– Подойди сюда, – сказал он, отошел к обеденному столу и сел. – Если мы с тобой хотим продолжить наши отношения, кое-что придется изменить.

Я села напротив и кивнула головой.

– Ты хочешь проводить больше времени со мной по вечерам?

– Да.

Я еще не представляла себе, как это мне удастся, но мне не хотелось его потерять.

– А как насчет этого твоего особенного пациента? Ты собираешься когда-нибудь избавиться от него?

«Неплохой вопрос», – подумала я.

– Мне бы Хотелось передать его кому-нибудь другому, но для этого нужно выбрать удачное время. Иначе все, чего мы добились, пойдет насмарку.

– Хорошо, я уважаю твое мнение. Просто я устал от этого.

– Дорогой, извини меня. Я все сделаю, чтобы как можно больше времени проводить с тобой. Я не виню тебя за то, что ты вышел из себя.

Он поднял руку и слегка раздвинул большой и указательный пальцы.

– Я вот настолько близок к тому, чтобы расстаться с тобой.

Мои глаза снова наполнились слезами.

– Я надеюсь, что ты этого не сделаешь. Единственное, что ты должен принять, это мои экстренные вызовы. Когда они поступают, я обязана бросать все. И с этим ничего не поделаешь.

– Если мы действительно близки друг другу, я научусь с этим мириться. Но с Франком тоже придется что-то делать.

– У меня есть один знакомый. Он психолог – специалист по животным. Я сегодня позвоню ему.

Специалист по животным прибыл к Умберто в субботу, в девять часов утра. Джард выглядел старше, чем я его помнила. Он слегка округлился, и над его бермудами цвета хаки свисал небольшой животик. Он уселся в гостиной и стал внимательно слушать наш рассказ. При этом он кивал головой и поглаживал Франка, уткнувшегося носом ему в ноги.

– Тут есть две причины. Во-первых, Франк ревнует Сару к вам, – сказал он Умберто. – Он привык быть мужчиной в доме, а вы вторглись на его территорию. Во-вторых, он никак не может привыкнуть к новому месту.

– Не надо шутить, – сказал Умберто.

– Собаки такие существа, для которых привычка много значит. Они ведут себя лучше, когда все им привычно.

Я была вынуждена признать, что никогда не занималась воспитанием Франка. Джард доверительно улыбнулся.

– Нет проблем. Мы можем начать прямо сейчас. Но есть одно непременное условие. Это должен делать Умберто.

Умберто неодобрительно покачал головой.

– Я так и знал, что все сведется к этому. Франку пришлось все время ходить в строгом ошейнике. Для занятий Умберто использовал крепкий шестифутовый поводок. Обучение началось с выполнения элементарных команд.

– И еще – больше никогда не бейте его, – добавил Джард. – Возьмите банку из-под арахиса, наполните ее наполовину монетами и в следующий раз, когда он направится к дивану, хорошенько встряхните ее. Шум испугает его, и он больше не подойдет к дивану.

– Я и не подозревал, что это так сложно, – пробурчал Умберто.

– Но и это еще не все. Уделяйте Франку минут по десять в день, чтобы поиграть в его любимую игру.

– Его любимая игра, это описать диван с той стороны, где я сплю, – высказался Умберто.

Джард рассмеялся и почесал Франка за ухом.

– Попробуйте побросать ему мячик или повозитесь с ним на полу.

– Я лучше попробую мячик. – Умберто стряхнул с рубашки воображаемую шерсть.

Они отправились во двор, и я стала с удовольствием наблюдать, как Джард учил Умберто управляться с поводком и строгим ошейником. Франку все это не доставляло никакого удовольствия. Он высунул язык, садился, когда требовалось стоять и ложился, когда нужно было сидеть.

– Вы только посмотрите на него, – крикнула я. – Это совершенно бесполезно.

– Нет, – ответил Джард. – Просто это требует времени и упорства. Но я обещаю вам, что это поможет.

35

Каждый раз, когда Ник посещал ранчо Мак Катченов, он увозил с собой что-нибудь, что символизировало для него семейную жизнь, по которой он так тосковал: детские тарелочки Мегги с изображением всевозможных зверушек, кубки ее отца, полученные за победы в гольфе, видеозаписи дней ее рождения. Каждую неделю мы обсуждали с ним значение тех или иных предметов в надежде, что у него пройдет потребность красть. Про себя я думала, что он может подобрать ключ к моему кабинету и украсть из него что-нибудь.

