Эми Чжан - Останься со мной

Дверь снова хлопнула.

– В общем, так. Да. Извини. – Не дождавшись реакции Лиз, Кенни добавила: – Попроси Джулию. Ее отцу все равно, где она и чем занимается.

Жестокие слова, особенно из уст Кенни. Они не обсуждали отца Джулии, как не обсуждали маму Кенни или жизнь Лиз до того, как она переехала в Меридиан. Правда, Лиз на этот счет Кенни ничего не сказала: знала, как та ненавидит, когда ее мама ворчит и сует нос в ее дела. Кенни стала такой – вспыльчивой, циничной – после аборта, и образ стервы подходил ей не больше, чем свитер, севший после стирки. Хотя, рассудила Лиз, она бы тоже бунтовала, но потом одернула себя: Не думай, не об этом, не сегодня, не думай.

– Джулия все еще в Зеро, – сказала она.

Так они называли местный университет О'Хэр, где многие из них будут учиться после школы. В университете Джулия посещала занятия по аналитической геометрии (этот предмет она сокращенно обозначала «Анал. гео», что бесконечно смешило Кенни) и физике радиационной безопасности, потому что в средней школе Меридиана эти дисциплины не преподают, а Джулия всегда пыталась объять необъятное.

– А-а, понятно, – вздохнула Кенни. – Мне пора. Прости. Может, в следующий раз.

Или нет.

Не ответив, Лиз повесила трубку и осталась с тишиной один на один. Она раздувалась, эта тишина… Раздосадованная, Лиз положила трубку, но в считаные минуты ее досада обратилась в яростный непримиримый гнев – на Кенни, на ее мать, а заодно и на весь мир.

Ей понадобилось ровно три секунды, чтобы решить: она не может оставаться дома до ночи, поэтому она сунула ноги в кроссовки и выскочила на улицу через гараж. И мгновенно врезалась в зиму, словно в стену; воздух, как живое существо, проползал сквозь спортивный костюм и белье и оседал на коже.

Лиз всегда любила холод. Маленькой девочкой она специально, с особым наслаждением, вдыхала морозный воздух, чтобы почувствовать, как замерзает в носу, и это занятие до сих пор доставляет ей удовольствие. Она перевела свой айпод в режим «в произвольном порядке», сунула его в карман и отправилась на пробежку.

Порой она бегала лишь для того, чтобы свернуть куда-нибудь не туда, побежать каким-то другим путем: ей нравилось блуждать. В действительности Лиз ненавидела бегать. Бегала для поддержания хорошей физической формы, необходимой для футбола, или для того, чтобы не сидеть дома. Однако в футбол она больше играть никогда не будет, а дом так и будет стоять на своем месте, когда она вернется.

Но ей всегда казалось, что она гоняется за чем-то, за чем-то незримым, что она никогда не поймает. Казалось, будто играет в пятнашки сама с собой, а Лиз ненавидела пятнашки.

Она пробежала милю вокруг дома, потом еще одну и, когда пошла на третью милю, дышала уже с трудом, а все тело сводили судороги. Она устала смотреть на одно и то же – снова и снова; устала бегать кругами. Она больше не хотела гоняться непонятно за чем.

Это глупо.

Нужно остановиться.

И она остановилась.

К черту бег, думала Лиз. К черту пятнашки.

Она вошла в дом и хлопнула за собой дверью. Потом открыла ее и снова хлопнула. Еще раз хлопнула и еще – сильнее. Вложила в удар всю свою мощь, всю силу, так что одна из ваз на каминной полке упала и разбилась, разлетелась по деревянным половицам хрустальными осколками, поцарапав лаковое покрытие. Не обращая на это внимание, Лиз поднялась наверх и хлопнула дверью своей комнаты.

Зря я так, сказала она себе, напуганная собственным гневом, но успокоиться пока не могла. Хотя пыталась – очень. Сунула в видик диск с фильмом про супергероя и сразу перемотала его на сцену, в которой герой совершает свой последний геройский поступок и звучит музыка, столь драматичная, столь возвышенная, что у нее всегда наворачиваются на глаза слезы. Но сегодня все какое-то картонное, ненастоящее, и минутой позже она уже вытащила диск из проигрывателя, разломала его на половинки, на четвертинки, разбрасывая обломки по комнате.

