Александр Дюма - Ожерелье королевы

Теперь на мост въезжал окруженный людьми фиакр.

В фиакре Жанна узнала Оливу, которая улыбалась и показывала народу дитя; Олива также уезжала, свободная и веселая, а люди осыпали ее весьма вольными шутками и посылали свеженькой и соблазнительной молодой женщине поцелуи. Весь этот фимиам был, возможно, грубоват, но м-ль Оливе было более чем достаточно даже крох от того великолепного пиршества, которое толпа предназначала кардиналу.

Посреди моста ждала почтовая карета. Там за спиной приятеля прятался г-н Босир, не дерзавший открыто присоединиться ко всеобщему ликованию. Он подал Оливе знак, и та вышла из фиакра под крики толпы, которые готовы были превратиться в улюлюканье. Но что такое улюлюканье для артиста, которому грозили град тухлых яиц и изгнание из театра!

Олива села в карету и очутилась в объятиях Босира; он так стиснул ее, что едва не задушил, и больше не размыкал рук; орошая ее слезами и осыпая поцелуями, он перевел дух только в Сен-Дени, где они переменили лошадей, не встретив никаких помех со стороны полиции.

Тем временем Жанна, видя, что все эти люди отпущены на свободу, веселы и счастливы, удивлялась, почему ей никто ничего не сообщает.

– А как же я? – вскричала она. – Почему ко мне применяют такую изощренную жестокость, почему не сообщают приговор?

– Успокойтесь, сударыня, – промолвил Юбер, входя, – успокойтесь.

– Не может быть, чтобы вы ничего не знали, – отвечала Жанна, – вы знаете! Вы знаете! Так скажите мне!

– Сударыня…

– Если вы не варвар, скажите мне: вы же видите, как я страдаю.

– Нам, сударыня, простым тюремным надзирателям, запрещается разглашать приговоры: их читают секретари суда.

– Если вы просто боитесь, то вы чудовищно жестоки! – воскликнула Жанна в приступе ярости, испугавшем привратника, который опасался повторения вчерашней сцены.

– Нет, – сказал он. – Успокойтесь, успокойтесь же.

– Тогда говорите.

– А вы наберетесь терпения и ничем меня не выдадите?

– Обещаю, клянусь, только говорите!

– Ну что ж! Его высокопреосвященство оправдан.

– Знаю.

– В отношении графа Калиостро дело прекращено.

– Знаю! Знаю!

– С мадемуазель Оливы снято обвинение.

– Дальше! Дальше!

– Господин Рето де Билет приговорен…

Жанна содрогнулась.

– …к галерам.

– А я? А я? – в исступлении топая ногами, возопила она.

– Терпение, сударыня, терпение. Вы же обещали, не правда ли?

– Ну вот, я успокоилась, только говорите. Я приговорена?

– К изгнанию, – нетвердым голосом произнес привратник, отводя глаза.

В глазах у графини вспыхнул огонь радости, вспыхнул и тут же погас.

Потом она испустила пронзительный вопль и в притворном обмороке упала на руки Юбера и его жены.

– А что было бы, – шепнул привратник на ухо г-же Юбер, – если бы я сказал ей правду?

«Изгнание… – размышляла Жанна, простертая в притворном припадке, – это означает свободу, и богатство, и отмщение, об этом я и мечтала… Победа!»

Жанна все еще ожидала секретаря суда, который, как обещал привратник, должен был явиться к ней и огласить приговор.

Теперь, когда ее уже не терзала тревога, она страдала только от сравнения своей участи с участью других подсудимых, иными словами, от гордыни. Но она говорила себе:

«Какое дело мне, неразумной женщине, до того, что суд счел господина де Рогана невиновным, а меня виноватой? Разве меня карают за совершенную мною ошибку? Нет. Если бы в глазах света я была истинной и законной Валуа, если бы за меня, как за его высокопреосвященство, хлопотали принцы да герцоги, выстраивались на пути у судей, умоляя их всем своим видом, и траурным крепом на шпагах, и белыми траурными нашивками на платье, – не думаю, что бедной графине де Ламотт было бы отказано, и уж конечно, в предвидении столь высокого заступничества представительницу рода Валуа избавили бы от позора скамьи подсудимых.

