Александр Дюма - Ожерелье королевы

Когда она очнулась, аббат предположил, что ей не хватает воздуха.

– Послушайте, – сказал он, – эта решетка не пропускает ни света, ни воздуха. Нельзя ли приоткрыть окно, чтобы бедной женщине было легче дышать?

Г-жа Юбер забыла все на свете, бросилась к шкафу, стоявшему рядом с камином, достала оттуда ключ от оконной решетки, и вскоре в комнату хлынул живительный воздух.

– А! – заметил аббат. – Я и не знал, что эта решетка отмыкается ключом. Боже, к чему эти предосторожности?

– Таков порядок, – пояснила привратница.

– Да, понимаю, – продолжал аббат с явным умыслом, – от этого окна до земли не больше семи футов, а выходит оно на набережную. Если какой-нибудь узник Консьержери ускользнет из своей камеры и проникнет к вам в комнату, он выберется на волю, не встретив на пути ни тюремщиков, ни стражи.

– Так и есть, – подтвердила г-жа Юбер.

Краем глаза следя за графиней, аббат заметил, что она все слышала и поняла; уловив слова привратницы, она вздрогнула и сразу же метнула взгляд на шкаф, в котором г-жа Юбер хранила ключ от решетки; этот шкаф закрывался простым поворотом ручки.

Аббату этого было довольно. Его присутствие не могло более принести никакой пользы. Он откланялся.

Не успел он выйти, как тут же вернулся, словно актер, который, покидая сцену, должен бросить финальную реплику.

– Сколько народу на площади! – произнес он. – Все так возбуждены! Они толпятся у входа во дворец, а на набережной нет ни души.

Привратник высунулся из окна.

– И в самом деле! – подтвердил он.

– Наверное, люди думают, – продолжал аббат, притворяясь, будто не предполагает, что г-жа де Ламотт его слышит, между тем как она слышала каждое слово, – наверное, люди думают, что приговор вынесут нынче ночью? Как вы считаете?

– По-моему, – отвечала привратница, – приговор навряд ли вынесут до утра.

– Ну что ж, – закончил аббат, – дайте бедной госпоже де Ламотт немного отдохнуть. Ей нужно оправиться от всех этих потрясений.

– Давай уйдем в спальню, – сказал жене добряк привратник, – а графиню оставим в кресле, если только она не захочет лечь в постель.

Жанна подняла голову и встретилась глазами с аббатом, ждавшим, не ответит ли она на эти слова. Но она прикинулась спящей.

Тогда аббат удалился, а привратник с женой потихоньку затворили решетку, убрали ключ на место и тоже ушли.

Как только Жанна осталась одна, она открыла глаза.

«Аббат советует мне бежать, – подумала она. – Возможно ли яснее указать мне и на необходимость бегства, и на способ, как это сделать! Нет, это не грубиян, которому нравится меня оскорблять, это друг, который хочет, чтобы я вырвалась на волю, потому он и угрожает мне осуждением до вынесения приговора.

Чтобы бежать, мне стоит сделать только шаг: открою шкаф, отопру решетку – и окажусь на безлюдной набережной.

Да, там безлюдно… Ни души! Даже луна не взошла.

Бежать! О, свобода! Вновь обрести свое богатство. Сквитаться с недругами за все зло, что они мне причинили!»

Она бросилась к шкафу и схватила ключ. Потом приблизилась к решетке.

Вдруг ей почудилось, что на фоне черного парапета моста, заслоняя его ровную линию, маячит какая-то темная фигура.

«Там в темноте кто-то есть! – мелькнуло у нее в голове. – Может быть, это аббат; он наблюдает за моим бегством; он ждет, чтобы помочь. Да, но если это ловушка?.. Что, если меня схватят при попытке к бегству, как только я спрыгну на набережную? Бежать – значит признаться в преступлении или, во всяком случае, признаться, что мне страшно! Кто спасается бегством, у того совесть нечиста… Откуда взялся этот человек? Сдается мне, что он из окружения графа Прованского. Почем я знаю, может быть, его подослала королева или Роганы? Они дорого бы дали за любой мой ложный шаг. Да, кто-то следит за мной!

Они толкают меня к бегству за несколько часов до оглашения приговора! Если мне в самом деле хотели помочь, почему не устроили мне побег раньше? О, господи, почём знать, не стало ли уже моим недругам известно, что судьи, посовещавшись, полностью меня оправдали? Может быть, они хотят смягчить для королевы этот жестокий удар уликами или признанием моей вины? А бегство – это и улика, и признание. Я остаюсь!»

