Александр Дюма - Ожерелье королевы

И тут Жанна пустилась рассказывать сочиненные ею басни; посыпались намеки, бросающие тень на всех и вся, и сетования на невесть откуда идущие поклепы.

Кроме того, она заявила, что, коль скоро этим делом должен заняться парламент, от нее не добьются ни слова чистой правды иначе как в присутствии его высокопреосвященства и в ответ на обвинения, которые он на нее обрушит.

Тогда г-н де Бретейль сообщил ей, что кардинал всю вину возлагает на нее.

– Всю? – переспросила Жанна. – И даже похищение?

– И даже похищение.

– Соблаговолите передать его высокопреосвященству мой совет отказаться от подобной системы защиты: она дурна и бесполезна.

Вот и все. Но г-н де Бретейль этим не удовольствовался. Ему требовались интимные подробности. Для последовательного объяснения событий ему требовалось, чтобы были названы вслух причины дерзких выходок кардинала по отношению к королеве и причины негодования королевы на кардинала.

Ему нужно было истолкование докладов, которые собрал граф Прованский, – докладов, вызвавших в обществе такое возмущение.

Министр юстиции был умен и знал, как повлиять на женщину: он обещал г-же де Ламотт все, что угодно, если она ясно и недвусмысленно назовет виновного.

– Берегитесь, – сказал он, – своим молчанием вы обвиняете королеву; если вы и впредь будете упорствовать, вы навлечете на себя обвинение в оскорблении величества, а это пахнет позорной казнью, это пахнет виселицей!

Я не обвиняю королеву, – возразила Жанна, – но почему меня самое обвиняют?

– Назовите виновного, – отвечал неумолимый Бретейль, – у вас нет иного средства спасения.

Тогда графиня замкнулась в благоразумном молчании: таким образом, первая ее встреча с министром юстиции не принесла никаких плодов.

Тем временем прошел слух, что всплыли новые улики, что бриллианты проданы в Англии и там же агентами г-на де Вержена арестован г-н де Вилет.

Первая атака, которую пришлось выдержать Жанне, была ужасна. На очной ставке с Рето, которого она считала вернейшим союзником, графиня в ужасе услышала, как он сознался, что изготовлял фальшивки, что сам написал и расписку в получении бриллиантов, и письмо королевы, подделав подписи и ювелиров, и ее величества.

Когда же его спросили, что толкнуло его на эти преступления, он ответил, что исполнял поручение графини де Ламотт.

В страхе и ярости она от всего отпиралась; она защищалась, как львица; она уверяла, что никогда не знала и не видела г-на Рето де Билета.

Но тут ее настигли два губительных удара: ее опровергли два свидетеля.

Первый был кучер фиакра, разысканный г-ном де Кроном; он заявил, что в такой-то день и час, указанный Рето де Билетом, возил на улицу Монмартр даму, которая была одета так-то и так-то.

Не оставалось ни малейшего сомнения, что эта таинственная дама, которую кучер посадил в карету в квартале Болото, была не кто иная, как г-жа де Ламотт, жившая на улице Сен-Клод.

И как отрицать теснейшие сношения между сообщниками, если нашелся свидетель, который накануне дня Святого Людовика видел в почтовой карете, что отъезжала от дома графини де Ламотт, самого Рето де Билета, бледного и озабоченного.

Свидетель этот был одним из доверенных слуг графа Калиостро.

При звуке этого имени Жанна вскинулась и забыла всякую осторожность. Она принялась обвинять Калиостро во всех грехах: он, дескать, колдовством и чарами помутил разум кардинала де Рогана, коему внушил также преступные замыслы против королевского дома.

От этого первого звена потянулась цепочка обвинений в супружеской неверности.

Г-н де Роган защищался, защищая графа Калиостро. Он отрицал все с таким упорством, что Жанна, выйдя из себя, в первый раз упомянула вслух о безумной любви кардинала к Марии Антуанетте.

Г-н Калиостро немедля потребовал, чтобы его заключили под стражу и дали возможность публично обелить себя; эта его просьба была удовлетворена. Обвинители и судьи распалились, как бывает при первых проблесках истины, а общественное мнение тут же приняло сторону кардинала и Калиостро против королевы.

Тогда несчастная Мария Антуанетта, желая, чтобы стало понятно, почему она так настойчиво домогается судебного разбирательства, позволила опубликовать доклады о ее ночных прогулках, представленные королю, и, призвав г-на де Крона, потребовала, чтобы он во всеуслышание объявил то, что ему известно.