В последние недели отношения между Ником и Мегги сделались особенно бурными – он то неудержимо занимался с ней любовью, то изводил ее. Он ненавидел ее железное спокойствие. Несколько раз я замечала ему, что его чувства к Мегги повторяют то, что он испытывал ко мне, но он неизменно отвечал:

– Это другое, – и отказывался продолжать разговор.

Подготовка к очередному суду совсем измотала его. Он защищал интересы человека, который перенес мозговую травму в результате воздействия токсичных химикатов, и компания Ника должна была выступить против «влиятельных шишек», обвиняя во всем корпорацию, которая эти химикаты производит. Этот случай должен был стать решающим в карьере Ника. Компаньоны возлагали на него большие надежды. Они вложили в судебные издержки сотни тысяч долларов, зная, что, если он выиграет, это принесет огромную прибыль.

Когда суд начался, каждый наш сеанс стал сводиться к анализу прошедшего дня, к пересказу выступлений свидетелей и того, какое они произвели впечатление на присяжных.

На второй неделе процесса он сказал как-то:

– Не исключено, что сегодня я проиграл все дело. Я растерялся во время перекрестного допроса. Не смог противостоять этому парню. Не смог сосредоточиться. Я попросил десятиминутный перерыв просто для того, чтобы привести мысли в порядок. Хорошо еще, что он был сегодня последним свидетелем.

– А что, по-вашему, произошло?

– Не знаю. Я слушал его и думал: этот решающий. Если мне удастся победить его, можно смело идти домой. Но я продул.

– Может быть, мысль о том, что он большая шишка, оказала на вас такое влияние?

– Да, но обычно я люблю рискованные моменты, когда на карту поставлено все.

– Возможно, это другой случай.

– Да, я могу лишиться работы.

Я надеялась, что это не так. Ник был совершенно выбит из равновесия.

– Но знаете, что смешно? Раньше у меня все получалось в зале суда, а потом я бежал в туалет с поносом. Теперь же все было ужасно, но зато с моим желудком все в порядке.

– Может быть, на последнем этапе и в суде все будет в порядке, и вы будете хорошо себя чувствовать. – Я цеплялась за последнюю надежду.

Вэл как-то раз взглянула на меня и сказала:

– Ты так похудела. Что случилось?

– Очень много работы. Даже перекусить некогда.

– Все тот же пациент?

– И он тоже. Это все равно, что ходить по канату без страховки. Иногда мне кажется, что он вот-вот потеряет контроль над собой. Но чтобы его госпитализировать, оснований недостаточно. Клянусь, что больше никогда в жизни не возьмусь ни за один подобный случай.

– А еще что происходит?

– Ссоримся с Умберто. Меня беспокоят все эти женщины, которые его окружают. Да и сплю мало.

– Все наладится. Почему бы вам не уехать? Погреетесь, отоспитесь недельку.

– Это потрясающая мысль. Я пообещала матери приехать на Пасху, но, может быть, поеду в июне. А ты как?

– По-разному. Гордон с ума сводит своей ипохондрией. Каждый день он подозревает, что у него какая-нибудь форма рака. И теперь принимает гомеопатию.

– Пусть он поговорит с Линдой. Она про эту дрянь все знает.

– Мне меньше всего хочется его в этом поддерживать.

Прежде чем попрощаться, Вэл взяла меня за руку и сказала:

– Знаешь, мне кажется, что ты в состоянии контролировать любую ситуацию, которая возникает у тебя на работе. Но у каждого бывают пациенты, которых контролировать невозможно. Даже Гарольд Сирлз признался, что один парень чуть не довел его до психоза.

– Я справлюсь, Вэл. Я справлюсь. Я уже почти справилась.

На этой неделе мне предстояло обсуждать со своими студентами ипохондрию и психосоматические заболевания. Я даже приготовила им копию своей лекции по этому вопросу.

Я с нетерпением ждала встречи с группой. Там меня уважали, и я могла себе позволить расслабиться. Радиопередача тоже позволила мне почувствовать свою значимость, но все это отняло у меня целых два дня, и я наняла врача, который разбирал почту с откликами и отвечал на письма.

Когда конец процесса был уже близок, Ник сказал:

– Не знаю, что я буду делать, если проиграю. Обердорф каждый день спрашивает меня о том, как идут дела.

– А что может произойти в худшем случае?

