Ульяна Соболева - Отшельник

Пока она доставала из сумочки свой сотовый, я крошила печенье в блюдце, не зная куда себя деть от нервного напряжения. Тошнота накрывала волнами, и я покрывалась капельками пота, силясь сдержаться. Нина отошла с сотовым в сторону, я знала, что она звонит своему мужу. А еще знала, что, если тот откажется — я никогда не найду Романа. От этой мысли все свернулось внутри узлом, и пальцы стиснули салфетку до боли в суставах.

Нина вернулась через несколько минут, избегая смотреть мне в глаза. И все рухнуло в низ живота, его даже начало тянуть от понимания — она не даст мне адрес. Не скажет, где он.

— Я говорила с Марком…. Роман никого не хочет видеть. Он запретил разглашать свое местонахождение. Прости, но я ничем не могу тебе помочь.

— Не мне… не мне, а ему. Как вы не понимаете! — вскрикнула и встала из-за стола так резко, что закружилась голова, и я взялась за край столешницы, чтобы не упасть.

— Как можно помочь тому, кто не хочет взяться за протянутую ему руку?

Потом порылась в сумочке и протянула мне самую простую мятную конфету.

— Мне в первые месяцы помогали от тошноты.

Я автоматически взяла и стиснула в кулаке.

— Это его ребенок? — спросила Нина, глядя на меня с сочувствием, от которого тошнило еще сильнее.

Я кивнула и вдруг схватила ее за руки неожиданно для себя самой.

— Помогите мне найти его. Он ждет меня, я знаю.

Она отрицательно покачала головой.

— Он никого не ждет. А Марик… Марик никогда не ослушивался его приказов.

— Но вы не Марик. Неужели вы не знаете, где он?

Она растерянно пожала плечами, а у меня на глаза от бессилия навернулись слезы.

— Я его не видела после пожара. Он долго лежал в больнице с сильными ожогами и запретил себя навещать даже Марку. Я не знаю, где он. Правда, не знаю.

Я в отчаянии застонала вслух и не прощаясь пошла к двери.

— Подожди, Надя.

Обернулась.

— Он как-то говорил о квартире родственника где-то на окраине города. Говорил, что реставрирует ее, и дом очень старый, красивый. Может быть, он там…. но я не знаю точно.

Я резко развернулась и подошла к ней снова. Порылась в сумочке, протянула ей тот самый сотовый, который когда-то давал мне Роман, и где сим-карточка была заблокирована в тот самый день, когда меня выставили из дома Огинского.

— Отдайте это вашему мужу. Пусть прослушает записи на диктофоне. Может быть, это поможет Роману с… банкротством.

Она усмехнулась.

— Ты поверила в этот миф? Огинский никогда не стал бы банкротом, он, скорее, способен сжечь свой бизнес лично, чем кому-то отдать. Хотя… проблемы и имеются. Но я передам Марку. Спасибо.

* * *

Я сидела на лавке в сквере и не знала, что мне делать дальше, во рту разливался вкус мяты и горечи. Из головы не выходили слова Нины… о том, что нельзя помочь тому, кто не берет протянутую руку помощи. Огинский не нуждался ни в чьей помощи, само это слово было трудносопоставимо с ним и его образом.

Я снова вспомнила его письма, в которых он писал, что любая помощь его отворачивала от человека и что просящий о ней казался ему жалким ничтожеством. Он и сам мало кому помогал в своей жизни, так как истинно нуждающихся в помощи ничтожно мало. Мир полон шарлатанами и лжецами, а также теми, кто на всем этом делает деньги. Единственные, кому Роман помогал — это были его престарелый дядя-художник и мой брат.

Дядя…художник….дядя. О боже… дааааа!

Я нашла этот дом какими-то правдами и неправдами. Это оказалось не так просто сделать, но я нашла. И именно в этот момент мне стало страшно…. вспомнились слова Нины, что он никого не хочет видеть и отказал Марку дать мне адрес. Стало страшно, что не захочет видеть и выслушать. Ведь прошло столько времени… с того письма. Когда-то Рома говорил мне, что всегда считал — дорога ложка к обеду. Я прожила без него несколько месяцев, и он… он уже решил, что я не вернусь к нему никогда.

Такси остановилось около трехэтажного старинного здания с очень красивым фасадом. Я вскинула голову вверх, глядя на верхние этажи. В одном из окон светился мягкий свет ночника. Сердце сжалось в камень — мне показалось, что я вижу за шторами мужской силуэт. Таксист должен был ждать, пока я спущусь обратно.

