Ульяна Соболева - Отшельник

Не знаю, почему обернулась на дом, прежде чем войти в машину, на его окна. И замерла, увидев, как он провожает меня, глядя из-за шторы. С сигарой в зубах, смотрит вниз.

Одними губами:

«Ненавижу! Будь ты проклят!»

И тут же он задергивает штору. А я сажусь в такси. Нет ни слов, ни слез. Ничего нет. Внутри выжженная пустыня и потрескавшаяся и пересохшая земля, покрытая инеем.

Наверное, я повзрослела именно в этот момент. Не тогда, когда вдруг поняла, что друзья детства могут быть просто тварями, которые тебя использовали, а человеческая жизнь покупается и продается. Даже не тогда, когда я стала женщиной вопреки собственной воле и самым жестоким способом. Все это я все же могла, оказывается, принять и пережить. Больнее всего оказалось почувствовать себя счастливой, поверить тому, кому верить нельзя, отдать ему свою душу, прикрывая ею его истерзанную и больную. А потом понять, что меня отработали и просто списали за ненадобностью.

В меня действительно сыграли, как в кукольный театр. Кукловод оборвал все нитки с мясом.

Всю обратную дорогу я смотрела в окно на цветущие деревья, на пробившуюся светло-зеленую траву и листву. Кажется, прошла целая жизнь с момента, как я ехала сюда. Жизнь, которая оказалась полнее и насыщенней всей моей предыдущей. Мне всегда казалось, что в моменты тоски и дикого отчаяния небо непременно должно затянуться тучами, должен греметь гром и сверкать молнии. Ничего подобного. Светило солнце, пели птицы, и небо было ясным без единого облачка. Тепло, даже жарко, и щеки греют солнечные лучи, щекочут мокрые ресницы, влажные щеки. Потому что они таки текут по лицу. Проклятые слезы, которых он не достоин. Ни одной из них.

Я впала в странное состояние, когда прекрасно осознаешь все, что происходит, но тебе на это совершенно наплевать. Все по инерции, все на каком-то чудовищном автопилоте. Одно только радовало — я скоро увижу маму и Митю. Они должны были уже вернуться домой… домой… домоооой! Это слово эхом пульсировало в голове. Мне казалось, там я смогу начать собирать себя по кусочкам и забывать. Больше всего я мечтала забыть, как он смотрел на меня, как на единственную женщину во всей вселенной, как шептал мне пошло-сладкие слова, от которых кружило голову и дрожали колени. От которых я становилась невыносимо счастливой. Я решила, что это надолго, я поверила в каждую ложь, в каждую ласку, в каждую боль в его глазах. Именно за это я и ненавидела его… из-за боли, в которую заставил поверить, из-за которой я впустила его в свою душу.

Неужели все было игрой? Неужели можно так играть?

Я всхлипывала на каждом вдохе и не разжимала пальцев. Оказывается, любить — это не просто больно. Это адская агония. Я была счастливой, когда его ненавидела. Ненавидеть намного лучше, чем любить…

* * *

Я шла по коридору к встречающим, тянула за собой чемодан и не понимала зачем. Мне ничего от него не нужно. Надо было оставить его там возле такси, но я была в шоковом состоянии и еще не могла думать, не могла изводить себя воспоминаниями о каждом сказанном слове. Я лишь хотела увидеть маму и брата. Увидеть и понять, что все было не напрасно, что я смогу собрать себя потом по осколкам, склеить в нечто похожее на меня саму и попытаться жить дальше. У меня еще не было опыта, я никогда не любила мужчину… я еще не понимала, что от этой болезни нет лекарства. Что эта агония будет бесконечной и без облегчения. Что дальше без него мне станет еще хуже.

А потом меня накрыло по новой… накрыло, когда я увидела маму среди встречающих. Такую маленькую, потерянную, словно выбитую из реальности чем-то своим болезненно необъяснимым. Вся в черном и кружевной платок на голове. Я остановилась и не смогла идти дальше. Просто не смогла пошевелиться.

Мне становилось нечем дышать с каждым новым вдохом, с каждым выдохом. Я увидела, как над нами витает черной паутиной безысходное и жадное до чужой боли нечто, поглощая все, что может радовать человека. Оно уже сожрало ее и несется ко мне на огромной скорости, вытягивая щупальца и открывая беззубый рот в жажде поглотить меня всю. Горе. Его ощущаешь каждой порой своего тела, оно просачивается через них и обволакивает всю меня изнутри. Стискивает сердце и давит с такой силой, что только рот можно открыть, а на закричать боль силы уже не оставила.