Искусно рассчитанный удар обрушился на Жанну и едва не уничтожил ее.

Председатель в присутствии всех членов следственной комиссии потребовал от г-на де Рогана сообщить все, что он знает о прогулках по садам Версаля.

Кардинал ответил, что не умеет лгать, и сослался на показания г-жи де Ламотт.

Жанна отрицала эти прогулки: она, дескать, и понятия о них никогда не имела.

Она объявила лживыми протоколы и донесения, в которых утверждалось, будто она появлялась в парке, будь то вместе с королевой или с кардиналом.

Эти показания послужили бы Марии Антуанетте оправданием, если бы можно было доверять показаниям женщины, подозреваемой в подлоге и краже. Впрочем, такое оправдание все равно выглядело бы сомнительно, и королева ни за что бы не согласилась быть обязанной им графине де Ламотт.

Но покуда Жанна клялась и божилась, что никогда не бывала ночью в садах Версаля и не вела никаких секретных дел ни с королевой, ни с кардиналом, появилась Олива – живое свидетельство, переменившее всеобщее мнение и разрушившее все сложное здание лжи, возведенное графиней.

Почему Жанна не погибла под его обломками? Как вышло, что она вновь поднялась с земли, пышущая ненавистью и злобой? Это загадочное явление мы объясним не столько ее волей, сколько роковым влиянием, которое она оказывала на королеву.

Каким жестоким ударом было для кардинала появление Оливы! Наконец-то г-н де Роган уразумел, что его самым бесчестным образом провели! Этот утонченный вельможа, снедаемый благородной страстью, обнаружил, что пал жертвой авантюристки и мелкой мошенницы; они ухитрились поселить в нем презрение к королеве Франции, к женщине, которую он любил и которая ни в чем не была виновна!

Впечатление, которое все это произвело на кардинала, оказалось бы, на наш взгляд, самой драматической, самой внушительной сценой во всем разбирательстве, если бы мы не знали из исторических источников, сколько грязи, крови и ужасов еще обнаружилось в дальнейшем.

Когда г-н де Роган увидел Оливу, королеву панели, когда он вспомнил розу, пожатия рук, купальню Аполлона, он побледнел, и, если бы рядом с мошенницей он увидел в этот миг Марию Антуанетту, он испустил бы дух у ее ног.

Какие мольбы о прощении, какие угрызения совести рвались у него из груди, как хотелось ему омыть слезами последнюю ступень трона, который не так давно он обдал презрением и обидой отвергнутого любовника!

Но даже в этом утешении ему было отказано; он не мог опознать Оливу, не подтвердив тем самым, что любит настоящую королеву; признание ошибки само по себе было обвинением, позорным пятном. Он позволил Жанне от всего отпереться. Он промолчал.

И когда г-н де Бретейль вместе с г-ном де Кроном захотели услышать от Оливы более подробные показания, графиня сказала:

– Лучшее средство доказать, что королева не гуляла ночью по парку, – это предъявить женщину, которая похожа на королеву и утверждает, будто в парке была именно она. Нам показали такую женщину, вот и все.

Этот гнусный намек возымел успех. Истина снова оказалась под сомнением.

Но Олива с простодушным усердием перечисляла все подробности, приводила все доказательства, ничего не упуская, и ее слова внушали куда больше доверия, чем слова графини; тогда Жанна прибегла к отчаянному средству: она созналась.

Она созналась, что приводила кардинала в Версаль, что его высокопреосвященство любой ценой желал увидеться с королевой, признаться ей в своих почтительнейших чувствах; она призналась, потому что рассчитывала привлечь этим на свою сторону поддержку тех, кто отвернулся бы от нее, если бы она замкнулась в молчании; она призналась, потому что бросить тень на королеву означало заручиться сочувствием всех недругов Марии Антуанетты, а их было немало.

И вот уже в десятый раз за время этого адского следствия роли переменились: кардинал играл роль обманутой жертвы, Олива – глупой и пошлой уличной девицы, а Жанна – интриганки: лучшей роли она не могла бы выбрать.

Но для осуществления этого гнусного плана необходимо было, чтобы королева тоже сыграла роль, и вот ей отвели самую неприглядную, самую отвратительную и невыносимую для достоинства государыни роль легкомысленной кокетки, любительницы сомнительных шуток. Мария Антуанетта оказалась этакой Дорименой, которая вдвоем с Фрозиной морочит голову кардиналу – господину Журдену[146].

