Хозяйке было жаль несчастную попугаиху, она даже хотела помолиться за ее душу… Что за чертовщина! Эта бесстыдница всю жизнь трепала нервы ей самой, ее соседям и еще половине человечества. По крайней мере, больше она не будет выкрикивать лозунги, от которых кто угодно сойдет с ума. Но никаких молитв. Лучше уж она поможет несчастной птахе исчезнуть, что давно пора было сделать, когда она была еще жива, с запоздалым раскаянием подумала Лоло. Почему же она не попыталась раньше? Веления небес, неизбежность кармы. Но теперь уж хватит. Она освободилась от этой несчастной кликуши и теперь клянется себе, что больше никогда не позволит чему-то подобному появиться в ее жизни.

– Покойся в аду, Фиделина, – произнесла Лоло и набросила на птичий трупик тряпку.


Возвращаясь домой с ответом на загадку, Сесилия вспоминала свою юность. В те счастливые времена лучшим приключением для нее было исследовать дом, опечатанный властями, как тот особняк в Мирамаре, который прозвали Замком: в ночь Хеллоуина они с друзьями собирались там рассказывать истории о привидениях. Хотя на острове этот праздник не отмечали, они каждый год поднимались на крышу заколдованного дома и вызывали духов этой безумной роскошной Гаваны, на которой все равно как будто не было греха.

Дождь, океан и ураганы стали природным крещением для детей девы, которая, по легенде, приплыла по морю, скользя по волнам на доске, как первая серфингистка в мировой истории. И нет ничего странного в том, что эта дева, которую папа римский нарек королевой Кубы, походила на почитаемую рабами Богиню любви, одевалась в желтое, как и та черная богиня, а алтарь ее находился в Эль-Кобре, где добывают священный металл африканских ориша… Ах, этот остров, помешанный и смешанный, чистый и невинный, как Эдем!

Сесилия вспомнила дождь, провожавший папу в святилище Сан-Ласаро, – целительный и филигранно-тонкий, падающий на ночной остров, а потом вспомнила дождь без облаков, падавший на Пабло возле черной колонны. А еще, по странной причуде памяти, она подумала о Роберто… Ее невозможный возлюбленный, красивый и далекий, как ее остров. Сесилия мысленно послала ему поцелуй и пожелала удачи.

Ты меня приручил

И влажное послание Юана как будто оживило этот мятежный неугомонный дух, вполне соответствующий своему гороскопу. Дождь напитал мужество, которого Пабло никогда не терял. Его плач у тюремных ворот был не признаком поражения, как подумалось Амалии, а выплеском ярости. Как только Пабло снова ощутил соприкосновение с жизнью, его внутренний голос обрел прежнюю тональность – ту, что прежде всего требует справедливости. Он снова говорил что думает, как будто не понимал, что это может привести к побоям или к возвращению в тюрьму. В глубине души он оставался тигром – старым и запертым на своем острове, но все-таки тигром.

Амалия, наоборот, боялась за мужа и за остальную семью – ведь они живут в стране, где законы стали драконовскими. Вот почему она ухватилась (бумажка туда – бумажка сюда, справки и штемпели, собеседования и документы) за единственную возможность всем остаться в живых.

Однажды Амалия вернулась домой и остановилась на пороге, не в силах справиться с дыханием. Посмотрела на Пабло, на свою дочь и на внука, раскрашивающего бумажные кораблики, которые Пабло выставлял перед ним на стол.

– Мы едем, – возвестила она.

– Куда? – спросила Исабель.

Амалия нетерпеливо фыркнула. Как будто можно было ехать куда-нибудь еще!

– На север. Они дали Пабло визу.

Мальчик потерял интерес к корабликам. Многие месяцы он слышал разговоры об этой визе. Он знал, что сложности как-то связаны с его дедушкой, бывшим политическим заключенным, хотя до конца и не понимал, в чем тут дело. Мальчик твердо знал, что не должен говорить об этом в школе, особенно после того, как из-за этого клейма его родители развелись.

– Когда вы едете? – спросила Исабель.

– Ты хотела сказать «когда мы едем»? У тебя и у мальчика тоже есть визы.

– Артуро никогда не позволит его увезти.

– Я думала, ты с ним уже все обсудила.

– Ему-то все равно, но разрешения он не даст. Иначе лишится работы.

– Этот… – Амалия осеклась, поймав на себе взгляд внука. – Думает только о себе.

– Я не смогу ничего сделать до совершеннолетия.