Но к чему ворошить прошлое? Оно мертво. Завершилось наконец главное дело моей жизни. Занимая двусмысленное положение и в свете, и при дворе, готовая рухнуть от любого дуновения свыше, я прозябала и, быть может, была обречена кануть в ту самую нищету, которая была мне в жизни первой и неласковой наставницей. А нынче совсем другое дело! Изгнание! Осуждена на изгнание! Это значит, что я вправе увезти с собой в сундуке свое сокровище, проводить зиму под сенью апельсиновых деревьев в Севилье или в Джирженти[153], а лето – в Германии или Англии; я молода, хороша собой, знаменита, я сумею истолковать этот суд в свою пользу; что мне помешает жить в свое удовольствие вместе с мужем, если его, подобно мне, отправили в изгнание (а я знаю, что он на свободе), или с друзьями, которые всегда вдохнут в меня счастье и молодость?

А тогда, – углубившись в эти горячечные мысли, продолжала Жанна, – пускай кто-нибудь скажет мне, отверженной горемычной изгнаннице, что я беднее королевы, окружена меньшим почетом, вызываю больше осуждения: ведь мое осуждение было ей безразлично. Что значит земляной червь в сравнении с львом! Ей было важно, чтобы парламент осудил кардинала де Рогана, а судьи объявили, что кардинал ни к чему не причастен!

Но каким же образом они собираются теперь сообщить мне приговор и выслать из королевства? Неужели они станут мстить женщине и применят к ней все строгости, предусмотренные законом? Отрядят солдат, которые препроводят меня до самой границы? Торжественно возвестят мне: «Недостойная! Король изгоняет вас из страны!» Нет, вершители моей судьбы снисходительны, – с улыбкой возразила она сама себе, – они больше не держат на меня зла. Они гневаются только на славное парижское простонародье, которое вопит под их балконами: «Да здравствует кардинал! Да здравствует Калиостро! Да здравствует парламент!» Вот их истинный враг: простой народ. О да, это их отъявленный враг; вот я понадеялась на моральную поддержку народного мнения и не прогадала!»

Тут Жанна принялась мысленно готовиться к будущему и улаживать свои дела. Она уже размышляла о том, куда поместит бриллианты, как устроится в Лондоне (дело было летом), когда внезапно ее ум – но не сердце – пронзило воспоминание о Рето де Билете.

– Бедняга! – с недоброй улыбкой произнесла она. – Ему пришлось за все расплатиться. Искупление грехов всегда достается на долю подлых душ – подлых в философском смысле слова; такие козлы отпущения всегда вырастают как из-под земли в тот самый миг, когда в них является нужда, и над ними с самого начала занесена рука, которая их покарает.

Бедный Рето! Хилый, убогий, сегодня он поплатился за свои памфлеты против королевы, за свои литературные интриги, и Господь, воздающий каждому по заслугам в этом мире, предначертал ему жизнь, полную палочных ударов, изредка – золотых монет, ловушек, тайн, а в заключение – галеры. Вот что значит обладать хитростью, а не умом, язвительностью, а не злобой и быть задиристым, не будучи сильным и предусмотрительным. Сколько в природе вредных тварей, от ядовитого клеща до скорпиона, самого мелкого существа из тех, что внушают людям страх! Все эти немощные создания рады бы вредить человеку, но их не удостаивают борьбы – их просто давят.

Ловко отделавшись от сообщника с помощью этого надгробного слова, Жанна в мыслях предала его земле и твердо решила узнать, на какую каторгу попадет несчастный, дабы случайно не заехать в те же края и не заставить горемыку страдать от унижения при виде благоденствия его старой знакомой. У Жанны было доброе сердце.

Она весело села за стол с четой Юберов; привратник же и его жена сидели как в воду опущенные; они даже не старались скрыть уныние. Жанна приписала этот холодок тому обстоятельству, что ей вынесен обвинительный приговор. Она сказала им об этом. Юберы отвечали, что вид осужденного всегда причиняет им безмерное горе.

В глубине души Жанна была так счастлива, и ей с таким трудом удавалось скрыть свою радость, что она жаждала скорее остаться наедине со своими мыслями. Она решила после обеда попросить разрешения вернуться в свою камеру.

Она была весьма удивлена, когда за десертом привратница Юбер обратилась к ней с вымученной торжественностью, совсем не так, как у них было заведено.

– Сударыня, – сказала она, – нам запрещается содержать в квартире привратника особ, относительно коих парламент уже вынес приговор.

«Прекрасно, – сказала себе Жанна. – Они предвосхитили мое желание». Она поднялась.

– Мне бы не хотелось, чтобы ради меня вы нарушали приказ; это значило бы отплатить злом на все добро, что я от вас видела. Я немедля вернусь в свою камеру.