– Меня уволят. Мне будет трудно устроиться на хорошее место в другой компании. Я сделаюсь никому не нужным.

– Но в каждом процессе бывают проигравшие.

– Да, это одно из правил игры, ты всегда говоришь себе, что это не важно, так как ты сделал все, что мог. Но мне это не приносит утешения. Для меня победа – все. Меня не интересует закон.

– Но как же вы выбрали свою профессию?

– Мне были нужны деньги, добытые честно. Некоторые студенты-юристы мечтают стать сенаторами и бороться за справедливость. Я же мечтал о шикарной машине.

– Было что-нибудь еще, что особенно вас интересовало?

Он вздохнул и почесал в затылке.

– Может, это звучит и глупо, но всегда мне хотелось играть на фортепиано. Мне нравился звук органа в церкви. После школы я пробирался в ближайшую лавку музыкальных инструментов и пытался играть. Я до сих пор помню, какой там стоял запах полированной мебели и старого линолеума. Один из продавцов научил меня играть «Удивительную грацию». Иногда, когда я попадаю в чей-то дом, я сажусь к пианино и играю.

– А вы никогда не брали уроков музыки?

– Нет. Я не мог себе позволить купить пианино. Как-то раз я принес домой прокатные цены на музыкальные инструменты и показал их отцу, но он сказал: «Как-нибудь потом». Но это потом так никогда и не наступило. Продавец научил меня играть на «Мелодике» – мне она тоже очень понравилась.

– А что это такое?

– Похоже на миниатюрное пианино. Ты дуешь в нее и нажимаешь клавиши. Самые лучшие делают в Германии. Тогда они стоили только пятьдесят долларов. Я просил Кенди купить ее мне, и она обещала. Я даже пошел и выбрал одну, на случай, если она пойдет со мной в магазин. Как раз тогда она от нас и ушла. Я больше в этот магазин никогда не ходил.

– Вы никогда не говорите, что значил для вас ее уход.

Он замолчал, пытаясь подавить свои чувства. Но когда он заговорил, голос его был дрожащим и жалобным.

– Это было что-то ужасное. Она не оставила после себя и следа. Ни разу не позвонила. Ни разу не написала. Все это убедило меня в бессмысленности любви. После этого отец стал называть ее сукой, и я тоже.

– А теперь вы не могли бы ее найти, чтобы поговорить?

– Это было бы ни к чему. И потом я уже сказал – для меня она умерла.

– А может, вам еще не поздно научиться играть на пианино?

– Это будет навевать мне грустные мысли о жизни, которой я никогда не имел.

– Вы могли бы забыть о той жизни и жить настоящим?

– Только не на этой неделе – на этой неделе я должен сосредоточиться на процессе.

Я снова встретилась с Захарией – на следующий день он уезжал в Азию. Он сказал:

– Сара, вы растете на глазах, даже несмотря на то, что пациенты вас так изводят. У него перестал болеть желудок и прошли ночные кошмары. Он научился управлять своими чувствами, завел отношения с женщиной и даже с успехом ведет процесс. По-моему, это потрясающее достижение.

– Но какой ценой оно мне досталось. Захария по-доброму улыбнулся.

– От вас потребовалось огромное мужество, чтобы со всем этим справиться.

Я слегка расслабилась, полагая, что, может быть, мне воздастся за труды.

– Похоже, он действительно научился управлять ситуацией. Только я не знаю, как он себя поведет, если его уволят.

Захария откинулся на спинку стула и задумался. Перед ним на столе лежал раскрытый учебник японского языка.

– Мой вам настоятельный совет: не колеблясь госпитализируйте его, если почувствуете, что вашей безопасности что-то угрожает.

– Спасибо за совет. К счастью, до этого дойти не должно.

Захария проводил меня до двери своего кабинета. Его отъезд вызывал у меня беспокойство.

– Счастливого пути. Может, к вашему возвращению лечение вступит в более благоприятную фазу, – сказала я.

В понедельник Ник оставил на автоответчике сообщение: «Процесс проигран. Прийти не могу. Увидимся в среду». Голос его дрожал, слова звучали неразборчиво. Я даже подумала о том, чтобы позвонить ему, но я сама отучала его от общения вне сеансов и боялась послужить плохим примером. Кроме того, это лишь подчеркнуло бы, что он не в состоянии побороть кризис без моей помощи. Да я и так встречалась с ним по три раза в неделю.