– Ну да, когда ему стукнет пятнадцать, он как раз войдет в призывной возраст и его не выпустят.

Исабель вздохнула:

– Уезжайте. Вы с папой много страдали, вам в этой стране делать нечего.

Мальчик почти испуганно прислушивался к этой дуэли между бабушкой и мамой.

– Я не для того двадцать лет дожидалась твоего отца, чтобы теперь потерять дочь и внука.

– Ты нас не потеряешь, мы встретимся позже, – пообещала Исабель, покосившись на отца, который не раскрывал рта, погруженный в таинственные раздумья. – А вам ждать нельзя.

– По крайней мере, попробуй еще раз переговорить с Артуро. Или ты предоставишь сделать это мне?

– Там видно будет, – вздохнула Исабель без всякой уверенности. – Поздно уже, мы лучше пойдем. Солнышко, пора прощаться.

Мальчик поцеловал бабушку с дедом и выскочил на улицу. Он прыгал на одной ножке, пока мать не взяла его за руку и не увела домой.

Амалия смотрела, как они уходят, и сердце ее щемило так же, как в день смерти ее отца.

Как может она остаться без них? Не видеть, как растет внук, ни разу не обнять дочь – ведь в этом состоит половина ее жизни. Другая половина ее души боялась снова потерять Пабло, а это обязательно произойдет, если она не вытащит его из страны.


Вот почему Амалия с нетерпением дожидалась разрешения на выезд, которое должно было предоставить правительство, – так называемой белой карточки. Или «письма свободы», как называли ее кубинцы после успеха мыльной оперы, в которой рабыня дожидалась такой бумаги на протяжении более сотни серий. Все, кто получил визу, должны пройти через такой же сериал: пока не будет карточки, выехать из страны невозможно.

Первые месяцы были полны надежд. Когда миновал первый год, надежда превратилась в тревогу. По прошествии третьего года тревога сделалась тоской. А когда прошел четвертый, Амалия убедила себя, что уехать не разрешат никогда. Наверно, двадцати лет тюрьмы им показалось недостаточно.

Амалия утешалась, наблюдая, как растет ее внук, красивый ласковый мальчик, каким был Пабло в далекую пору их знакомства. Амалия подмечала, как он старается радовать своего деда. Он всегда пристраивался где-нибудь рядом, словно угроза расставания заставляла его дорожить каждой минутой, которую они проводили вместе: этот страх казался все менее реальным, потому что время шло, а Пабло продолжал жить в своей тюрьме-острове.

Хотя старый тигр по-прежнему пугал людей своими дерзкими фразами, в тюрьму он больше не вернулся. Может быть, тайная полиция в конце концов посчитала его безобидным стариком. Ведь, в сущности, что бы он там ни говорил, сделать он ничего не мог.

Нужда – вот самое эффективное оружие для контроля над мятежом. За исключением плакатов на стенах и надписей в общественных туалетах, все в стране, казалось, шло установленным порядком. Устраивать заговоры тоже оказалось не с кем. Всему виной была эпидемия, безжалостный паразит на коже каждого кубинца – страх. Никто не осмеливался ничего предпринять. Точнее, почти никто, но эти уже сидели в тюрьме. Регулярно садились, и выходили, и не достигали ничего, помимо обличений и протестов. Эти мужчины и женщины были моложе Пабло и обладали сходной отвагой – но только не средствами, чтобы добиться большего, чем мог добиться и сам Пабло.


И ему не оставалось ничего другого, кроме как наблюдать. Наблюдать и пытаться понять эту страну, становившуюся все более загадочной. Однажды, например, Пабло вышел на прогулку в ранний час и остановился перед бывшей харчевней Мэнгов – теперь там был склад Союза молодых коммунистов. Старик поднял голову к пасмурному небу – он ждал дождя, чтобы получить благословение прадеда. Мимо прошла облезлая чесоточная собака из той породы, что на острове называют китайской, потому что у них почти нет шерсти. Пес посмотрел на него со страхом и надеждой. Пабло наклонился его погладить и вспомнил песенку из своего детства:

Уходил я из Гаваны,

И никто не провожал,

Только пес один китайский

По дороге вслед бежал.

Пса китайского я продал:

На дороге паренек

Дал мне лаковые туфли,

Дал мне денег кошелек.

Туфли скоро износились,

Опустел и кошелек.

Ах, мой пес, любимый песик,

Ах, китайский мой дружок!