Мама заметила меня, но ее взгляд вспыхнул и тут же погас. Когда то «нечто» намного сильнее даже радости от встречи с дочерью, когда оно сожрало все, что может принести облегчение, и оставило только себя саму. Глаза мамы заволокло пеленой, как туманом. Я отрицательно качала головой, а она продолжала смотреть и обреченно мне кивала. Я не хотела в это верить. Нет. Такого не могло случиться с нами. Мы не могли его потерять. Она просто отвезла его в больницу и нервничает, а я утешу ее, что врачи смогут Мите помочь. Так было всегда. Это работало. Она боялась — я утешала, и как-то все обходилось. Он выживал и возвращался домой. Мы не заметили, как уже прошли все люди, не слышали, как объявляют о прибытии новых рейсов, не видели ничего кроме друг друга. Потом я медленно пошла к ней, осознавая, что моя боль ничто в сравнении с ее невыносимой болью. Я потеряла брата… а она потеряла кусок своего сердца. Больший кусок, потому что в силу болезни Митя был ей ближе. Потому что мама мало походила на себя прежнюю. От нее почти ничего не осталось. Худая, изможденная, с запавшими глазами она, скорее, напоминала мумию. Я бросила чемодан и прижала ее к себе. Без слов, просто стиснула ее тело.

— Когда? — голос охрип, и я его плохо узнавала.

— Неделю назад.

Это был еще один удар. Жестокий по своей силе и оглушительный. Я судорожно глотала воздух, пытаясь после него оправиться.

— Значит… я его не увижу?

Пальцы мамы сжались сильнее на моей спине. Значит, не увижу… значит, даже не попрощалась.

— Тело везли из Германии, и похороны…

— Не надо… я пока не готова. Поехали домой, мама.

Страшнее всего накрывает именно дома. Не на кладбище, где еще могила настолько свежая, что земля кажется лоснится от влаги и табличка еще даже покрыта первым слоем пыли, но все равно её вытираешь каждый день и раскладываешь цветы у изголовья, словно это имеет для кого-то значение теперь, когда Митя не улыбнется этим цветам и не почувствует их запах. Нет, там как раз душу так не скручивает и не рвет на части, а вот дома, где осталась пустая комната, застеленная постель, запах, вещи, там накрывает со страшной силой.

Первые дни мы с мамой не выходили из ее спальни, где она спала вместе с моим братом. Говорили о Мите и с ним так, словно он жив. Даже готовили ему по утрам чай и приносили еду. Никто даже подумать не мог, что в этом есть что-то противоестественное и ненормальное. Мы пока что были не готовы расстаться с этими привычными ритуалами, как и с его вещами. Я не задавала маме вопросы о его смерти. Я ждала, когда она сможет рассказать сама. А она не рассказывала.

— Как мне жить без него дальше? Ради чего все теперь?

Больно это слышать, и понимаешь, что она в отчаянии, обижаться бессмысленно, и я обхватывала руками ее лицо, заглядывала ей в глаза полные дикой, животной тоски.

— Ради меня, мамочка, ради себя и ради Мити. Он бы хотел видеть тебя живой и счастливой. Он мучился, мама. Ты же знаешь, как он мучился. Теперь ему хорошо и у него ничего не болит. Он в раю. Митя наш святой и его душа чиста, как у младенца. Ему сейчас так хорошо, мамочка.

— А мне… мне без него так плохо.

Утыкается лицом мне в плечо и рыдает.

— Нам обеим без него плохо… но ведь мы не эгоистки, правда? Мы ведь не желаем еще больше боли?

— Нееет… но я так хочу его обнять хотя бы еще раз. Один единственный. Не холодного, а теплого.

— Ты обнимала Митю каждый день, он знал, как сильно ты его любишь.

И так круглосуточно. Адская боль на двоих, и моя собственная неразделимая ни с кем. Потом настали дни, когда мы не смогли туда больше заходить и прикрыли там дверь. Мама начала спать у меня. Потому что находиться там стало невыносимо, и даже проходя мимо комнаты, она останавливалась и, облокотившись о косяк двери лбом, выла раненым зверем, а я сжимала ее плечи и молча рыдала вместе с ней. Не хотела вслух, не хотела перетягивать на себя ее горе, заставлять переключаться на меня и сдерживать свою тоску. Я давала ей оплакать Митю и в то же время просто находилась рядом, когда она казнила себя в очередной раз, что мало ему говорила о любви, что иногда уставала и вслух ругалась, что нет у нее больше сил мыть его, носить на руках. Боялась, что он это слышал и поэтому покинул ее, что это она виновата.