Жанна объявила, что прогулки происходили с ведома королевы, которая, прячась за стволом бука, до упаду смеялась над страстными речами влюбленного г-на де Рогана.

Итак, эта воровка, не знавшая, как ей скрыть кражу, последней защитой себе избрала королевскую мантию, символ чести Марии Терезы и Марии Лещинской[147].

Это последнее обвинение подкосило Марию Антуанетту; она не могла его опровергнуть. Не могла потому, что Жанна, доведенная до отчаяния, пригрозила, что предаст гласности все любовные письма, которые написал королеве г-н де Роган, а этими письмами, дышавшими безумной любовью, она в самом деле владела.

Королева не могла оправдаться, потому что мадемуазель Олива, утверждавшая, что Жанна завлекла ее в версальский парк, сама не знала, подслушивал ли кто-нибудь, прячась за буками, и не в силах была это опровергнуть.

И наконец, Мария Антуанетта не могла оправдаться потому, что слишком много людей хотели верить этой бесчестной лжи.

Как мы видели, Жанна все сделала для того, чтобы правда не вышла наружу.

Два десятка свидетелей, заслуживающих доверия, со всей убедительностью обвиняли ее в хищении бриллиантов; но Жанна не желала прослыть заурядной воровкой. Ей нужно было, чтобы позор пал не только на нее. Она убедила себя, что преступление графини де Ламотт – сущий пустяк по сравнению с версальским скандалом и если ее, Жанну, посадят в тюрьму, то королева пострадает от этого больше всех.

Итак, теперь ее расчеты рухнули. Королева, которая от всей души дала согласие на судебное разбирательство по обоим пунктам, и кардинал, который подвергся тяготам допроса, суда и скандала, похитили у своей противницы ореол невинности, которым она надеялась украсить себя в своем лицемерном смирении.

Но, странное дело, с точки зрения публики, все, кто был замешан в этом деле, оказывались виновны, даже те, кого оправдает правосудие.

После бесчисленных очных ставок, на которых кардинал неизменно хранил спокойствие и оставался учтив даже по отношению к Жанне, а Жанна вела себя необузданно и вредила всем, кому могла, общественное мнение и, в частности, судьи пришли к окончательным выводам.

Никаких неожиданностей больше не предвиделось, все разоблачения были сделаны. Жанна убедилась, что ни в чем не убедила судей.

В тишине одиночной камеры она призвала на помощь все свои силы, все надежды.

Те, кто окружал г-на де Бретейля и служил ему, всячески советовали Жанне щадить королеву и безжалостно валить вину на кардинала.

Те, кто имел отношение к кардиналу, его могущественные родичи, судьи, радеющие о народном деле, влиятельное духовенство, советовали г-же де Ламотт говорить чистую правду, разоблачать интриги двора и как можно сильнее раздувать дело, чтобы коронованные головы закружились от ужаса.

Эта партия старалась запугать Жанну; ей напоминали то, что она прекрасно знала сама, – что большинство судей на стороне кардинала, что она напрасно сломит себе шею в этой борьбе; к тому же она, Жанна, и так уже наполовину погибла, а посему для нее будет лучше, если ее осудят за бриллианты, а не за оскорбление величества, иначе ее засосет кровавая трясина, таящаяся на дне феодального судопроизводства, и оттуда ей уже никогда не вынырнуть на поверхность, разве что для участия в судебном процессе, который принесет ей смерть.

Казалось, эта партия не сомневается в победе. И у нее были на то основания. Заодно с этой партией на стороне кардинала было сочувствие народа. Мужчины восхищались его стойкостью, женщины – деликатностью. Мужчины негодовали, что он был так подло обманут, женщины не желали этому верить. Многие вообще не принимали в расчет Оливу, отмахиваясь и от ее сходства с королевой, и от ее признаний, или считали, будто королева нарочно приплела ее к делу, чтобы оправдаться.

Жанна все это обдумала. От нее отступились даже ее адвокаты; судьи не скрывали, насколько она им противна; Роганы яростно ее обвиняли; общественное мнение обдавало ее презрением. Она решила нанести последний удар, чтобы внушить судьям опасения, друзьям кардинала страх, а в народе раздуть ненависть к Марии Антуанетте.