И Жанна свято уверовала, что избежала расставленной ловушки. С улыбкой, исполненной коварства и отваги, она выпрямилась и недрогнувшей рукой положила ключ от решетки в шкафчик рядом с камином.

Потом опустилась в кресло между окном и горящей свечой и, притворяясь спящей, стала издали наблюдать за силуэтом соглядатая, который, в конце концов, по-видимому, наскучил ожиданием и исчез вместе с первыми лучами зари, в половине третьего пополуночи, когда уже можно было различить течение воды в реке.

Поутру, в тот час, когда оживает городской шум, когда Париж просыпается, чтобы добавить новое звено к цепи дней нашей жизни, графиня отдалась надежде, что с минуты на минуту в ее темницу прилетит весть об оправдании, а с нею вместе ликование и радость друзей.

Друзей? Увы! Разумеется, успех и влияние всегда бывают окружены свитой, а Жанна добилась и богатства, и могущества; она получала и раздавала множество благ, но не приобрела ни единого друга, которому, коль скоро на нее обрушится опала, пришлось бы отвернуться от всего, чему он еще недавно льстил.

Зато если она восторжествует – а Жанна надеялась, что так и будет, – у нее появятся сторонники, и обожатели, и завистники.

Но напрасно она ждала, что в комнату привратника Юбера хлынет радостная толпа.

Таков уж был характер графини, что от неподвижности, вызванной ожиданием и уверенностью в успехе, она мало-помалу перешла к чрезмерному возбуждению.

А поскольку вечное притворство невыносимо, она не потрудилась скрыть от своих стражей охватившее ее беспокойство.

Ей нельзя было выйти и разузнать, что происходит, но она выглянула в форточку и стала вслушиваться в крики, долетавшие с площади; эти крики, пройдя сквозь толстые стены древнего дворца Людовика Святого, сливались в неясный гул.

Вдруг Жанна услышала уже не шум, а настоящий взрыв ликующих возгласов, рев, топот множества ног: этот шум наполнил ее ужасом, ибо она сознавала, что едва ли ее персона способна вызвать такое воодушевление.

Этот взрыв рукоплесканий повторился дважды, а затем сменился шумом совсем иного рода.

В этом шуме ей тоже послышалось одобрение, но как будто более вялое и не пылкое, а холодное.

На набережной появлялось все больше прохожих; как видно, толпа на площади начала разбредаться в разные стороны.

– У кардинала нынче великий день! – произнес, приплясывая на мостовой у парапета, какой-то человек, судя по виду – один их прокурорских писцов.

И он запустил в реку камешек с ловкостью молодого парижанина, посвятившего много дней упражнению в этом искусстве, унаследованном из античной палестры[152].

– У кардинала? – повторила Жанна. – Значит, уже объявлено, что кардинал оправдан?

На лбу ее выступил едкий холодный пот. Она бросилась в залу привратницы.

– Сударыня, сударыня, – спросила она у тетушки Юбер. – Что это я услышала, будто у кардинала нынче великий праздник? Скажите, почему праздник?

– Не знаю, – отвечала привратница. Жанна взглянула ей прямо в лицо.

– Прошу вас, спросите у вашего мужа, – попросила она.

Привратница, сжалившись, исполнила ее просьбу, и Юбер из-за двери ответил:

– Не знаю.

Снедаемая тревогой и нетерпением, Жанна замерла посреди комнаты.

– Мало ли что болтали эти прохожие? – произнесла она. – Разве можно верить таким прорицаниям? Они, конечно, рассуждали о ходе разбирательства.

– Может быть, – заметил сердобольный Юбер, – они имели в виду, что оправдание будет для господина де Рогана большим праздником, вот и все.

– Вы полагаете, его оправдают? – воскликнула Жанна, у которой пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

– Вполне возможно.

– А меня?

– Вас, сударыня? И вас тоже оправдают… Почему бы и нет?

– Странное предположение! – пробормотала Жанна. Затем она вернулась к окну.

– По мне, так напрасно вы, сударыня, смотрите, как ведут себя люди там, на улице, все равно ничего не поймете, – сказал привратник. – Уж поверьте мне, наберитесь-ка лучше терпения и дождитесь, когда придут ваш адвокат либо господин Фремен и прочтут вам…

– Приговор?.. Нет, нет!

И она напрягла слух.

Мимо шла какая-то женщина в окружении подружек. Праздничные чепцы, огромные букеты цветов. Впивая запахи воли, Жанна почувствовала аромат роз, разлившийся в воздухе, подобно драгоценному благовонию.

