— Лишь для того, чтобы разреветься перед камерой? — разгневанно прогремел Пинки, волчком повернувшись на месте. — Не торопись, Кари. Подожди, пусть твои раны хоть чуть-чуть затянутся. А об этой сучке даже думать забудь. Да, она заменяет тебя, но временно. Слышишь? Вре-мен-но! Когда ты вернешься, твое место будет ждать тебя. Ты сама прекрасно знаешь это. И пусть эта сопливая потаскушка Дженкинс делает что хочет. Неймется, скребется…

— О чем это ты? — неожиданно выпрямилась в кресле Бонни.

— А что я такого сказал?

— Как-то странно ты это сказал: «скребется».

— Это всего лишь рифма к гораздо более выразительному слову, означающему то, на что готова Дженкинс, когда хочет получить место в программе.

— Ты хочешь сказать, она не прочь переспать с тем, кто может ей это место обеспечить? — прошипела сквозь зубы Бонни, не терпевшая недомолвок.

— Ага…

— Она и тебе предлагала?

Уперев мясистые кулаки в пухлые бока, Пинки устремил на нее испепеляющий взгляд.

— Да, предлагала! Ну и что из этого?

— И что же ты? — хладнокровно допрашивала Бонни.

— Ничего! Я в постели сделок не заключаю.

Благосклонно улыбнувшись, Бонни снова расслабилась в кресле.

— Что же ты в ней, интересно, делаешь?

Застонав от отчаяния, Пинки повернулся к Кари.

— В общем, твое рабочее место — за тобой.

— Спасибо, Пинки, но мне отпуск не нужен. Постараюсь выйти, как только перееду отсюда на новое место. Томас бы меня понял, — добавила она тихо, опустив голову. Ее палец скользил по краю бокала.

Многозначительно взглянув на Пинки, Бонни встала.

— Мы, пожалуй, пойдем, Кари. Если, конечно, больше тебе сегодня не нужны. Ты только скажи…

Кари тоже встала.

— Нет-нет, спасибо вам обоим. Со мной все будет в порядке. Мне и в самом деле хочется побыть одной.

В прихожей Пинки взял ее за руку.

— Выходи на работу когда сочтешь нужным. Будем рады видеть тебя в любой день. Об одном прошу — пощади себя. Твои жертвы никому не нужны.

— О каких жертвах ты говоришь? С моей стороны их нет и в помине.

— Ну и характер! Вот что мне по-настоящему в тебе нравится.

Кари ласково улыбнулась ему. Даже в темном костюме и строгом галстуке он выглядел помятым и взъерошенным.

— А про ноги забыл? — лукаво напомнила она.

Чмокнув ее в щеку, Пинки смущенно отвернулся. Бонни уже стояла рядом с машиной в ожидании, когда он откроет перед ней дверцу.

— Чего стоишь? — буркнул ей Пинки. — Садись.

Он втиснулся за руль, и Бонни не оставалось ничего иного, как открыть дверцу самой. Сев справа от водителя, она хлопнула дверью так, чтобы он почувствовал ее недовольство. Машина тронулась с места.

На губах Кари появилась слабая улыбка, но быстро исчезла, стоило молодой вдове остаться наедине с пустотой этого огромного дома, пустотой своей теперешней жизни.


Ледяное пиво обжигало горло. Оно было таким холодным, что невозможно было даже почувствовать его вкус. Он поставил открытую банку на стол и устало опустился в свое любимое кресло, которое было словно специально сконструировано для его спины. Усталость начала понемногу уходить из позвоночника. Приставив ладонь козырьком ко лбу, он уставился в телевизор. Звук был выключен — комментарий к этому сюжету из выпуска теленовостей зритель знал уже наизусть. А вот картинкой он был по-прежнему заинтригован.

Должно быть, он один не присутствовал на этих похоронах. Первая пресвитерианская церковь была набита до отказа — там давно уже негде было яблоку упасть, а народ все прибывал, постепенно заполняя церковный двор. Почти все присутствующие сочли своим долгом присоединиться к длинной похоронной процессии, которая проследовала из церкви на кладбище. Все телестанции Денвера в подробностях освещали пышную погребальную церемонию.

Томас Уинн, предприниматель, специализировавшийся на сделках с недвижимостью, и одновременно один из «отцов города», пользовался всеобщим уважением. Жена у него была красивая и умная, телезвезда вдобавок. Вдвоем они олицетворяли американскую мечту. Но, к сожалению, всему приходит конец. Мечте тоже.

И ему, Хантеру Макки, судьбою уготовано разбить остатки этой мечты вдребезги, превратив жизнь вдовы Уинна в кромешный ад.