Она глянула, какое впечатление произвели ее слова. Юбер вертел в руках ключ. Привратница отвернулась, словно желая скрыть внезапное волнение.

– Но где и когда мне будет прочитан приговор? – спросила графиня.

– Быть может, они ждут, чтобы вы, сударыня, вернулись в свою камеру, – робко предположил Юбер.

«Решительно, он меня выпроваживает», – подумала Жанна.

И она вздрогнула от смутного чувства тревоги, которое тут же рассеялось.

Жанна поднялась на три ступеньки, которые вели из привратницкой в коридор канцелярии.

Видя, что она уходит, г-жа Юбер стремительно подбежала к ней и взяла ее за руки, но не почтительно, не с дружеской лаской, не с той чувствительностью, которая делает честь и тому, кто ее проявляет, и тому, к кому она обращена, а с глубоким состраданием, в порыве жалости, и это не ускользнуло от внимания проницательной графини, которая замечала все.

На сей раз впечатление Жанны было настолько отчетливо, что она не сумела скрыть от себя самой, как страшно ей стало, но этот страх, как и все прежние тревоги, не задержался в ее душе, до краев наполненной радостью и надеждой.

И все же графине хотелось расспросить г-жу Юбер о причинах ее жалости; она уже открыла рот и спустилась на две ступеньки, намереваясь задать прямой вопрос, на который нельзя было бы ответить простой отговоркой, но не успела. Юбер проворно и не слишком-то любезно взял ее за руку и отворил дверь.

Графиня очутилась в коридоре. Там ждали восемь стрелков из тех, что несли службу в суде. Чего они ждали? Об этом задумалась Жанна, когда их увидела. Но дверь привратницкой уже затворилась. Перед стрелками стоял один из простых надзирателей, который по вечерам всегда отводил графиню в камеру.

Этот человек пошел впереди Жанны, словно показывая ей дорогу.

– Я возвращаюсь к себе? – спросила графиня, и, как ни старалась она, чтобы голос ее звучал уверенно, в нем послышалось сомнение.

– Да, сударыня, – отозвался надзиратель.

Жанна ухватилась за железные перила и вслед за тюремщиком стала подниматься по лестнице. Она слышала, как стрелки шушукаются у нее за спиной, однако они не тронулись с места.

Приободрившись, она позволила запереть себя в камеру и даже приветливо поблагодарила надзирателя. Тот удалился.

Едва Жанна оказалась одна и без присмотра в своей темнице, как предалась необузданной радости, которую слишком долго скрывала под маской лицемерного уныния, пока оставалась в привратницкой. Камера в тюрьме Консьержери была ее клеткой, а сама она была словно дикий зверь, которого люди ненадолго посадили на цепь, но по прихоти всевышнего скоро перед хищником вновь распахнется вольный мир.

Когда приходит ночь, когда ни единый звук не напоминает пленному зверю о его стражах, когда его изощренное обоняние не чует поблизости ничьих запахов, это неукротимое существо начинает метаться по своему логову, по своей клетке. Оно расправляет гибкие члены, готовясь к грядущей свободе; оно испускает рычание и прыжками выражает порывы необузданного восторга, недоступного человеческому оку.

Так было и с Жанной. Внезапно она услышала шаги в коридоре, услышала, как бряцает связка ключей в руках у тюремщика, как поворачивается массивный замок.

«Что им от меня нужно?» – подумала она и выпрямилась, внимательная и безмолвная.

Вошел надзиратель.

– В чем дело, Жан? – спросила графиня мелодичным и равнодушным голосом.

– Благоволите следовать за мной, сударыня, – произнес он.

– Куда это?

– Вниз, сударыня.

– Вниз? Куда?

– В тюремную канцелярию.

– С какой стати?

– Сударыня…

Жанна подошла к тюремщику, который нерешительно смотрел на нее, и заметила в конце коридора давешних стрелков, которых уже повстречала внизу.

– Да скажите вы мне наконец, – в волнении воскликнула она, – зачем я должна идти в канцелярию?

– Сударыня, с вами хочет побеседовать ваш защитник, господин Дойо.

– В канцелярии? Почему не здесь? Его много раз сюда пускали.

– Дело в том, сударыня, что господин Дойо получил из Версаля бумаги, с которыми желает вас ознакомить.

Жанна не заметила, как нелогичен такой ответ. Ее поразило упоминание о бумагах из Версаля: значит, нет сомнений, что адвокат лично привез ей письма из дворца.