Бонни Камфорт - Отказ

Когда она взяла себе третью порцию жаркого, я не стерпела:

– Не сдерживай свой гнев. Выговорись! Черт бы тебя побрал!

Она покачала головой.

– Теперь это твой фарфор. Ты вольна делать с ним все, что захочешь.

– Но я же обидела тебя! Не лучше ли сказать мне об этом прямо, а не заглатывать обиду вместе с едой?

Она положила вилку и больше не притронулась к пище.

– Извини, – сказала я и поднялась из-за стола, чтобы помыть посуду. Я напомнила себе о том, что признаком взрослости является отказ от попыток переделать своих родителей, а я, оказывается, еще ребенок.

Необходимость действовать сообща опять сблизила нас. Мы методично прошли по каждой комнате, и я показывала ей, что мне нужно упаковать, от чего я хочу избавиться, а что сдать на хранение. Я оставила ее в кабинете, а сама занялась шкафом в спальне.

Поздно вечером, все еще не управившись со шкафом, я услышала, как мама тихо вошла в спальню и прерывающимся голосом, как будто ей кость попала в горло, позвала меня.

– Что? – спросила я, вылезая из шкафа. Комнату освещал только ночник, мама стояла в темноте и держала что-то в руках.

– Что? – повторила я.

Мама подошла к кровати, тяжело опустилась на нее и показала мне мое старое розовое платье с крошечными жемчужинками, пожелтевшими от времени, с помятой и обвисшей юбкой, сморщенными атласными лентами.

– О, Сара, родная. Ты все еще хранишь это. Боль из глубины груди подступила к самому моему горлу.

– Ведь с тех самых пор, как ты отказалась носить его, ты отдалялась от меня все дальше и дальше.

Я села рядом с ней и взяла за кончик ленту. Я поглаживала ее, ощущая под рукой ее бархатистую гладкость.

– Но не так далеко, как это тебе кажется, мам. Понимаешь? Я не могла ни носить это платье, ни выбросить его.

Когда позже я лежала в постели, мне показалось, что мама плачет, но я не пошла к ней.

К четвергу моя квартира представляла собой нагромождение коробок, разобранной мебели и мусора. Я принесла домой готовые китайские закуски, и мы с мамой уселись перед телевизором, чтобы перекусить на скорую руку.

– Тебе здесь не было одиноко одной целый день? – спросила я.

На лице у нее появилось совершенно особенное выражение.

– Вообще-то тебя кое-кто навестил.

– О нет! Кто? – я мысленно перебрала людей, представлявших опасность: Ник, сборщик налогов, еще одна повестка в суд.

– Умберто.

– Он приходил сюда? А почему он не позвонил?

– Он сказал, что ты не отвечаешь на его звонки. Он зашел, чтобы оставить тебе записку, но когда услышал, что внутри кто-то есть, то подумал, что это ты, и позвонил.

– Что еще он говорил?

– Он сказал, что беспокоится о тебе и хотел бы знать, как продвигается дело.

– Ну конечно! А что ты ему сказала?

– Мы сели и немного поговорили. Я сказала, что никто не знает, как оно продвигается, но сказала, что ты меня беспокоишь.

– О, мама! – буквально взвыла я. – Ты сказала, что я тебя беспокою? – Я все еще злилась на него и чувствовала себя оскорбленной и поэтому не хотела, чтобы он знал о моей слабости. Я положила вилку.

– А что в этом плохого?

– Ты не понимаешь! – Это было так похоже на нее – вмешиваться в мою личную жизнь.

Кипя от злости, я встала и отправилась в кухню укладывать фарфор. Я купила специальный ящик с перегородками и кучу газет для прокладки. Я встала на стул, положила стопку тарелок на стойку и снова слезла, чтобы завернуть их.

Со своего места на кухне я видела маму, которая продолжала есть с видом получившего нагоняй школьника, и меня охватило раздражение при мысли о том, что я должна сейчас заботиться о ней, в то время как мне самой так нужна помощь.

Когда она принесла остатки еды на кухню, я спросила:

– Сколько он здесь пробыл?

– Около часа.

– О чем же вы говорили, черт побери? – Я снова положила тарелку на стойку и повернулась к ней.

Она стояла с виноватым видом.

– О том, что ты все время в бегах, что тебе никогда ничего не нравится. Он сказал, что по-прежнему любит тебя, но не думает, что из этого может что-нибудь выйти.

– А ты что сказала?

Она сложила руки на груди.

– Я сказала, что не уверена, что ты сможешь когда-либо устроить свою жизнь с мужчиной. Что ты похожа на корабль без якоря.