У меня не было выбора, я не могла позволить себе погрузиться в пучину отчаяния, я должна была тянуть оттуда маму, иначе, мне кажется, она умерла бы сама от тоски.

А по ночам… по ночам от тоски умирала я сама. Легко создавать видимость жизни днем, когда занят повседневными делами или пытаешься изо всех сил удержать кого-то на краю пропасти, забывая о себе. Мама засыпала на своей кровати, а меня накрывало так, что я стискивала челюсти до боли и скрежетала зубами, чтобы не зарыдать вслух. Я чувствовала себя отчаянно бесполезной. Какой-то выпотрошенной оболочкой, костюмом, из которого вытрясли душу за просто так.

Ведь все было напрасно. Все, что я пережила за это время, не имело никакого смысла. И именно от этого хотелось орать и биться головой о стены. Все последние месяцы моей жизни и страдания вдруг перестали быть значимыми. Никого я не спасла, никому не помогла. Может быть, даже ускорила смерть Мити этой заграничной операцией, и себя потеряла рядом с дьяволом. Продала ему свою душу за бесценок, тело и свое сердце. Теперь я знала, почему он вытолкал меня — стало нечем удерживать, нечем шантажировать. Не хватило смелости сказать мне об этом… Неделю он знал о смерти моего брата и ничего не сказал. В самые горячие моменты нашей близости Митя умирал в реанимации, а мама рядом с ним корчилась от боли, и никто ее не поддерживал. Огинский лишил меня права быть с моей семьей в такой страшный момент, чтобы потом просто выкинуть за борт за ненадобностью, как отработанный материал. Больнее всего было представлять себе, что его жизнь с моим уходом совершенно не изменилась, что появилась новая игрушка, возможно, интереснее и красивее меня. Я маниакально каждую ночь просматривала страницы Интернета в поисках хоть каких-то сведений о нем и не находила. Иногда вскользь несколько слов. Очень пространственно. Как будто кто-то намеренно чистил любые сплетни и затыкал рты журналистам. Я даже знала кто это — Марк.

Мне удалось найти лишь то интервью, которое показывали в тот день, когда я впервые увидела Огинского по телевизору… его тигриные глаза, которыми он выжигал невидимые автографы на моей душе. Наверное, еще в тот момент я уже была отмечена его дьявольским клеймом, от которого не отмыться и ничем не вывести. Этот взгляд, он запомнился мне настолько отчетливо, что, даже вспоминая его, я покрывалась мурашками и стонала от адской тоски по этому проклятому подонку с глазами зверя. Бывали моменты, когда я до отчаянной ломоты во всем теле хотела ему позвонить и орать в трубку, чтоб вернул мне мою душу. Что мне мало одного тела. Чтоб вышвырнул ее точно так же. Можно даже в окно, и чтоб плашмя о землю, чтоб от нее ничего не осталось кроме брызг крови и моих слез. Недостоин он душу мою в руках своих грязных. Мерзких, подлых… нежных, ласковых, любимых… держать.

«Отдай мою душу, Ромааа. Отдай! Она ведь не нужна тебе!».

И с тоской понимала, что, даже если вышвырнет в окно, эта самая душа соберется по каплям и вернется обратно к своему хозяину. Я только одного не понимала — за что? За что я люблю этого изверга с камнем в груди вместо сердца, с дырой вместо души? За что мне такое проклятие, ведь по всем законам жизни я должна была его ненавидеть, а не любить. И не находила ни одной логической причины… я любила его вопреки всему. Любила того маленького мальчика с заячьей губой, любила замкнутого зверя, одинокого и злого в своем одиночестве, любила монстра, который вынужден был им стать… вынужден был быть еще страшнее, чем те твари, что его окружали. Любила вопреки всему, что видели глаза.

Но именно за это я ненавидела себя саму. Люто ненавидела. Мне было омерзительно собственное лицо в зеркале и собственное тело. Оно меня предавало не меньше, чем моя душа и сердце. Все во мне принадлежало тому, кому я клялась никогда ничего не отдать добровольно, а сама не просто отдала, а бросила к его ногам, где по ним прошлись грязными сапогами.

Он мне снился по ночам. Странно снился. Словно не он вышвырнул меня, а я сама ушла. Он говорил мне об этом, кричал в лицо, сжимая мои руки до хруста.