Схватила фотоаппарат, швырнула его о стену. Он разлетелся вдребезги, оставив в стене вмятину. Лиз чувствовала, как все ее маленькие трещины расширяются, превращаются в разломы, раздирающие ее на части. Одну за другой она брала с книжной полки старые потрепанные книги и рвала их на половинки. Вокруг нее летали страницы, а она уже ломала остальные диски с фильмами про придурошных героев.

Она сшибла со стола лампу и разодрала в клочки тетради с домашней работой. Грохнула о пол калькулятор, кинула в зеркало флакон с духами. Зеркало уцелело, но флакон разбился, залив ее туалетный столик духами, усыпав осколками стекла.

У Лиз перехватило дыхание. Отступив на шаг, она обвела взглядом комнату, и странное чувство охватило ее. Оно всегда возникало, когда она смотрела на разбитые, раскуроченные предметы, – острое желание опуститься на четвереньки и собрать все осколки и обрывки. Склеить их, чтобы они снова стали целыми.

Но это было невозможно. Лиз села в центре комнаты, посреди обломков, осколков и обрывков, и загадала желание.

Я хочу, чтоб мне представился второй шанс.

СТОП-КАДР: ЖЕЛАНИЯ

Лиз перегнулась через ограждение на башне. Я держу ее за руку, отец нависает над ней у нее за спиной, и вдвоем мы следим, чтобы она не потеряла равновесие. Глядя вниз, она загадывает желание на одуванчике, который сжимала в своей маленькой потной ладошке всю дорогу, пока поднималась наверх. Она загадывает то единственное, о чем всегда мечтала.

Лиз Эмерсон хочет летать.

После она посмотрит на меня и скажет, чтобы я тоже загадала желание.

Годы спустя она вспомнит все те желания. Будет подумывать о том, чтобы спрыгнуть с башни – и проверить, исполнилось ли хоть какое-то из них.

В итоге решит не прыгать. Не сможет придумать, как броситься с живописной башни так, чтобы это выглядело как несчастный случай.

Кенни прибыла в больницу уже после того, как смятение улеглось.

– Боже, мам, тут ведь все без родителей, – недовольно ворчит она, выбираясь из машины; несмотря на происшедшее, она боится, что низко падет в глазах своих одноклассников, если те увидят, что она приехала с мамой. Кенни понимает, что это постыдный страх, но поделать с собой ничего не может.

А еще ей страшно потому, что в соседнем отделении она делала аборт, а ведь все врачи знают друг друга.

– Может, лучше в машине останешься, а, мам? – просит Кенни. Ее мама – ни в какую, и Кенни бросается вперед.

На входе она останавливается и сквозь слезы смотрит на огромное расплывающееся здание. Ей с трудом верится, что за одним из его окон лежит Лиз, Лиз, и она при смерти.

Мать нагоняет Кенни, начинает сетовать по поводу ее прически, макияжа. Может быть, поэтому Кенни всегда так волнует, что подумают о ней окружающие, – потому что это всегда волнует ее родителей. В их семье внешние приличия на первом месте, и Кенни выросла с сознанием того, что она представляет собой именно то, что думают о ней люди.

Кенни отмахивается от матери и бежит – к Лиз и прочь от всего остального.

Она влетает в комнату ожидания; ребята ее окружают, обнимают, суют ей салфетки. Ее мама идет побеседовать с мамой Лиз, а потом:

– Сердце.

– Отказывает.

– Чуть не умерла.

– Где ты была?

– Не надо, – говорит Кенни, когда ее мама, расставшись с Моникой, пытается утешить ее. Их матери недолюбливают друг друга. Ее это не напрягает. Сейчас она сама не в восторге от своей матери. – Не надо, оставь меня. Отстань.

Но кто-то еще пытается занять ее место.

– Не надо! – кричит Кенни, зажмурившись, не желая никого видеть. – Уйдите, оставьте меня в покое… оставьте меня в покое!

Заливаясь слезами, она оседает на пол.

Когда Джулия наконец-то снимает медсестринскую униформу и возвращается в комнату ожидания, первая, кого она видит, – это Кенни.

