Она сверлит его взглядом.

— Так вы женаты? У вас есть жена и ребенок?

Она направляется к входной двери в отель.

— Средний американец рано женится, — говорит он.

— Сколько же вам лет?

— Двадцать девять. И я уже шесть лет как женат. Мою жену зовут Дороти. Славная девушка.

Она представляет, как этот средний американец укладывает тарелки в посудомоечную машину; в кухню врывается малыш и кричит: «Папочка, папочка, я написал в штанишки!»

— Я прекрасно обойдусь без вашей помощи, — заявляет Анук.

А про себя думает: «Да пошел ты к черту! Отправляйся покупать памперсы своему засранцу».

Он не сводит с нее глаз.

— Вы мне не доверяете, — говорит он.

— Нет, не доверяю, — честно признается она. — И обхожу стороной женатых мужчин.

— Итак, — говорит американец, — вы не представляете, что между мужчиной и женщиной могут существовать какие-то иные отношения, кроме сексуальных?

Смутившись, Анук отворачивается.

— Это вовсе не так… господин.

— Не господин. Просто Стив. Мое имя Стив Дейл. А как зовут вас?

— Анук.

— А… А… Анжук.

— Да нет же. Просто Анук.

— Анук, — повторяет он. — Никогда не слышал такого имени. Звучит не очень благозвучно. Впрочем…

— До свидания, Стив.

— Не уходите… Вы не ответили на мой вопрос. Можете ли вы себе представить, что между мужчиной и женщиной могут быть какие-то другие отношения, помимо сексуальных?

— Ну да, — с досадой отвечает она.

И добавляет по-французски:

— Платоническая любовь — это все брехня…

— Брехня — это что?

— Я ухожу. Стив, передайте привет Дороти и малышу. Кстати, как его зовут?

— Лакки…

— Это не имя…

— Это прозвище. Оно означает «счастливчик». Тимоти очень повезло в жизни.

— Сколько ему лет?

— Пять…

— И в пять лет ему уже улыбнулась удача?

— Да… Он был тяжело болен и выкарабкался… Разве это не удача?

— Конечно, — говорит она. — Простите меня…

— У него полиомиелит…

— Стив, мне надо идти…

Он берет ее за руку.

— Я знаю этот город как свои пять пальцев. Если вы не против, я провожу вас в музей, а затем покажу памятник Линкольну, Капитолий и Потомак. У моего друга, с которым я встречаюсь в четыре часа дня, есть лодка с подвесным мотором. Она стоит в ангаре на берегу реки. Я могу взять ее, чтобы прокатить вас по Потомаку до самого дома, где родился Вашингтон. Это в Вермонте…

Анук молниеносно подсчитывает в уме. В Вашингтоне она пробудет еще два дня, плюс бесчисленные коктейли, куда ей неизбежно придется ходить с Робертом.

— Вы не просите, чтобы я отпустил вашу руку, — говорит он. — Я жду, когда вы начнете возмущаться.

Она вновь загляделась на него. У американца открытое и мужественное лицо. Похоже, что перед ней стоит порядочный и честный человек. И очень большая зануда.

— Отпустите меня, — говорит она.

Ее взгляд нечаянно падает на его руки. У него большие и крепкие руки с длинными пальцами. Красиво очерченный рот. Из-за высокого роста и небольшой сутулости на нем должна хорошо сидеть верхняя одежда. У него загорелая и гладкая кожа. Капельки пота искрятся вокруг тонкой цепочки на шее. Забыть про Дороти и смотреть на американца как на старшего брата. Такого парня не грех использовать в качестве телохранителя.

— Все еще раздумываете? — спрашивает он с улыбкой.

— Спасибо, я согласна, — отвечает она. — Я поднимусь в номер, чтобы переодеться. Это не займет много времени. Минут десять, не больше.

— До встречи, — говорит американец, — пока, пока, Анук…

— Пока, Стив…

Она краснеет. Ей немного стыдно. Она представляет себя на его месте. «Мадам не признает легких отношений? Почему у вас все сводится к сексу?..» Неожиданно для себя она перестает ему дерзить. Она уже почти примирилась с существованием Дороти и маленького засранца. И вот на его глазах она заливается краской. Это уже никуда не годится.

