Сиенна понимающе улыбнулась:

– Вот назойливые букашки! Ладно, не волнуйся – подумаешь, врезал. Мои люди разберутся. Если хорошо заплатить, то девять папарацци из десяти не потребуют компенсации по закону.

Я выжимала мокрые волосы, а Келлан прищурился:

– Это ты его подкупила?

Сиенна помрачнела, изучая его своими черными глазами:

– Я понятия не имела, куда вы отправились. Как я могла вас выдать?

Келлан по-прежнему щурился, сверля ее взглядом:

– Тебя не поймешь, когда ты говоришь правду, а когда впариваешь фигню.

Я спрятала улыбку. Мне тоже было не понять. И я знала, что Сиенне не видать Келлана хотя бы по этой единственной причине. Даже случись со мной завтра беда и останься Келлан свободен, он никогда не свяжется с человеком, которому не доверяет.

Готовый уйти, Келлан бросил полотенца на диван и потянул меня к двери.

– Я не имею к этому никакого отношения, – с откровенным раздражением повторила Сиенна. – Я не какая-нибудь злодейка, чтобы вредить вашим отношениям. Я принимаю удары судьбы и желаю вам научиться тому же.

Келлан оглянулся, глаза у него пылали.

– Если узнаю, что ты приложила к этому руку, всему конец. Я соберу манатки, свалю с этого тура, и мне плевать, что сделает со мной Ник. Пусть засудит за нарушение контракта. Надоело быть игрушкой.

Вечером, когда Келлан отправился на сцену, я осталась в гримерке, предпочитая слушать его через динамики, но не видеть. Слишком многое на меня навалилось. Снимок напечатают через считаные часы – максимум к утру. Когда взойдет солнце, шум будет стоять такой, что я проснусь. У меня свело желудок. Черт, я ненавидела быть в центре внимания, это было хуже ежедневных занятий в школе, новой работы, собеседований, дней рождения и выпускных экзаменов. Путь к алтарю вдруг представился мне делом проще пареной репы.

Мне было физически дурно оттого, что я перестала быть неизвестной. Казалось, что я закуталась в плотное и теплое шерстяное одеяло, хранившее меня от холода и прочих невзгод, – и вдруг его сорвали. Я осталась голой, открытой всем ветрам, продрогшей до костей. Келлан тоже не любил афишировать свою жизнь. Не то ли он чувствовал, когда обсуждал ее с совершенно посторонними людьми? Возможно, однако, его согревали любовь и восхищение фанатов. А мне они теплого приема не окажут. Я выступала помехой на пути к Келлану, а они, судя по всему, что я видела, хотели либо иметь его сами, либо лицезреть в союзе с Сиенной. Третьего не дано.

Я была не властна над отношением фанатов ко мне, но могла управлять своей реакцией на них. Можно было и дальше прятаться и носа не показывать из автобуса в надежде, что скоро спектакль кончится. А можно было встать в позу и гордо вышагивать бок о бок с мужем. Этого мне хотелось меньше всего на свете, но больше не было желания и скрываться. Мы с Келланом слишком старались сойтись и остаться вместе. Вернуться в исходную точку мне не улыбалось. Я не хотела стыдиться содеянного. Мне нравилась наша жизнь. Я была готова вопить всему миру, что Келлан принадлежал мне и это всегда было так.

Дженни и Рейчел, улетавшие рано утром, смотрели выступление ребят. Анна в некотором роде составила мне компанию. Ее живот выпирал из уютного кресла, рот был слегка приоткрыт, она чуть похрапывала. Наверно, ее подкосили дневные радости с Гриффином. Я принялась будить ее, понимая, что, как бы мы с Келланом ни разобрались с грядущей кучей дерьма, день завтрашний будет отличен от нынешнего.

Анна вздрогнула и заозиралась, бормоча: «Встаю, мамочка».

– Кира? – моргнув, уставилась она на меня. – Черт, сколько времени?

По ее виду можно было подумать, что три часа утра.

– Еще рано, ребята пока на сцене.

Она откинула голову и закрыла глаза:

– Тогда какого дьявола ты меня будишь? – Она криво улыбнулась. – Мне массировал ноги Джонни Депп.

Я улыбнулась и вспомнила, чего хотела.

– Завтра будет… в общем, хреново. Поэтому нужно кое-что сделать сегодня, пока обо мне еще мало кто знает. – Анна приоткрыла один глаз, и я повторила: – Мне нужно кое-что сделать. Пойдешь со мной?