Зазвонил телефон. Сдвинув очки в черепаховой оправе на лоб, мужчина потянулся вперед и ткнул пальцем в кнопку «стоп» на панели видеомагнитофона.

— Макки, — отрывисто произнес он в трубку.

— Привет, Хантер, это Сайлас Барнс.

— Привет, Сайлас. Как первая неделя на пенсии?

— Беспокойно.

Хантер весело рассмеялся.

— Могу себе представить. Нелегко, должно быть, привыкать к тишине, после того как больше двадцати лет пропарился в шкуре окружного прокурора Денвера.

— Новости по телевизору смотрел? — Бывший прокурор, отринув светские условности, перешел к сути дела. Этот человек не разменивался на пустопорожнюю болтовню, и Хантеру это нравилось.

— Да, — ответил он, мгновенно посерьезнев. — Ну и дельце ты мне подбросил, Сайлас.

— Ты уж извини меня. Оно и до этого было непростым. А уж теперь…

— И не говори, — тяжело вздохнул Хантер, запустив пальцы в свои волосы цвета красного дерева. — Грехи мистера Уинна переходят по наследству к его вдовушке.

— Такая молодая, симпатичная…

— Что-то скуповат ты на комплименты, Сайлас. Она заслуживает большего.

Старик рассмеялся.

— Так ведь о тебе же беспокоюсь, — чтоб ты не слишком размяк, думая о ней. Полагаешь, она согласится давать показания?

— Не знаю даже, как и просить ее об этом. Боязно как-то.

— Больно жирно будет — просить. Не исключено, что тебе придется попросту заставить ее разговаривать.

— Этого я опасаюсь еще больше.

— Ну что ж, как знаешь. Если чем-то могу быть полезен…

— Мог бы повременить с отставкой несколько месяцев, пока не распутал бы это дело до конца.

— Извини, брат, здоровье не позволяет. Сожалею, конечно, но приходится перевешивать это дело со своей шеи на твою. Ох, боюсь, увязнешь ты, Хантер, в этом болоте по уши, и очень скоро.

— Кажется, это называется продавать товар с нагрузкой, не так ли?

— Вроде того. Если бы я не был уверен, что ты все-таки сможешь выкарабкаться из этой трясины, то и не стал бы рекомендовать тебя на должность временно исполняющего обязанности. Остается подождать выборов, и этот пост станет для тебя постоянным. Во всяком случае, все пока к тому идет.

— Весьма польщен доверием. Спасибо, что позвонил.

— Счастливо…

Положив телефонную трубку, Хантер взял со стола банку с пивом и сделал осторожный глоток. Пока пленка в видеомагнитофоне перематывалась назад, он водрузил очки на нос и через несколько секунд постарался еще внимательнее всмотреться в знакомые кадры, хотя и видел их по меньшей мере раз десять, с тех пор как они впервые появились в выпуске новостей в шесть вечера.

Вот она — выходит из лимузина. Черное одеяние подчеркивает хрупкость этой женщины. Кажется, перед тобой не человек даже, а фарфоровая статуэтка, которую только толкни нечаянно — и осколки усеют землю. На толпу не глядит, от телекамер отворачивается, но осанка прямая, гордая.

Нелегко, наверное, быть знаменитостью, в особенности, когда на твои плечи наваливается подобная трагедия. Тысячи глаз устремлены на тебя, каждый стремится прочесть на твоем лице горе. Частная жизнь перестает быть твоим достоянием — туда лезут все кому не лень. И все же этой тоненькой женщине удается держаться с редким достоинством.

А вот и тот самый момент! Наезд камеры — и лицо на экране крупным планом. Лицо, необыкновенное в своей одухотворенности… Даже вуаль, спадающая со шляпки, не может скрыть ее красоту. Во всяком случае, это не лицо злоумышленницы. Каждая линия прорисована предельно четко. В чем, должно быть, и заключается секрет телегеничности этой женщины. Косметики совсем немного, и это делает ее особенно человечной, трогательно-юной и ранимой.

Он тихо выругался. Ну почему господь не послал ему какую-нибудь продувную бестию, на которой клейма ставить негде? Почему не выглядит она лукавой обманщицей, жадной и вульгарной, хитрой и изворотливой? Ведь работать с такими — одно удовольствие. А тут на тебе — героиня высокой трагедии, ни дать ни взять принцесса из сказки братьев Гримм!