Анук торопливо идет по прохладным коридорам отеля. Она едва не сбивает с ног чернокожего официанта с подносом в руках, оказавшегося на ее пути. В последнюю секунду ему удалось разминуться с ураганом в модном бикини. Она почему-то стучит от нетерпения ногой в лифте, когда он слишком долго, по ее мнению, задерживается на этажах. И что особенного она нашла в американце? Черт бы побрал эту Дороти…

Наконец она вбегает в свой номер. Молодая горничная стелет постель под оглушающие звуки джаза, доносившиеся из радиоприемника.

— Здравствуйте, — говорит Анук.

Горничная и ухом не ведет. Когда она отходит в сторону, Анук выключает радио. Та возвращается и снова включает на полную громкость радио. Анук говорит строгим тоном:

— Я не желаю слушать радио… У меня раскалывается от него голова…

Однако горничная словно не слышит ее замечания. Анук снова выключает радио.

Девушка бросает взгляд на горничную. Чернокожая девица, не проронив ни слова, с грозным видом продолжает уборку. В свою очередь, она искоса поглядывает на светловолосую клиентку отеля. Анук переодевается, ничуть не смущаясь присутствия горничной. «Если ей не нравится, пусть выйдет в коридор». Она стоит перед распахнутым платяным шкафом. Зеркало, прикрепленное к внутренней стороне створки шкафа, отражает каждое ее движение. Анук снимает бикини. На несколько секунд она остается в чем мать родила. Затем, не торопясь, она надевает трусы, лифчик, легкие брючки из чистого хлопка и такую же рубашку. Темные солнечные очки, кепочка с козырьком из ткани на голове, и она уже готова. Юный гаврош, только что вышедший из шикарного парижского бутика.

Она берет сумочку и выходит из номера. Не успела за ней захлопнуться дверь, как за ее спиной вновь раздаются громкие звуки джаза…

Часы показывают восемь минут одиннадцатого, когда Анук спускается в холл отеля. Она ждет минут десять. Ее охватывает гнев. Она стискивает зубы.

Анук подходит к регистратуре и обращается к одному из служащих.

— Вы можете сказать мне номер комнаты, в которой остановился господин Стив Дейл? — спрашивает она.

— Повторите, пожалуйста, еще раз…

— Д-е-й-л…

Служащий склоняется над регистрационной книгой.

— Вы сказали: Стив…

Она волнуется. На часах уже двадцать минут одиннадцатого. «Он не придет. Он сдрейфил…» Она барабанит пальцами по стойке; служащий продолжает поиски указанной фамилии. Она произносит по-французски: «Тем хуже для него», — и направляется к главному входу. Она выходит на площадку перед отелем. Улица встречает ее запахом горячего асфальта и яркими красками жаркого лета.

— Такси, мадам?

— Да, такси.

Звучит свисток. Крик заводной птицы. Резкий звук режет ухо.

— Такси, мадам…

Она быстро садится в такси и говорит шоферу:

— Национальная картинная галерея…

Она бьет кулачком по кожаному сиденью.

«Все они тут дураки и грязные свиньи…»

— Француженка? — спрашивает шофер, наблюдающий за ней в зеркало.

— Да, — отвечает она.

— Париж — красивый город, — произносит по-французски шофер. — Это все, что я знаю на вашем языке. Я там был всего один раз. После высадки в Нормандии.

Анук чуть-чуть смягчилась.

«Все-таки эти американцы спасли Европу», — думает она. У нее всегда были высокие оценки по истории.

5

— Белый очнулся. Белый пришел в себя.

Роберт приходит в сознание. Он видит перед собой чернокожую девочку.

— Белый открыл глаза, — произносит ребенок с множеством торчащих косичек на голове.

Раздается звонок. Дверь отворяется.

— Здравствуйте, доктор, — говорит мадемуазель Мюллер. — Спасибо, что вы так быстро пришли…

Над Робертом склоняется пожилой седовласый чернокожий мужчина в очках с золотой оправой.

— Сколько вам лет?

— Тридцать, — отвечает Роберт.

Он вздрагивает от прикосновения холодного стетоскопа.

— Дышите глубже, дышите… Кашляйте, еще кашляйте. Легкие у вас чистые… — произносит доктор, вынимая из ушей две черные трубки стетоскопа. Хельга, ложечку…

— Постараюсь на вас не дышать, — говорит Роберт. — Когда вы будете смотреть мое горло…

— Скажите: а… а…

— Папа, я могу посмотреть горло у белого?