Сестра не колеблясь начала вставать – во всяком случае, попыталась. С Максимусом ей было не очень-то легко развернуться. Я помогла ей, и она задала единственный вопрос:

– Куда идем? – Когда я объяснила ей, что задумала, она потрогала мой лоб. – Кто ты и что ты сотворила с моей сестрой?

Я оттолкнула ее руку:

– Та, кому надоело скрываться. Пусть мир узнает.

– Значит, так тому и быть! – просияла Анна с нескрываемой гордостью.

Мы незаметно выскользнули через служебный вход, и двадцать минут спустя таксист высадил нас возле салона татуировок в неблагополучном районе. Шофер заверил нас, что лучше места в Филадельфии не сыскать, да и работает оно допоздна. С учетом того, что заведение располагалось напротив байкерского, как я поняла, бара, ночная работа была неплохим маркетинговым ходом.

Мы распахнули дверь, звякнул колокольчик. У Анны загорелись глаза при виде многочисленных фотографий с образцами татуировок. Нас привлек снимок женщины с россыпью звезд, восходившей по боку и расцветавшей на груди. Рассматривая его, Анна произнесла:

– Поверить не могу, что ты решилась. – Она приобняла меня за плечо. – Растет моя сестренка!

Я закатила глаза и стряхнула ее руку. Как только я направилась к стойке, Анна пылко воскликнула:

– Мне тоже нужна! – Изогнувшись, она указала себе на задницу. – Чтобы здесь написали «Гриффин». Пусть целует всякий раз, как доведет до ручки.

– Ну, тогда ходить тебе раком, не разгибаясь.

Анна хмыкнула, и я быстро сменила тему. Образ Гриффина был не из тех, что хотелось запечатлеть в памяти.

– Может, лучше подождать с татуировкой, пока не родится Максимус?

Анна со вздохом заправила волосы за уши.

– Наверное, ты права, – рассмеялась она. – Похоже, пора привыкать к ответственности!

Тоже развеселившись, я погладила ее по выпиравшему животу:

– Ты справишься.

– Господи, скорее бы он родился! – простонала Анна, поглаживая дитя, сокрытое в утробе. – До чего надоела беременность!

Я собралась уже спросить, не хочет ли она наконец улететь домой или к родителям, когда из подсобки вышел симпатичный мужчина. Каждый квадратный сантиметр его рук был покрыт цветными татуировками, и я вспомнила Эвана. Да и в ушах у него, как у нашего барабанщика, красовались «тоннели».

– Только не рожайте в моем предбаннике, умоляю.

Он протянул нам руку, Анна ухмыльнулась. На подушечке большого пальца было начертано: «Не жалею». Я как никто разделяла эту сентенцию, а потому прикинула, не вывести ли где-нибудь такую же, но не сегодня. Нынче у меня были другие планы.

– Меня зовут Броуди. Чем вас порадовать?

Пожав ему руку, я указала на внутреннюю сторону своего правого запястья:

– Именем мужа, вот здесь.

– Популярное местечко, – кивнул Броди. – Как звать везунчика?

– Келлан, – улыбнулась я ярче солнца.

Когда мы с Анной покинули салон, мое запястье было туго перебинтовано, и я пересмотрела свои планы насчет еще одной татуировки. Не очень-то приятно, когда иголка вновь и вновь вгрызается в твою плоть. К тому же я всегда боялась боли. Я всегда с трудом переносила ее. Поистине было чудом, что я высидела процедуру до конца. В тот миг, когда машинка в первый раз проткнула кожу, я чуть не взвилась и не выскочила за дверь. Да так и было бы, если бы я решила сделать тату не с именем Келлана.

Завтра нам предстоял еще один концерт в Филадельфии, и мы с Анной не стали возвращаться в «Веллс-Фарго-центр»[23], а вместо этого поехали в отель. Сестра устала, а я была не в настроении слушать громогласные восторги по поводу страстного заключительного дуэта Келлана и Сиенны, с которого и заварилась вся каша. Чтобы Келлан не волновался, когда не найдет меня, я написала ему сообщение и улеглась в постель, где и стала его дожидаться в одних трусиках и футболке.

Я сильно вымоталась и заснула, едва моя голова коснулась подушки. Тело, скользнувшее ко мне под бок, вернуло меня к жизни. Кожа была прохладной, чуть влажной и пахла гостиничным цитрусовым шампунем. Должно быть, он сначала принял душ. Я вздрогнула, когда он прижался грудью к моей спине и обхватил меня руками и ногами.

– Я замерз, – промурлыкал Келлан. – Грей меня.

