутилась я. А он с улыбкой пожал плечами: «Со своим эго сама разбирайся». В тот раз я предпочла счесть это шуткой, поскольку он был мне нужен и я просто не верила, что он может быть таким.

Надо ему позвонить.

Энтони останавливается под вымышленным именем. У каждой звезды есть на этот случай свой псевдоним. До номера могут дозвониться только посвященные, и только наивный лопух будет искать звезду по настоящим имени-фамилии. Один близкий друг из театральной компании зовет себя в поездках Альбертом Холлом. А Энтони у нас Кларенс Дарроу. Несложно догадаться почему[20].

Гудки, гудки. Телефон заливался где-то в пустом номере. В каком городе? Да, я оставлю сообщение. «Звонила Нел».

Я поговорила с синьорой да Изола. Маттео приедет за мной завтра в гостиницу к десяти утра и отвезет сумку в палаццо. Как легко жить без такси. Сейчас пять, в моем распоряжении весь вечер.

Я подтащила полосатое зеленое кресло к открытому окну. Хотела напиться вволю этого света, который только начал перетекать из летней насыщенности в хрустальную осеннюю прозрачность. Буду смотреть, как гаснет бледно-голубое мерцание сентябрьского дня и наступают сумерки. Буду думать свои мысли.

Я хотела поразмышлять о синьоре да Изола и калейдоскопе вчерашних невероятных событий. А поймала себя на том, что вместо этого думаю почему-то об Энтони. Привычка. Насколько же по-другому ощущается окружающее пространство, когда долгие часы одиночества в гостинице или дома не подстроены под ожидание его прибытия или звонка. На ум пришло слово «свобода», но я понимала, что свободой и не пахнет. Как же так вышло? Почему я не делала того, что хотела? Почему не думала о том, чем хотела бы заняться? Почему вечно думала только о нем? Что со мной случилось? Почему, как выразилась синьора, у меня произошло это размягчение мозга? Я никогда не была размазней и ни за кого особо не цеплялась, а вот теперь по-другому себя даже не воспринимаю. Как так? Неужели он и вправду настолько меня подмял? Да, Энтони мастак гнуть свою линию, но ведь я поддавалась — поддавалась ведь. Я не замечала перемен, как лягушка в закипающей на плите кастрюле, только, в отличие от нее, я не сварилась, а выпарилась, стала пустым местом. Эти несколько дней я прожила жизнью более насыщенной и полной, чем предыдущие несколько лет. Может, Энтони смотрел на меня сверху вниз? Наверняка.

Так же было у нас с матерью — бесконечное соревнование. Любой мой успех она воспринимала как предательство, и последнее слово всегда оставалось за ней, она же мать. Преуспеть в чем-то я могла только при условии, что это не принесет мне счастья. Мне отводилась роль безмолвного сочувствующего свидетеля ее величия и ее страданий; свидетеля, который при этом никак не может угодить — то недостаточно безмолвный, то недостаточно сочувствующий. Все не то и не так. Мой психотерапевт советовал сосредоточить внимание на других, чтобы сблизиться с матерью, не потерять ее, не упустить материнскую энергию. Безмолвие, сочувствие, самоотречение. Неужели так и надо? С Энтони, похоже, да, но с Нильсом — нет. Нильс мной гордился, радовался за меня, души во мне не чаял.

С ним я чувствовала, что мной восхищаются. Как отец. Неужели никуда не деться от этих семейных параллелей? Грустно сознавать, что любая попытка отпустить оборачивается очередными потугами склеить разбитую чашку. Неужели нет спасения? Может, я выбрала мать в наказание самой себе за предательство любви к отцу? Кто знает? Отличный способ прожить жизнь — накрепко приклеиться к прошлому, бесконечно тасовать немногочисленные вариации, клеймить и винить. А как же загадка? Душа?

А как же действительно малоприятные люди? Энтони далеко обошел всех своих братьев и сестер, но смотреть на это без слез невозможно. Может, на этом и строятся наши отношения, на победе? Еще одна семейная проблема. Как-то раз он признался, что ловит кайф, когда собеседники не подозревают, какого он о них мнения на самом деле. Мы все скрываем свои чувства, но вряд ли поголовно с искренним наслаждением. Улыбаемся, и все. Люди для него как будто ненастоящие. Считаться с другими, в его представлении, вынуждены только слабаки. Он ждал восторгов и получал их. Когда-то я наивно предположила, что равноправные отношения дадут ему отдушину, возможность побыть собой. А оказалось, что он и так был самим собой и никаких других уютных альтернативных реальностей не искал. В Энтони видят застенчивого, чувствительного, ранимого романтика, которого ждет утешение только в объятиях родственной души, но душу эту ему еще предстоит найти. Один обожатель даже как-то назвал его святым. Нет, святому в звезды не пробиться, но Энтони как раз пробивной, и упорства ему не занимать. Иногда он представляется мне каким-то морским чудовищем, которое следит за тобой со дна хищным неотрывным взглядом. Я бы с радостью узнала, какие мысли бродят в этих глубинах, однако погружаться меня никто не приглашал. Я могла бы проявить понимание сама. Но зачем ему меняться? Лучшее враг хорошего, как говорится. Что ему стоит избавиться от надоевшей обузы? Если у кого-то с ним не ладится, в глазах окружающих виноват всегда этот кто-то. Такова привилегия звезды. Одна из.

Да, я любила его раньше. Он был замечательным, я его радовала, наши отношения его радовали, мы радовались вместе. Он был страстным и интересным. И красивым. Как такого не любить? Мы упивались счастьем. Первый звоночек, когда он только начал возвращаться к старым замашкам, я пропустила мимо ушей. Однажды, правда, я набралась наглости спросить, в чем дело, что его не устраивает. Урок был усвоен. Теперь тот замечательный человек пропал бесследно, а вот обида осталась. Серьезная обида.

Как же я устала обо всем этом думать! До скрежета зубовного хотелось на что-нибудь переключиться. Рас следование, предложенное синьорой, стало воплощением моих невысказанных желаний — как будто они вдруг выскочили передо мной, словно рисованные пер сонажи из мультика, и принялись радостно размахи вать руками. И я догадывалась, что синьора их тоже уловила.

А где же дети, которые должны были появиться у нас с Нильсом? Где та жизнь? Как странно проживать еще одну жизнь, фантомную, параллельно с настоящей. Но Нильс никогда не был домашним. Он мчался сквозь наш бренный мир стремительным метеором.

Подарки. Он щедро ими одаривал, вручая те, что как нельзя кстати, в самые неожиданные моменты, с легким изящным поклоном, пряча довольную улыбку.

Нильс такой джентльмен. Даже после своей ужасной смерти он умудрился преподнести мне подарок. Я, разбитая и разорванная в клочья, почувствовала, как раскрывается навстречу мне вселенная, как обволакивает меня теплом заботы, — я и предположить не могла такой тесной связи. Что это было и что это значит, я даже не задумывалась. Знала, что это он, и все.

А после от меня ничего не осталось, одни разлетевшиеся осколки. В таком состоянии я и встретила Энтони. По правде говоря, он меня и не знал настоящую. Я импровизировала на ходу. Его знаки внимания будоражили, возвращали к жизни — я тогда не представляла к какой. Потерянные, мы наслаждались обладанием. Мы совершенно не знали друг друга. Наверное, мы поспешили, но я хотела выжить любой ценой. Наверное, Энтони почувствовал себя обманутым, когда я прекратила творить из него кумира. Он не знал меня в минуты триумфа. Ему бы, наверное, не понравилось. Он не спрашивал. Я молчала.