Та сидит в уголке и плачет навзрыд, сидит, сжавшись в комочек, будто надеется исчезнуть; вьющиеся волосы веером рассыпались по плечам. Самое странное, что она одна. Джулия с минуту смотрит на Кенни, и до нее вдруг доходит, что она – отвратительная подруга. Она медленно идет к ней – звук ее шагов тонет во всхлипах Кенни – и садится рядом.

– Кенни…

Кенни поднимает с колен лицо, совсем чуть-чуть, и Джулия видит размазанную тушь и покрасневшие глаза.

– Т-ты мне не сообщила, – воет Кенни. – Д-даже не п-позвонила.

Прикусив губу, Джулия сглатывает комок в горле.

– Прости, Кенни. Просто я… прости. Просто я… забыла. Прости.

– И в школе меня бросила, – говорит Кенни, приглушенно рыдая.

Джулия в ответ лишь кивает. Такой виноватой, как сейчас, она еще никогда себя не чувствовала.

Продолжая завывать, Кенни утыкается лицом в толстовку Джулии. Та обнимает Кенни за худенькие плечи, щекой прижимается к ее руке. Они долго сидят в углу, кажется, целую вечность. Это их боль, их трагедия, потому что Лиз – их близкая подруга.

– Ты ее в-видела? – наконец шепчет Кенни в плечо Джулии.

Джулия снова кивает.

– Она… как она?

Вся переломана. Умирает. Неизлечима. Безнадежна.

– Спит, – отвечает Джулия.

И Кенни еще глубже зарывается лицом в толстовку Джулии, а Джулия крепче обнимает ее.

Лиз думала о Кенни.

Кенни всегда вела себя легкомысленно, и порой забывалось, что по натуре она отнюдь не поверхностный человек.

В конце седьмого класса Кенни купила им всем троим одинаковые колечки с гравировкой «Лучшая подруга» на внутренней стороне. Это были дешевые пошлые вещицы, от которых у них позже позеленели пальцы, и на тех колечках они поклялись – дали столь же дешевые пошлые обещания, – что всегда будут поддерживать друг друга. Будут помнить про недостатки друг друга и восполнять их. «Один за всех и все за одного».

Самый большой недостаток Кенни – ее неспособность сказать «нет», и Лиз это знала. Все это знали.

И вот за сорок четыре минуты до аварии Лиз думала о том, что Кенни всегда выполняла все ее указания – по крайней мере, пыталась, – и что она, Лиз, ни разу не остерегла ее от ошибок, – наоборот, подталкивала к неправильным поступкам. Лиз вспоминала вечеринки, на которых видела, как Кенни хохочет и напивается в объятиях полузнакомых парней, все те вечеринки, на которых видела, как Кенни уходит с разными парнями в разные спальни. Она ясно помнила те мгновения – а их было множество, – когда Кенни оглядывалась на нее с беспомощным выражением в глазах, а Лиз только смеялась, ласково называла ее шлюшкой и отворачивалась, потому что ей хотелось пить и танцевать, хотелось забыть обо всем на свете.

Однажды она пообещала себе, что больше не будет искусственно вызывать рвоту.

Все началось летом, когда она переходила в седьмой класс. Тогда они с Кенни стояли перед зеркалом, примеряя купальники, и обзывали себя толстухами. Лиз решила, что станет есть меньше, потом еще меньше, а потом и вовсе откажется от еды. Кенни она велела следовать ее примеру, и та пыталась, но у нее плохо получалось. Кенни нравилось быть стройной, но поесть она любила больше. Кенни то голодала, то нет; в периоды голодания украдкой таскала еду и прятала ее в своей комнате. Лиз считала, что, сидя на их «диете», Кенни, возможно, будет есть даже больше, чем обычно, но это не имело значения: Кенни не набрала ни фунта. Везучая.

Лиз, конечно, продержалась ненамного дольше. Она тоже любила поесть. Булимия стала для нее своего рода компромиссом, причем весьма удачным. Ешь сколько хочешь – не потолстеешь. И все шло замечательно, пока весной в седьмом классе она снова не начала играть в футбол, когда выяснилось, что она с трудом может пробежать поле из конца в конец. Все шло замечательно, пока она не начала постоянно испытывать головокружение и мерзнуть, так что зуб на зуб не попадал. А потом ей разом вспомнилось все то, что она узнала на занятиях, посвященных здоровому образу жизни, и она прекратила насиловать свой организм. Почти.