Пабло огляделся по сторонам, точно ожидая услышать колокольчики китайца Хулиана, зазывающего купить лучшее мороженое в квартале – с кокосом, с гуанабаной или сливочное. Но на улице возились только трое полуголых мальчишек, да и те скоро заскучали и ушли домой.

Пабло тоже собирался уходить, но заметил девочку, испуганно заглядывающую за угол, – ему не было видно, что там происходит. Старик прошел немного вперед, оставаясь не на виду, и увидел двух девушек, оживленно болтающих рядом с мусорными баками. В одной из них Пабло сразу же опознал проститутку. Ее выдавали характерный макияж и одежда; а жаль, потому что она была красива, с тонкими чертами и аристократическими манерами. А другая была монашенкой, но сейчас она, определенно, не читала бесстыднице проповедей. Девушки весело щебетали, как две закадычные подружки.

У проститутки был мелодичный озорной смех.

– Представляю, как вытянется физиономия у твоего исповедника, если ты признаешься, что общаешься с духом черной рабыни, – веселилась она.

– Не говори так, Клаудиа, – отвечала монашенка. – Я и так чувствую себя ужасно.

О чем говорят эти женщины? Пабло огляделся по сторонам. Вокруг больше никого не было, за исключением девочки, сидевшей на пороге.

Мальчишки, уходившие в дом, выбежали снова: они вопили и рубили своими мачете испанских колонизаторов. Пабло не смог дослушать разговор до конца. Он заметил только, что проститутка на прощание дала монашенке какую-то бумажку, и та ее спрятала. А потом повела себя еще более странно: посмотрела на кучи мусора и перекрестилась. И сразу же покраснела от смущения и почти с яростью перекрестила баки, а потом пошла прочь.

О господи, что за странные вещи творятся теперь на этом острове!


Пришли ночи дождей и дни зноя. Изобрели новые лозунги, а прежние запретили. Были демонстрации, организованные правительством, и были молчаливые жалобы по домам. Поползли слухи о покушениях, а с трибун зазвучали речи, их опровергающие. Со временем Пабло начал все забывать. Он забыл свои первые годы на острове, страстное желание понять его язык, бесконечные вечера, проведенные за перетаскиванием белья; забыл университетские годы, когда он разрывался между тремя жизнями: изучал медицину, тайком встречался с Амалией и занимался подпольной борьбой; он забыл про документы, сыреющие в баке на крыше… Но свою ненависть он не забыл.

В самые темные ночи грудь его стенала от давней боли. Ураганы, засухи и наводнения – он побывал свидетелем всего этого в то время, когда его жизнь с каждым годом имела все меньше смысла. Теперь страна входила в новый этап, который, в отличие от предыдущих, выглядел таким распланированным, что даже имел свое название: «Особый период войны в мирное время». Нелепое, напыщенное выражение, – ярился Пабло, пытаясь угомонить свой желудок, изнывающий от одиночества. Никогда прежде не чувствовал он в себе такого голода – свирепого, властного, постоянного. Может быть, из-за этого ему и не дали уехать? Чтобы уморить его медленной смертью?

Старик открыл дверь и уселся на пороге. Соседние дома стояли темные, беззащитные перед очередным из бесконечного ряда отключений. По улице гулял легкий ветерок, доносящий неясный шепот пальм из Центрального парка. Светлые тени наполовину закрывали лунный диск, превращаясь в закопченные кружева. Ему отчего-то вспомнился Юан. В последнее время Пабло много о нем думал – может быть, потому, что годы научили его ценить мудрость прадедушки.

«Как жаль, что я мало брал от него, когда он был жив, – сказал Пабло сам себе. – Но так наверняка случается со многими. Слишком поздно мы отдаем себе отчет, как сильно любили мы наших стариков, как много могли они нам дать, а мы, по своему наивному недоумию, не сумели это принять. Однако след этого опыта не смывается, он так или иначе в нас остается».

Пабло нравилось произносить такие монологи. Как будто он снова разговаривает со старым мамби.

Ветер подвывал, как привидение. Пабло непроизвольно поднял голову: звезды кувыркались среди облаков. Он пристальнее вгляделся в ночное небо. Светящиеся точки двигались то быстрее, то медленнее, собирались в стайки и как будто водили хороводы, а потом объединялись в одно большое тело и вдруг разлетались во все стороны, точно в фейерверке… но это был не фейерверк.

– Акун, – беззвучно позвал Пабло.