А подбородок-то, подбородок какой! Изящный, но твердый. И нос тоже изящный, тонкий. А рот мягкий и… женственный. Вот ведь черт, по-другому и не скажешь! Светлые волосы стянуты в тугой пучок на затылке. Жаль только, в объектив ни разу не взглянула. А может, это и к лучшему — не знать, какие у нее глаза, их форма, цвет, выражение…

Затем следовала сцена, которая неизменно вызывала в его душе сильнейшее волнение. С одержимостью мазохиста он просматривал ее снова и снова, чувствуя, как учащенно бьется сердце и шершавый ком встает в горле всякий раз, когда тонкая рука в темной перчатке брала белую розу. Вот прекрасные губы сквозь густую вуаль целуют не до конца раскрывшийся бутон, и цветок медленно ложится на крышку гроба. Эти пальцы, тонкие и чуткие, как у ребенка, словно не хотят отпускать колючий стебель.

Хантер, разозлившись на самого себя, снова ткнул в кнопку «стоп». Все, хватит. Больше эту запись он смотреть не будет. Бросив очки на край стола, Макки побрел на кухню за новой банкой пива.

В самом деле, стоит ли себя накручивать заранее? Вполне возможно, что допрашивать миссис Уинн вовсе не потребуется. А если и потребуется, то он допросит ее. И еще как допросит — уж в этом будьте уверены! Ему поручили серьезное дело, и ничто — вот именно, ничто! — не помешает ему с блеском довести это дело до конца.

В настоящее время он исполнял обязанности окружного прокурора. В его юрисдикцию входил не только Денвер, но и весь округ, включавший в себя этот город. Прокурорский пост закреплялся за ним до тех пор, пока не будут проведены специальные выборы, в результате которых определится официальный преемник Сайласа Барнса. И если он, Хантер Макки, хочет, чтобы выбор пал именно на него и эта должность досталась ему насовсем, в служебном рвении ему нужно превзойти самого себя, потому что налогоплательщики в этот период будут денно и нощно следить за каждым его шагом. Но дело не только в его тщеславии. В первую очередь необходимо, чтобы восторжествовало правосудие. Так или нет? Конечно, так!

Отчего же в таком случае у него на душе кошки скребут? Где прежний боевой пыл рыцаря правосудия, готового на все ради правды? Где стремление сделать секреты семейства Уинн достоянием гласности? Почему вместо всего этого он ощущает необъяснимую потребность защитить Кари Стюарт-Уинн от всех неприятностей? В том числе и от самого себя…

Подойдя к окну своей квартиры, он поднял жалюзи. Его взгляд уперся в острые углы ночного силуэта Денвера. Интересно, что она делает сегодня вечером? Все еще ходит в своем черном платье? А волосы — они все так же собраны на затылке? И есть ли сейчас кто-нибудь с ней рядом? Чтобы обнять, утешить…

От этой мысли он почувствовал горечь, перебившую даже вкус пива. Это была ревность.


Возвращение будет нелегким, и самым трудным станет первый день. Она знала это. Главное — сжать зубы, толкнуть дверь и идти. Только вперед, не оборачиваясь и не останавливаясь. Господи, хоть бы они не смотрели на нее так жалостливо. Хоть бы не смотрели вообще! Объективы видео — и телекамер ей не мешали — пусть смотрят, они неживые. А вот глаза человеческие — совсем другое дело. Их взгляд был для нее сейчас невыносим.

Бонни, помахав ей из своей стеклянной будки, подняла большой палец: мол, все будет хорошо. Кари пошла дальше по коридору. Ободряющий жест и в самом деле вселил в нее какую-то уверенность.

За время ее отсутствия в главной редакции ничто не изменилось, если не считать людей, которые менялись в ней все время. Ряд мониторов, подвешенных для лучшего обзора под самый потолок, давал представление о содержании программ основных телекомпаний. Все три ведущие телекорпорации страны[4] показывали взволнованных людей: на одном из мониторов взволнованно обнималась парочка из заезженного телесериала; на другом волновался, не веря в собственную удачу, победитель какой-то викторины; на третьем рекламная домохозяйка не на шутку была взволнована пятнами на белье, которые не брал обычный стиральный порошок. Две местные частные телестанции дружно гнали черно-белые кинокомедии тридцатилетней давности. Отдельный монитор был сплошь заполнен цифрами, отражающими состояние рынка ценных бумаг. Тот же, который был подключен к их собственной студии, оставался темен и тих.

Над рядами письменных столов витали густые клубы табачного дыма. В одном углу шла оживленная перестрелка комками мятой бумаги. Это изнывали от безделья редакторы, ожидающие возвращения с заданий корреспондентов с текстами и отснятым материалом. Продюсер шестичасового выпуска изливал кому-то душу, кляня на чем свет стоит свою бывшую жену. Слушатель ему попался идеальный — молчал и только сочувственно кивал головой. Телефоны надрывались от звонков. Телетайпы деловито отстукивали новости со всего света.