Бонни Камфорт - Отказ

В этом же месяце мне позвонил Умберто и сказал, что до него дошли слухи, что я пеку яблочные пирожные. Я сказала, что это, наверное, звучит абсурдно после всего, что случилось. Он предложил прийти и помочь.

– Нет. Мне нужно время, чтобы привести свои чувства в порядок. Я уже больше не уверена в себе. Можно, мы пока ограничимся телефонными разговорами?

После этого он звонил мне каждое воскресенье утром. Может быть, он хотел проверить, нет ли кого в моей постели после субботнего вечера, но я там всегда была одна. Он рассказывал, на каких обедах и вечеринках он побывал, и хотя он тактично умалчивал об этом, я поняла, что он с кем-то встречается. Мне пришлось забыть о своих чувствах, потому что в данный момент я не была готова ни к каким другим отношениям с ним, кроме дружеских.

Хотя я все так же говорила с Вэл каждый день по телефону, и она оставалась моей главной поддержкой, но единственным истинным моим другом в этот период стала Линда Моррисон. Она единственная из моих знакомых была свободна днем, потому что работала в вечернюю смену, и очень часто по утрам я подъезжала к ее дому, чтобы побродить вдоль каналов.

Однажды, когда мы прогуливались в Венис по дощатому настилу на пляже, я обратилась к ней:

– Я просто ненавижу свою квартиру. Она такая мрачная и отвратительная, а этот зеленый ковер с начесом – просто тошнотворен.

– Ну, от начеса тебе не отделаться, а вот цвет изменить можно. Есть такая хитрость, которой я научилась у одного укладчика ковров, с которым встречалась в прошлом году. Достань один из шампуней для чистки ковров и вместо предлагаемых растворов используй отбеливатель, наполовину разбавленный водой. Тогда и инструмент не испортится, и ковер отбелится. Только на один день тебе придется уйти из дома, потому что вонь будет страшная.

– Серьезно?

– Абсолютно. Я тебе с этим помогу.

В следующее воскресенье Линда и я отбеливали ковер, а потом я отвезла к ней Франка и переночевала там. Я крепко проспала всю ночь в спальном мешке, хотя утром у меня все онемело и болело. Как хорошо было вновь оказаться у себя. Около полудня она высадила меня с Франком около дома, где была моя квартира.

Когда я прошлась по отбеленному ковру, я просто испытала шок. У него теперь был изумительный бледно-зеленый цвет, но когда я шла по нему, то волокна ворса отпадали, и на месте моих следов оставалась только основа. Франк носился по комнате, поднимая клубы ворсинок, сам весь покрытый ими.

Я позвонила Линде и оставила ей сообщение: «Что мне делать? Похоже, у ковра чесотка!» Абсурдность ситуации заставила меня неудержимо расхохотаться – это был первый смех за долгие месяцы.

– Черт возьми, дорогая, – хихикнула Линда, когда перезвонила мне, – мы, видимо, взяли не те пропорции. Наверное, надо было на все взять только стакан отбеливателя. Попробуй поработать пылесосом.

Я пылесосила несколько часов, пока мой сосед не начал стучать в стенку.

Ворс выпал не везде, кое-где волокна были длинными, а где-то короткими, и у меня получился скульптурный ковер.

Я уселась на пол и рассмеялась, но вообще-то я не переживала, потому что не было больше этого тошнотворного цвета. Вместо него было нечто чистое и радующее глаз, хотя и весьма странное. Еще многие недели квартира пахла отбеливателем.

На свой последний сеанс Уильям пришел с подарком – первым изданием «Интерпретации снов» Фрейда.

– Какой прекрасный подарок! – сказала я, тронутая его вниманием. – Большое вам спасибо.

Мы говорили о прошлом и о будущем, вспоминали его первые месяцы лечения, когда он безмолвно лежал на кушетке.

– Руфь говорит, что в любви самое главное – это иметь кого-то рядом в своей постели, кто похлопает и разбудит тебя, если тебе снится плохой сон, – добавил он.

Мои глаза наполнились слезами, и я стала смотреть вниз, чтобы скрыть их. Вся моя жизнь была плохим сном. Мне так хотелось, чтобы рядом со мной в постели был кто-то, кто мог бы похлопать меня.

– Она называет меня своей лебединой песней, потому что она хочет умереть рядом со мной.

– А вы?

– Как только я получу развод, я собираюсь сделать ей предложение. Я даже уже знаю, как я это сделаю.