Всю меня переполняла ярость.

– Как ты можешь за моей спиной разговаривать с человеком, который считает меня виновной? – закричала я.

Ее лицо превратилось в маску.

– Потому что я люблю тебя и беспокоюсь о тебе. Потому что он тебя тоже любит.

– Как можно любить женщину, которой не веришь??!!

Мама сложила руки на груди и облокотилась о стойку.

– Сара, я ненавижу Ника Арнхольта за все то зло, что он причинил тебе. Ты ведь так многого добилась, а эти нападки на тебя – трагедия. Но разве попытка самоубийства не была трагедией для этого красивого молодого юриста? Сторонний наблюдатель вряд ли сразу разберется во всем этом.

Разрыдавшись, я бросилась прочь от нее. Даже моя родная мать сомневалась в моей невиновности! Я нашла кошелек в гостиной, схватила ключи и выбежала через парадную дверь к машине. Она бежала за мной, крича с тротуара «Будь осторожна!», как она делала это ежедневно, когда я была маленькой. Я задним ходом выехала из двора и на полной скорости рванула вперед, мельком увидев в зеркальце маму с полотенцем в руке, расстроенную и неподвижную.

Я ехала со скоростью восемнадцать миль в час вверх по извивающемуся шоссе. Добравшись до побережья Зума, я сбросила скорость и свернула к стоянке.

Стояла светлая и мягкая ночь. Хотя бродить по побережью в этот час было опасно, я все же оставила машину и пошла по широкой полосе песка.

Я была жертвой Ника. Разве это не было очевидно? Он издевался и насмехался надо мной, вторгся в мою личную жизнь, в мои мысли, в мои сны. Он хотел, чтобы я умерла вместе с ним, а когда этого не произошло, начал разрушать мою жизнь.

Но перед моим мысленным взором встало измученное лицо Ника, каким оно было в наш последний вечер вместе. Что же на самом деле произошло между нами? Может быть, я дала ему повод? Может быть, существовало во мне что-то, в чем я самой себе не признавалась?

Линия горизонта выгнулась, и я потеряла ощущение пространства. Испугавшись, я побежала к воде, легла лицом вниз и прижалась щекой к холодному песку. Я закрыла глаза, стараясь убедить себя, что я на Бендон-бич.

Долго я не могла оторваться от земли.

Наконец в голове у меня прояснилось, и меня охватила такая дрожь, что я вынуждена была походить по берегу. Возле цементной стены я увидела темную фигуру, завернутую в одеяло. Я повернулась и зашагала в другом направлении.

Я сосредоточила внимание на огнях, огибавших бухту, у полуострова Палос Вердес. Я могла различить высокие подъемы Марино – недалеко от них жил Ник. Будь честной, сказала я самой себе.

Возможно, когда я с такой тщательностью одевалась, чтобы избежать критических замечаний Ника, я в то же время пыталась выглядеть более привлекательной. Возможно, анализируя его чувство ко мне, я тайно наслаждалась им. Может быть, подсознательно я хотела, чтобы Ник мечтал обо мне по ночам, просыпался в поту, задыхался, а пенис его был твердым и причинял ему боль? Не было ли это местью тощим, самодовольным мальчикам, которые никогда не приглашали меня танцевать? Местью Паллену? Моему отцу, который унижал меня, с ума сходил по каким-то женщинам и ни разу не сказал мне, что я хорошенькая?

В голове у меня вертелись всяческие возможности. Может быть, я сама позволила Нику увидеть название ресторана в моей записной книжке; Разве я, зная, что он может быть там, все-таки не пошла туда? Может быть, я просто проигнорировала опасные признаки, когда он говорил о своем желании умереть? Разве я не знала, что представление о смерти как о прекрасной женщине было фантазией самоубийцы? И, что хуже всего, разве не пыталась я отделаться от него в годовщину смерти его матери?

Ну а теперь, когда я дошла до этого, что еще я не договариваю? К чему все эти увертки?

В одном я была уверена: мне необходим курс психотерапии. Крайне необходим. Вся моя жизнь, основанная, как я считала, на глубоком знании себя, оказалась притворством.

Почувствовав облегчение после того, как смогла себе в этом признаться, я постепенно пришла в себя. Когда я шла к машине, я снова увидела фигуру, укутанную в одеяло, направлявшуюся ко мне. Я пошла прямо через песок к стоянке. Я ускорила шаги, оглянулась и увидела, что человек тоже прибавил шагу, чтобы догнать меня. Я бросилась бежать и только успела залезть в машину, как он постучал в окно. Вся дрожа, я завела машину и дала задний ход. Человек стоял в свете фар с грязной вытянутой рукой. На лицо свисали пряди волос. На нем было три пальто. Из кошелька под сиденьем я выхватила пятидолларовую бумажку и выбросила ее из окна перед тем, как уехать. Он бросился за ней.