Свет внезапно погас, и все окна погрузились во мрак. Я уже не была уверена, что видела там кого-то, так стремительно стало темно вокруг и тихо. Оказывается, это страшно, нести кому-то в ладони свое сердце и совершенно не знать — не раздавят ли его подошвами ботинок, не изрежут ли словами-лезвиями, не порвут ли в клочья ледяным равнодушием. Никогда раньше я не могла предсказать, как поступит Роман, и сейчас ничего не изменилось. Я могла войти в рай, где меня искренне и безумно ждали, либо в пекло, где все выжжено серной кислотой его разочарований, и там для меня уже ничего не осталось. Почему я самоуверенно решила, что меня ждут? Возможно, мне дали свободу именно потому, что больше не хотели, чтоб я была рядом. Кто я такая, чтоб думать, что я знаю, чего хочет Роман Огинский? Но там, в глубине души, он не был для меня таким, как для других, он был тем мужчиной, который присылал мне каждое утро орхидеи, и в то же время он был и тем же мужчиной, который спустил на меня собак в своем заповеднике и гонял босиком по снегу, а потом он же целовал ступни моих ног и гладил своими длинными, нервными пальцами. Один и тот же человек. Полярно разный. Словно снимок и негатив… и никогда не знаешь, на какой из них смотришь в данный момент.

Я поднималась по ступеням, сжимая пальцами перила, и каждый шаг отдавался эхом в глухой тишине, взлетал к высоким потолкам и отталкивался от стен, пахнущих свежей краской. Еще один дом-призрак. Словно Огинский намеренно изолировал себя от людей каждый раз. Я бы не удивилась, если бы узнала, что в этом здании выкуплены все квартиры. Скорее всего, именно так и было, потому что в жилом помещении не может быть настолько тихо. Как на кладбище. Меня отделяло два пролета. От чего? Я не знала от чего, но мне было страшно преодолеть их и вдруг снова разбиться о рифы реальности, в которой для меня места в его жизни не было.

Что ж, значит, это будет последнее падение. Я выдержу. Я сильная. Выдержу ради ребенка. Решительно пошла наверх все быстрее и быстрее, тяжело дыша. Остановилась у двери. Слышу собственное сбивчивое дыхание и даже сердцебиение. Я нажала на кнопку звонка. Где-то внутри квартиры залаяла собака, и у меня дернулось сердце. Там кто-то есть. Там точно кто-то есть. Я позвонила еще раз и еще раз… и еще. Вспоминая силуэт за темной шторой и свет ночника. Мне не могло показаться.

Собака продолжала лаять, но открывать никто не торопился. А я… я чувствовала, что он там. Спрятался в привычной для него темноте, скрылся от меня за слоями собственной боли и проклятого упрямого самоедства. Отрицая и себя, и меня. Отрицая нас. Мне вдруг начало казаться, что «мы» — это плод моего воображения. Я что-то для себя сочинила и готова была в это поверить. Это было какое-то едкое ощущение безысходности. Словно я долгими часами шла по витиеватому лабиринту, исколола и изрезала все ноги, пальцы, ослепла и оглохла, пробираясь сквозь тягучий мрак. Но вместо выхода из ада я наткнулась на очередную стену, и я точно знаю, что там за ней избавление, но меня туда никто не пустит, и между кирпичами торчат острые зубья битого стекла, чтоб раны были более рваные и болезненные. За дверью раздался какой-то скрип, словно половицы под чьими-то ногами, и я жадно прислушалась, потом ударила по ней кулаками.

— Ромаааа, — простонала глухо у самой двери, упираясь в нее воспаленным лбом, — открой мне. Я знаю, что ты там. Слышишь? Я знаю! Впусти меня!

Больше не раздавалось ни одного звука. Словно проклятая тишина, практически ощутимая на ощупь, повисла везде вокруг меня и внутри меня. Какое-то время я еще звонила и стучала. Я что-то говорила и плакала. Я просила его открыть. Наверное, это была истерика. Может, там, и правда, никого не было… но я чувствовала, я каждой порой чувствовала его рядом, мне казалось, что воздух пахнет им, и я настойчиво билась в эту дверь, как будто это была его душа под железной броней с шипами, которые изорвали меня до мяса, но так и не дали до нее добраться.