— Сара, сиди спокойно… И не говори все время «белый»…

— Но он же белый…

— Дети бывают такими несносными, — говорит доктор. — Настоящие исчадия ада. Хуже их только взрослые… У вас не горло, а мусорное ведро. Вам давно надо было удалить миндалины… Вам не следует долго злоупотреблять любезностью мадемуазель Мюллер. Она слишком отзывчивый человек и готова каждому прийти на помощь. Когда я потерял жену, она пришла к нам в дом и ухаживала за моими детьми. Целых три месяца. Если кому-то нужна помощь, она всегда оказывается рядом… Сегодня утром я пожурил ее. Она поступила весьма неосторожно, когда ввязалась в такую историю…

— Я могу встать, сесть в такси и вернуться в отель, — говорит Роберт.

— Лежите, — приказывает доктор. — Вернетесь в отель вечером… Я сделаю вам укол и повязку на горло… Хельга, немного спирта… Спасибо. Повернитесь.

— Пусть девочка выйдет…

— Сара, иди на кухню… Моя младшенькая… Вам все равно, с какой стороны делать укол? У меня их шестеро. Шесть дочерей и всего-навсего один сын.

— Ай…

— Ну что вы, я стараюсь не делать вам больно… Не двигайтесь… Немного кровит… Теперь ваше горло… Откройте рот…

Роберт трясется от страха: «А-а-а…»

— Хельга, салфетку…

— Доктор, сколько я вам должен? — спрашивает Роберт.

— Вечером… До свидания, милая Хельга. Идем, Сара.

Полная тишина и покой. С улицы доносится вой сирены полицейской машины.

Врач уходит. Немка возвращается с кухни со стаканом лимонного сока в руке.

— Держите! Вам надо пить побольше жидкости.

Он отпивает глоток, и лицо его кривится в недовольной гримасе.

— Вы не положили сахар.

— О! — восклицает она. — Простите. Я не употребляю сахар, чтобы не растолстеть. Подождите…

Она приносит сахар.

— Спасибо, — говорит он. — В какую идиотскую историю я влип с моей болезнью! Это так любезно с вашей стороны, что вы мне помогаете…

— Не волнуйтесь, — говорит немка. — Лежите и ни о чем не беспокойтесь. Я должна записать в книжку мои сегодняшние расходы.

Она открывает сумочку и вынимает из нее чеки из супермаркета.

— В магазине, где вы забыли свой портфель, продаются немецкие продукты… Я там кое-что покупаю для себя.

— Почему вы уехали из Германии? Ведь эта страна сейчас находится на подъеме?

— Война, мой мальчик, — говорит она с заметной иронией в голосе. — Известно ли вам, что у нас в Германии шла война? В вашем паспорте указано, что вы родились в сорок втором году. Возможно, что вы что-то слышали о событиях 1939–1945 годов?

— Конечно. Но вы же еще молодая женщина, чтобы помнить о тех далеких событиях.

— Конечно, я не старуха, но и молодой меня уже не назовешь.

— Вы красивая… А лет в двадцать, наверное, были настоящей красавицей…

— В двадцать лет? Я бы врагу не пожелала оказаться на моем месте в то время…

Немного помолчав:

— В двадцать лет я и вправду была хороша собой… Возможно, даже слишком хороша…

Роберт лежит не шелохнувшись. Затылком он ощущает свежесть наволочки. Шум с улицы едва доносится до него. Комната дышит чистотой и покоем. За стеклянным витражом, по-видимому, находится лоджия.

— Где мои двадцать лет? Какая жалость… Подождите! Я сейчас вернусь. Вот только схожу за холодным пивом. Вы не хотите еще лимонного сока?

— О, нет! — восклицает он.

Она возвращается с банкой пива, открывает ее и наливает пиво в стакан. По краям стакана оседает пена.

— Некоторые не любят пену…

— В двадцать лет я тоже чувствовал себя не очень уверенно в этой жизни, — тихим голосом произносит Роберт.

Его слова заставляют ее оторваться от горьких воспоминаний.

— Вы? Скорее всего, вы родились в шикарной клинике и с самого рождения купались в роскоши.

— Вовсе нет, — протестует он.

Комната медленно кружится перед ним. Ему кажется, что немка раскачивается на качелях.

— Меня приняла старая бабка-повитуха. Именно она отвесила по моей заднице первый в жизни шлепок. Кажется, я даже не заплакал. Среди ночи отец выгнал на улицу двух моих старших сестер. Он не хотел, чтобы они слышали материнские крики. У нас было всего две небольшие комнаты. Мы были очень бедны.

— Вы прошли долгий путь, — произносит немка.