Когда я вернулась, в доме было тихо. Франк встретил меня на пороге жалобным воем, и я поняла, что он остался без обеда. Я наполнила его миску, вынула полупустую бутылку шабли из холодильника и уселась в темноте на диване.

Мама вышла ко мне в ночной рубашке.

– С тобой все в порядке? – спросила она мягко. Я включила свет в гостиной и кивнула.

– Хочешь, посидим и поговорим? Я только сначала надену халат.

Вернувшись, она уселась на стул передо мной.

Я смотрела ей в лицо, стараясь запомнить каждую его черточку, чтобы однажды перед сном вспомнить в мельчайших подробностях эти добрые глаза, изгиб рта, родинку над левой бровью.

– Прости меня, я виновата, – я глотнула прямо из бутылки.

– Я тоже виновата.

– Мам, я действительно боюсь. Всего боюсь. Но больше всего я боюсь того, что может выясниться на суде.

– Родная, ты спала с этим человеком? – Глаза у нее были темными и серьезными.

– На Библии могу поклясться, что нет.

– Тогда что же может выясниться?

– Что я довела его до самоубийства.

– А ты в этом виновата?

– Возможно. Отчасти. – Я поднесла ко рту сжатый кулак.

Она внимательно рассматривала свои ногти.

– Я ничего не понимаю в твоей профессии, но думаю, тебе следует разобраться, почему ты так поступала.

Я кивнула и расплакалась.

– Я собираюсь повторить курс терапии.

Мама пересела ко мне на диван и взяла мою руку.

– Я знаю одно. Ты сама отнесешься к себе строже, чем любой судья или присяжные. Когда ты преодолеешь тот суд, который ты устроила себе сама, ты сможешь пройти и через любой другой суд.

Я смогла улыбнуться сквозь слезы, поднесла ее руку к губам и легко поцеловала.

– Возможно, ты и права. Когда ты стала такой мудрой?

– Я прошла через несколько таких судов и признала себя виновной.

День переезда был настолько беспокойным, что он показался мне не таким ужасным, как представлялся раньше. Вэл и Гордон наняли большой фургон, и мы втроем поднимали тяжелые вещи, мама складывала мелкие коробки. После того, как они уехали на новую квартиру, я осталась в последний раз одна в моем пустом доме.

Представшая перед моими глазами картина потрясла меня – мой чудесный дом, основа моей независимости – был для меня безвозвратно утерян.

Я прошлась по пустынным комнатам. Я дотрагивалась до стен, заметила пятно, которое следовало закрасить, отклеившуюся плитку. Взглянув из кухонного окна на задний двор, я вспомнила вечеринку, на которой Франк переел. В столовой я представила Ника, стоявшего у окна и придерживавшего штору. Когда я вошла в спальню, то снова ощутила боль, вспомнив первую ночь с Умберто. Я опустилась на пол и провела рукой по нарисованному цветочному орнаменту, который мне так нравился.

– Прощай, – сказала я.

Дом был моим настоящим возлюбленным – таким, которому я доверяла, о котором заботилась и на которого рассчитывала. Вернувшись в столовую, я легла лицом вниз, раскинув руки, на деревянный пол, как будто могла обнять его. Мои слезы оставляли маленькие белые пятнышки на натертой поверхности.

Наконец я нашла силы подняться и уйти. Когда я стояла на крыльце и в последний раз запирала дверь, меня заметил мистер Сливики и подошел. По совету Андербрука я ничего не сказала ему о суде.

– Вы не могли бы хоть изредка приглядывать за розами? – спросила я. – Я прошу.

– Конечно, конечно. Жаль, что вы уезжаете, – сказал он хрипло. – Вы были хорошей соседкой. И честной. Заходите, в любое время заходите.

Я пожала ему руку и направилась к машине.

– Доктор… Я обернулась.

– Ваше дело – даже если вы его не выиграете, вы уже сейчас победитель.

– Спасибо, – грустно улыбнулась я.

Квартира после моего уютного маленького домика меня просто шокировала. Я продала большую часть мебели, у меня остались только диван-кровать, стол со стульями, столик для кофе, кровать и тренажер. Мое новое жилище было настолько маленьким, что даже эти несколько вещей загромоздили его.