Я улыбнулась и напомнила Уильяму, какой долгий путь он прошел с того времени, когда смертельно боялся ответственности, риска и отверженности.

– Я чуть не умер и получил временную отсрочку. В конце жизни ты понимаешь, что представлявшиеся тебе незыблемыми основы твоей жизни на самом деле и не давали тебе жить.

Перед тем как он ушел, я обняла его и еще раз поблагодарила за книгу.

– Ваше теперешнее самочувствие – самая большая награда для меня, – сказала я совершенно искренне.

После того, как дверь за ним закрылась, я разрыдалась. Это походило на расставание со школой, и я плакала из-за того, что время летит так быстро, что нам с ним удалось так многого добиться, из-за смерти и из-за всех прощаний, которые предстоят мне в жизни.

В конце сентября я освободила офис и сдала мебель на хранение.

За неделю до процесса газеты, радио– и телепередачи вновь пестрели сообщениями о «сексуальном синдроме пациента и психотерапевта». Дядюшка Силки, должно быть, кое-что увидел там, в Луизиане, потому что прислал мне на счастье свою любимую бейсбольную перчатку. Я перестала читать газеты и смотреть телевизор, но даже в супермаркете люди перешептывались и указывали на меня пальцами. Процесс планировали показать по юридическому каналу.

Мама настояла на том, чтобы побыть со мной во время процесса. Когда я рассказала об этом Умберто, он сказал:

– Кажется, в прошлый раз, когда к тебе приезжала твоя мама, из-за Франка обострилась ее астма.

– Да. Мне придется поселить его в конуре.

– Может, я возьму его к себе, пока она будет здесь?

Я была тронута его предложением, и, хотя мне не хотелось одалживаться, я согласилась. Ведь в противном случае Франку пришлось бы жить в конуре четыре или пять недель.

Вечером, когда приехала мама, мы с Умберто ужинали в «Парадизе». Мы с ним встретились впервые после долгого перерыва. Он взял меня за руки и сказал:

– Ты действительно чудесно выглядишь, Сара. – Мама просияла.

За ужином Умберто и мама старались всячески угодить друг другу, словно только что познакомились. Он подливал ей вино, обсуждал меню, устроил все так, чтобы нам не мешали. Поздно вечером, когда мы заехали за Франком, он сказал:

– Кажется, я никогда не видел такого ковра. Я рассмеялась и рассказала ему всю историю. Перед уходом Умберто быстро поцеловал меня в губы и сказал:

– Я буду постоянно думать о тебе.

Франк послушно последовал за ним. Я закрыла дверь и опять ощутила страх перед тем, что ожидало меня завтра.

Еще во время предварительного рассмотрения дела я каждое утро приезжала в контору Андербрука, чтобы вместе с ним ехать в суд. Вечером мы возвращались в его контору, чтобы обсудить, как прошел день, и подготовиться к следующему. Иногда я только к полуночи возвращалась домой.

Самым ответственным моментом подготовительного этапа был выбор состава присяжных. Андербрук попытался отвести тех присяжных, которые плохо разбирались в психотерапии, а Атуотер попыталась отвести тех, кто в ней разбирался. В результате были устранены те, кто имел какое-то отношение к психотерапии.

Было отобрано четырнадцать присяжных на случай, если кто-то выбудет во время процесса. Некоторые, как мне казалось, были настроены дружелюбно – пожилой путевой рабочий с загорелым лицом и продавец из магазина «Гэр». Остальные занимали нейтральную позицию – несколько пенсионеров, агент по продаже произведений японского искусства, специалист по выращиванию собак, две домохозяйки, строитель и водитель такси.

Было подготовлено сто восемьдесят два вещественных доказательства, включая пару трусиков, которые Ник украл из моей спальни, использованный презерватив, фотографии моего кабинета и дома, свод законов по практике психотерапии, видеозаписи показаний, сделанных во время предварительного следствия, и куча медицинских заключений.

Судьей был Самюэль Грабб. Это был худой человек с бледным, сморщенным, словно высохшее яблоко, лицом. У него были тонкие усы и несколько прядей длинных волос, которые он зачесывал назад на лысину. Говорил он резко и раздраженно.

В день начала процесса я высушила волосы так, как показал мне Ксавер, тщательно наложила новый грим, и в довершение всего вставила контактные линзы. На мне был зеленовато-голубой костюм, персикового цвета шелковая блузка, короткая нить жемчуга, серые колготки и синие туфли-лодочки. Мама сказала, что я выгляжу превосходно, но к половине седьмого утра во рту у меня пересохло, а руки дрожали: там будет Ник, а я его после снятия показаний под присягой еще не видела.