– Он получит мой букет, – крикнула женщина, – он сотни букетов получит, красавчик наш! Эх, и расцеловала бы я его, если бы могла!

– И я, – сказала одна из подружек.

– А я бы хотела, чтобы он меня поцеловал, – добавила другая.

«О ком это они?» – подумала Жанна.

– Конечно, ты бы не прочь: ведь он так хорош собой! – заметила третья подружка.

И все четыре прошли мимо.

– Опять кардинал! Только и разговоров, что о кардинале! – пробормотала Жанна. – Он оправдан, он оправдан!

И в голосе ее звучало отчаяние и вместе с тем такая уверенность, что муж и жена Юберы, решительно желая избежать повторения вчерашней бурной сцены, в один голос возразили:

– Эх, сударыня, ну почему вам жалко, чтобы бедного узника отпустили на волю?

Жанна уловила в их словах упрек, а главное, почувствовала в Юберах перемену; ей не хотелось терять их симпатию.

– Ах, вы меня не так поняли, – сказала она. – Неужто вы считаете меня такой злобной и завистливой, чтобы желать зла сотоварищам по несчастью? Дай-то Бог, чтобы его высокопреосвященство был оправдан, дай-то Бог! Но мне так хочется узнать поскорее… Друзья мои, поверьте, от нетерпения я совсем потеряла голову!

Юбер и его жена переглянулись, словно желая оценить последствия поступка, на который они уже почти готовы были решиться.

Но хищный огонь, блеснувший в глазах Жанны вопреки ее желанию, остановил их.

– Вы ничего мне не скажете? – воскликнула она, чувствуя, что совершила промах.

– Мы ничего не знаем, – последовал негромкий ответ. В этот момент Юбера позвали, и он вышел. Оставшись с Жанной наедине, привратница попыталась ее развлечь, но тщетно: всеми чувствами, всеми мыслями своими узница устремлялась прочь из комнаты, и слух ее, удесятеренный лихорадочной тревогой, жадно ловил каждый звук, каждое дуновение.

Привратница смирилась, не в силах помешать ей смотреть и слушать.

Внезапно с площади донеслись громкий шум и великое оживление. Толпа прихлынула на мост, заполнив его до самой набережной; то и дело раздавались дружные крики, от которых Жанна содрогалась на своем наблюдательном пункте.

Крики не прекращались; они были обращены к закрытой карете, запряженной лошадьми, коих сдерживали не столько руки кучера, сколько натиск толпы, так что карета еле-еле продвигалась вперед.

Люди теснились, напирали, и вот уже толпа подхватила на плечи, на руки лошадей, и карету, и двоих мужчин, что в ней сидели.

В ярких лучах солнца графиня узнала этих двоих; на них изливался дождь цветов, над ними колыхалась сень зеленых ветвей, которыми махали им тысячи рук, их приветствовала упоенная толпа.

Один, бледный от счастья, напуганный проявлениями народной любви, был задумчив, оглушен, робок. Женщины вспрыгивали на ободья колес и, хватая его за руки, жадно осыпали их поцелуями; они дрались между собой за обрывки кружева с его манжет и осыпали его самыми свежими, самыми изысканными цветами.

Наиболее счастливым удавалось вскочить на запятки кареты, к лакеям; потихоньку оттесняя препятствия, отделявшие их от их кумира, они запечатлевали на лбу обожаемого существа почтительный и пылкий поцелуй, а затем уступали место другим счастливицам. Этот обожаемый всеми человек был кардинал де Роган.

Его спутника, оживленного, радостного, сияющего, встречали не столь пылко, но, в сущности, ему тоже был оказан очень лестный прием. Недостаток цветов и поцелуев искупался приветственными криками; женщины вились вокруг кардинала, а мужчины кричали: «Да здравствует Калиостро!»

Всеобщее упоение было таково, что карета следовала по мосту Менял полчаса, и Жанна от начала до конца видела этот триумф. От нее не укрылась ни единая подробность.

Народное ликование, обращенное к жертвам королевы – ведь их называли именно так, – на миг преисполнило Жанну радостью.

Но тут же она подумала:

«Как! Эти двое уже на воле, их уже отпустили, исполнив все формальности, а я даже ничего не знаю! Почему же мне ничего не сообщают?»

Ее охватила дрожь.

Рядом была г-жа Юбер: она внимательно и молча следила за происходящим; казалось, ей все было понятно, но она ничего не объясняла Жанне.

Жанна уже хотела потребовать у нее необходимых объяснений, но тут ее внимание привлек новый взрыв шума, доносившийся со стороны моста Менял.