— Почему ты делаешь это с нами? — упираясь лбом в нагревшееся от моих ладоней темно-коричневое покрытие. — С собой? Зачем ты себя наказываешь? Боишься меня? Боишься, что я причиню тебе боль? А про меня ты подумал? Подумал, какую боль ты причиняешь мне. Сколько боли ты обрушил на меня за все это время и продолжаешь рвать меня на части. Я полумертвая, Ромаааа. Ничего не хочется без тебя. Только одно и держит… слышишь? Что ж ты за зверь такой, чудовище, готовое корчиться от боли и грызть до костей других, но не позволить приблизиться к себе. Впусти! Меня!

Я много говорила. Не знаю, что именно. Наверное, всякую ерунду. Потом я сидела под этой дверью и молчала. Сквозь слезы смотрела в темноту лестничного пролета. Слышала, как поскуливает за дверью собака. Это было не просто жестоко — это была казнь. Очередная казнь всех моих надежд, иллюзий и веры во что-то светлое. Веры в то, что я смогла бы принести этот свет в его жизнь. Но ему он не нужен, он упивается своей болью, своим крахом. Я ему не нужна. Все правильно сказала Нина. Никто ему не нужен. Зря все это и бессмысленно. До дикости больно и совершенно бесполезно. Наивная идиотка, все еще пытающаяся смотреть на мир сквозь осколки розовых стекол с потеками крови от собственных ошибок, на которых я так ничему и не научилась.

Через какой-то бесконечный промежуток времени я встала с пола, посмотрела еще раз на дверь, пошла вниз и вдруг рванула обратно. Схватилась за ручку и несколько раз сильно ударила по двери ладонью.

— Я люблю тебя, Роман Огинский. Слышишь, упрямое чудовище? Я тебя люблю! Я хочу быть с тобой… и мне плевать — есть у тебя деньги или нет. Плевать, какой ты сейчас красивый или страшный. Я тебя люблю, ясно?! Люблю тебяяя, Ромааа! Это тыыы! Ты не умеешь любить, и нет… нет, никто тебе не нужен! Никто!

Ударила еще раз и пошла снова к лестнице, чуть пошатываясь от слабости и от наворачивающихся слез. Они обжигали глаза и горло, как ядовитый кипяток. Унизительно горькие и такие заслуженные. Не надо было быть настолько самоуверенной.

Прошла один пролет вниз и не смогла устоять на ногах, опустилась на ступеньку. Уткнулась лицом в колени. Пережду боль и пойду дальше. Она ведь станет тише, станет не настолько едкой. Немного отпустит, и я смогу идти. Спущусь вниз и вызову такси. Я справлюсь… должна справиться. Должна ради мамы и ребенка. Только горло рвет рыданием, и оно выбивается наружу тихими всхлипами. Пока не вздрогнула от чего-то холодного, тронувшего мои колени. Подняла голову и замерла — передо мной собачья морда, покрытая шрамами, с открытой пастью быстро дышит, вывалив язык на бок. Заскулил и несколько раз лизнул прямо в лицо.

— Лавруша, — всхлипнула и потрепала пса между ушами, и тогда меня чуть не свалили навзничь на лестнице от искреннего собачьего счастья. А я не могла сдержаться, слезы все катились и катились — он запомнил. Запомнил и забрал собаку себе. Монстр и чудовище. Да… только «настоящие» монстры так и поступают.

А потом пес вцепился в мой рукав и потянул за собой…. туда… обратно наверх. Брать еще раз еще одну вершину. Но тот, кто трижды разбился уже ничего не боится.

* * *

На этот раз дверь оказалась незапертой, и я легко толкнула ее ладонями, вошла в квартиру, погруженную в кромешный мрак. Свет пробивается только с улицы от фонарей. Пахнет краской, сигаретным дымом и… и им. Я прошла по длинному коридору в одну из комнат и остановилась на пороге. Увидела все тот же силуэт на фоне открытого окна. И в эту секунду мне показалось, что я совершенно не должна видеть его лицо, чтобы представить его до единой черточки и родинки.

— Там начался дождь. А ты без зонта.

Он не мог сказать что-то другое. Это было настолько… настолько по-Огински, что я невольно громко всхлипнула и бросилась к нему, как ненормальная, как будто если не почувствую сейчас руками, не придавлю так, чтоб у самой заломило кости, не смогу дышать. Но, вместо того, чтобы обнять, сама не поняла, как начала бить его в плечи сжатыми кулаками, то впиваясь в ворот рубашки, то больно сбивая о него костяшки пальцев. Словно он весь высечен из камня, настолько весь напряжен и сжат.

— Как ты мог… как мог… как? Без меня… как? Я без тебя не могла… а ты… ты!

Пока он вдруг не стиснул меня сильными руками так, что я не могла пошевелиться, зарылся лицом в мои волосы и потянул их запах молча снова и снова.