В последний раз осмотрев себя в зеркале, я попыталась представить, какое впечатление на него произведу. Я знала, что, согласившись приукрасить свою внешность, подсознательно бросила вызов Нику. Я попробовала улыбнуться: такой обворожительной улыбки я у себя никогда не видела.

Когда я встретилась с Андербруком в его конторе, он сказал:

– Вы восхитительно выглядите… как вы этому ни сопротивлялись. – Казалось, он был одновременно и спокоен и возбужден, он жил предвкушением битвы. – Иногда посматривайте на присяжных и слегка улыбайтесь, – посоветовал он. – Не суетитесь. Держите руки на коленях. Не смотрите на Ника, это выведет вас из равновесия. Держите наготове записную книжку, и если что-то придет в голову, сразу записывайте. И, Сара, Атуотер – сильный противник, поэтому будьте готовы отразить ее аргументы. Только помните, что потом присяжные будут выслушивать показания обвиняемого, а у нас есть много чего сказать.

Я с удивлением почувствовала, как надежна моя защита.

Хотя он провел меня в здание суда через боковой вход, на нас сразу набросилась куча разгоряченных репортеров. Они меня очень напугали своими вопросами. Я вцепилась в Андербрука, и мы по эскалатору поднялись на третий этаж, где находился наш зал.

Столик для прессы был в самом конце длинного коридора, и репортеры должны были, выстроившись в очередь, стоять вдоль стены. Пользоваться телекамерами и магнитофонами было разрешено только юридическому каналу.

Около запертой двери в зал суда вокруг Атуотер и Ника уже собралась толпа. Вероятно, я была так же удивлена внешним видом Ника, как и он моим. Он был опять красивым и уверенным в себе, щеки его пополнели, а на коже появился здоровый блеск.

Взглянув на меня, он улыбнулся. Это была его обычная самодовольная улыбка. Мне стало плохо, и я быстро отвернулась. Новая прическа и контактные линзы не могли скрыть того, что в его присутствии я чувствовала себя очень скованной и ранимой.

Репортеры продолжали наседать на нас.

– Уверен, что моя клиентка будет признана невиновной, – твердо заявил Андербрук, а я сказала:

– Комментариев не будет.

Несколько минут я ничего не видела – я была ослеплена их вспышками.

Когда помощник шерифа открыл зал суда, появились младшие адвокаты Андербрука. Они тащили на тележках пять больших коробок с документами.

Зал суда был какой-то серо-коричневый, такого же цвета был и потолок с лампами дневного света. Выделялись только два флага – флаг штата Калифорния позади скамьи присяжных, и флаг Соединенных Штатов у входа в кабинет судьи.

Места в зале быстро заполнились зрителями и репортерами, большинство из них пришли, чтобы послушать Атуотер. Я была рада, что стол помощника шерифа и стол обвиняемого находились на одной линии, потому что, когда мы все сели, я не могла видеть Ника.

Я была удивлена тем, что все могли свободно общаться друг с другом – присяжные, помощники шерифа, обвиняемые ходили по коридорам, а зрители в поисках наиболее интересного процесса переходили из одного зала в другой.

Сначала судья Грабб выдворил из зала зрителей, которым не хватило места, и предупредил репортеров, что выведет всякого, кто попытается задать нам вопросы в зале суда. Потом молча вошли присяжные заседатели.

Во время судебного разбирательства длинные костлявые пальцы судьи Грабба постоянно перелистывали кучи бумаг, казалось, они никогда не успокоятся. Иногда он проницательно смотрел на меня, и тогда я слегка улыбалась и пыталась поймать его взгляд.

Чтобы успокоиться, я все свое внимание сконцентрировала на помощнике шерифа. Это была негритянка, фигуру которой не портила даже форма цвета хаки. Брови у нее были выщипаны, волосы распрямлены и зачесаны «под пажа», а в ушах были золотые сережки в форме колец. Я прочитала, что зовут ее Вайолет Найт. Я пыталась представить себе, о чем она так мило беседует с секретарем суда.

Леона Хейл Атуотер ступила на трибуну. На ее хищном лице было выражение искренней заботы. Как и предупреждал Андербрук, на ней не было ни модного костюма, ни туфель на высоких каблуках. Хороший маникюр, подкрашенные розовой помадой губы, костюм строгого покроя придавали ей вид приличный и скромный.