Улыбнувшись, я провела руками по его озябшей спине и прижалась к Келлану всем телом. Он скользнул губами по моей шее, и кожа моя стала гореть, во мне нарастало желание. Он добрался до чувствительного местечка возле ключицы, и меня вдруг бросило в жар. Теперь я прижималась к нему уже не с тем, чтобы согреть его, но чтобы возбудить. Это не заняло много времени.

Перевернув меня навзничь, Келлан обосновался сверху и принялся водить губами по моей шее.

– Обожаю, когда ты меня распаляешь, – сипло выдохнул он мне в ухо.

В подтверждение сказанного он вжался в меня тазом, и я издала тихий стон. Все у него уже стояло, как штык, и я разожглась вконец от временной дразнящей недосягаемости его копья. День выдался такой насыщенный, что я остро нуждалась в разрядке. Келлан, наверное, испытывал то же самое.

Полнясь неистовством, я нашла его рот и взялась за боксеры. Келлан не усомнился в моей пылкости и, действуя в унисон, начал срывать с меня одежду. Где бы он ни трогал меня, я была готова кричать: вот они, губы, касавшиеся моей груди, рука, гулявшая по бедру, палец, нырнувший в сокровенные глубины. Выгнувшись и тяжело дыша, я ощутила готовность принять его внутрь. Он тоже созрел. Пыхтя, он приладился так, что ввел лишь головку члена. Я обеими руками вцепилась в подушку. Зная его любовь к моим мольбам, я выдохнула:

– Да, господи, пожалуйста… Да.

Я ждала, когда он вторгнется глубже. Ждала, когда он в экстазе закричит. Я собралась прихватить его крепче и заставить действовать жестче, быстрее, а не ровно и медленно, как обычно. Пусть он заездит меня, уняв томление, нараставшее во мне с каждой секундой.

Но он не взял меня, скатился под бок. Я застонала, так как желание достигло болевого порога. Поцеловав Келлана в грудь, я забросила на него ногу. Не возьмет он – возьму его сама.

Но Келлан, похоже, отвлекся и держал меня за руки:

– Кира?

Я проигнорировала вопросительный тон и заставила Келлана лечь на меня. Тот еще выверт, потому что он не выпускал моих рук, но я изловчилась, насела, и головка вновь оказалась там, где мне хотелось больше всего.

Келлан отпустил одну кисть и придержал меня за бедра, чтобы я не оседлала его совсем. Большой палец погладил мою повязку.

– Что это? – спросил он напряженным шепотом.

Я застонала, загоняя его глубже. Под ласками губ и рук Келлана я позабыла о татуировке, которая в данный момент волновала меня меньше всего на свете.

– Это тебе, – простонала я, успешно насаживаясь на него.

Келлан со свистом вздохнул. Я думала, он уберет руку с бедра, но нет, Келлан обнял меня крепче.

– О господи… да что это такое?

Наши пальцы сплелись, бедра задвигались. Он заполнил меня целиком, и я едва сумела сосредоточиться на его вопросе. Я прижала его к себе, коротко и чувственно постанывая.

– Твое имя, – пролепетала я, когда обрела дар речи.

– Что… зачем? О боже… господи, Кира… как же мне хорошо…

Он стонал и стискивал меня, позабыв, о чем спрашивал. Наши губы встретились, и мир покатился в тартарары, когда наши тела начали двигаться в нараставшем темпе. Я знала, что скоро кончу, и короткие вскрикивания перешли в протяжные томные вопли. Не в силах терпеть, я крепко стиснула Келлана. Он, тоже кончив, испустил тихий стон, полный довольства.

Стеная, он скатился на спину и потянул меня к себе на грудь.

– Что?.. – спросил он опять.

Хихикнув, я уселась ему на грудь.

– Что-что!

Сглотнув, он помедлил, собрался с мыслями и схватил меня за руку, чтобы рассмотреть перебинтованное запястье.

– Что ты сделала?

Восседая на нем, я зажгла ночник, стоявший на прикроватном столике. Келлан поморщился от резкого света, затем расширил глаза и в удивлении раскрыл рот, едва до него дошло, что скрывалось под бинтом. Неверие его лишь усилилось, когда я осторожно оттянула повязку и предъявила ему яркую чернильную надпись.

Мы смотрели на распухшие, поблескивавшие буквы, которые слагались в его имя, и Келлан молчал. Я начала опасаться, что ему не понравилось и он просто не знал, как об этом сказать, но тут он взглянул на меня и, сверкая глазами, произнес:

– Ты понимаешь, что это навсегда?

– А ты понимаешь, что ты и сам навсегда? – улыбнулась я, поправив бинт.

Он отвернулся, будто не в силах поверить. Затем он глянул на меня снова и улыбнулся: