Александр Дюма - Ожерелье королевы

Он ничего не предпринял, потому что, напав на человека, удостоенного королевским доверием, он, возможно, оказался бы виновником безобразной, унизительной сцены; получилось бы, будто он расставил королеве западню, и она никогда бы ему не простила.

И наконец, обращение «монсеньор», оброненное под конец услужливой наперсницей, оказалось для него хоть и запоздалым, но все же спасительным предостережением: оно бы открыло Шарни глаза, даже если бы его окончательно ослепил гнев. Что было бы, услышь он, как называют монсеньором человека, на которого он уже бросился со шпагой в руке? И замахнись он на столь высокое лицо, как мучительно было бы его падение с такой высоты.

Подобные мысли одолевали Шарни всю ночь и все утро. А когда пробило полдень, все, что было накануне, для него исчезло. Осталось только лихорадочное, изнурительное ожидание следующей ночи, чреватой, быть может, дальнейшими разоблачениями.

С какой тревогой уселся Шарни у окна, единственного своего прибежища, очерчивавшего непреодолимые границы его жизни! Когда он затаился под виноградными лозами за ставнем, в котором просверлил отверстие, чтобы никто не заметил, что дом обитаем, и замер в этой дубовой раме, увитой зеленью, он напоминал собой один из тех старинных портретов, которые с благочестивой заботой следят из-за драпировок в старинных замках за жизнью своих потомков.

Наступил вечер, который принес нашему пылкому соглядатаю темные желания и безумные мысли.

Он улавливал новое значение в обычных звуках. Вдали он заметил королеву: она шла по лужайке, и впереди нее несли несколько фонарей. Королева показалась ему задумчивой, нерешительной, ее словно омрачали ночные тревоги.

Постепенно погасли все огни в службах; безмолвный парк наполнился тишиной и прохладой. Деревья и цветы, которые весь день усердно радовали взгляды и услаждали гуляющих, ночью, когда никто их не видит и не трогает, словно набирались свежести, аромата и гибкости для новых трудов. Право же, рощи и луга, подобно людям, по ночам спят.

Шарни хорошо запомнил, в каком часу накануне произошло свидание. И вот пробило полночь.

Сердце у Шарни разрывалось на части. Он прижался грудью к оконной балюстраде, чтобы приглушить громкое, лихорадочное сердцебиение. Скоро уже, твердил он себе, отворится калитка и заскрипят засовы. Однако ничто не нарушало тишины в парке.

И тут Шарни удивился, почему он, в сущности, был так уверен, что на вторую ночь повторится все, что было накануне. Ведь у этой любви, если это и впрямь любовь, не может быть никаких правил, и, если любовники не вытерпят без свидания и двух дней, такая настойчивость будет с их стороны весьма неразумна.

«Когда тайна сопряжена с безумием, – думал Шарни, – она чревата опасностью! Да, королева едва ли вторично отважится на подобную неосторожность».

Вдруг скрипнули засовы, и калитка отворилась.

Щеки Оливье залила смертельная бледность: он заметил двух женщин, одетых так же, как прошлой ночью.

– Неужели она так влюблена? – прошептал он.

Две дамы избрали тот же путь, что накануне, и торопливой поступью прошли под окном Шарни.

Так же, как в прошлую ночь, он спрыгнул в парк, едва они удалились настолько, чтобы не слышать его прыжка; он стал красться за ними, прячась за каждое подходящее дерево и клянясь себе быть осторожным, сильным, бесстрастным, не забывать, что он подданный, а она королева, что он мужчина, и это обязывает его к почтительности, а она женщина и вправе требовать уважения.

Опасаясь своего горячего, вспыльчивого нрава, он отшвырнул шпагу за клумбу с мальвами, разбитую у подножия каштана.

Между тем обе дамы дошли до того же места, что накануне. Шарни также, как накануне, узнал королеву; она снова накинула себе на голову капюшон, а услужливая подруга поспешила в условное место, где прятался незнакомец, которого величали монсеньором.

Где же было это условное место? Шарни терялся в догадках. В той стороне, куда устремилась наперсница, располагалась купальня Аполлона, незаметная за высокими буками в тени мраморных колонн; но как мог там спрятаться посторонний? Как он туда проник?

Шарни вспомнил, что в той стороне парка была маленькая калитка, похожая на ту, которой воспользовались дамы, чтобы поспеть на свидание. Через эту калитку, должно быть, и проник незнакомец; далее он скользнул под прикрытие купальни Аполлона и ждал, пока за ним придут.

Таков был уговор; затем, после беседы с королевой, монсеньор удалялся через туже калитку.

Через несколько секунд Шарни завидел те же плащ и шляпу, что накануне.

На сей раз незнакомец приближался к королеве без прежней почтительной сдержанности: он шел широкой поступью, не смея бежать, но почти бегом.

Королева стояла, прислонясь к дереву; затем она села на плащ, который расстелил перед ней этот новый Рэли[134], и, пока подруга зорко смотрела по сторонам, охраняя их, как накануне, влюбленный вельможа опустился на колени и заговорил торопливо и страстно.

Королева поникла головой, охваченная нежной меланхолией. Шарни не различал самих слов кавалера, но звучание их было проникнуто поэзией и страстью. Судя по интонации, это были пламенные признания.

Королева не отвечала. Незнакомец с удвоенным жаром продолжал говорить: иногда убитому горем Шарни чудилось, будто в трепетном течении речи он улавливает слова, и он изнемогал от гнева и ревности. Но нет, слов было не разобрать. Как только голос начинал звучать яснее, многозначительный жест наперсницы, которая была начеку, приказывал пылкому оратору умерить тон своих излияний.

Королева хранила упорное молчание.

Ее собеседник обращал к ней все новые мольбы – Шарни угадывал это по переливам и дрожанию его голоса, – но ответом было лишь нежное безмолвное сочувствие, которым едва ли мог удовольствоваться тот, кто столь бурно дал волю страсти.

Внезапно королева проронила несколько слов. Во всяком случае, так показалось Шарни. Она еле шевелила губами, так что услышать ее мог только незнакомец, но едва он их услышал, как в избытке ликования воскликнул в полный голос:

– Благодарю вас, ваше обожаемое величество, благодарю вас! Значит, мы простимся до завтра!

Королева надвинула капюшон на самое лицо, которое и без того было скрыто.

На лбу у Шарни, словно у умирающего, выступил ледяной пот и тяжелыми каплями потек по вискам.

Королева протянула незнакомцу обе руки; он принял их в свои и запечатлел на них столь долгий и нежный поцелуй, что Шарни за это время прошел через все пытки, какие позаимствовало у преисподней жестокое человечество.

Затем королева поспешно встала и оперлась на руку спутницы.

Обе дамы удалились, пройдя, как накануне, совсем близко от Шарни.

Незнакомец ушел в другую сторону, и Шарни, от невыразимого горя впавший в оцепенение и не имевший сил двинуться с места, смутно услышал, как одновременно захлопнулись две калитки.

Не станем и пытаться описать состояние Шарни после этого чудовищного открытия.

Всю ночь он яростно метался по аллеям парка, осыпая их отчаянными упреками за сообщничество в преступлении.

Несколько часов им владело безумие; он опомнился лишь, когда в своих бессмысленных метаниях наткнулся на шпагу, которую бросил, чтобы избежать искушения пустить ее в ход.

Теперь шпага мешала ему при ходьбе, и это внезапно пробудило в нем сознание силы и достоинства. Если человек, у которого в руке зажата шпага, не владеет собой, он только на то и годен, чтобы заколоться ею или заколоть обидчика; он не имеет права ни на слабость, ни на страх.

К Шарни вернулись присущие ему здравый смысл и телесная сила. Он прервал бесцельные блуждания, перестал натыкаться на деревья и молча пошел прямо по аллее, на которой еще виднелись следы обеих женщин и незнакомца.

Он приблизился к тому месту, где сидела королева. Примятый мох подтвердил Шарни его несчастье и счастье другого! Но Оливье не стал стенать и предаваться приступам гнев, а задумался о природе этой тайной любви и о том, кто таков человек, сумевший ее внушить.

Он изучил с холодным вниманием следы этого вельможи, как изучил бы следы дикого зверя. Он узнал калитку за купальней Аполлона. Выглянув из-за края стены, он увидал следы лошадиных копыт и примятую траву.

«Он приехал с этой стороны! Не из Версаля, а из Парижа, – подумал Оливье. – Он приехал один и завтра приедет опять, потому что ему назначили новую встречу. И до завтра мне придется безмолвно глотать не слезы, нет, но кровь, струящуюся из самого сердца. А завтрашнего дня мне не пережить – или я подлец и никогда не любил».

– Ну, ну, полно, – проговорил он, тихонько похлопав себя по груди: так наездник похлопывает шею скакуна. – Спокойствие и сила: испытание еще не кончилось.

С этими словами он бросил вокруг последний взгляд и отвел глаза от дворца, опасаясь увидеть там освещенное окно коварной королевы: свет в ее окне был бы еще одной постыдной ложью.

Освещенное окно означает, что в комнате кто-то есть. Но зачем лгать, когда обладаешь правом на бесстыдство и бесчестье, когда тебе осталось совсем немного, чтобы от тайного позора дойти до публичного скандала?

Окно королевы было освещено.

– Она хочет, чтобы все думали, будто она у себя в опочивальне, пока она встречается с любовником в парке! Право, у нее не осталось ни чести, ни совести, – с горькой иронией заметил Шарни. – Воистину, наша королева оказывает нам честь своим притворством! Впрочем, может быть, она боится рассердить супруга.

И Шарни, до боли стиснув кулаки, размеренной поступью направился к своему дому.

– Они сказали «до завтра»! – добавил молодой человек, взбираясь на балкон. – Да, все мы встретимся завтра, потому что завтра на свидании нас окажется четверо, ваше величество!

На другой день повторилось то же самое. Ровно в полночь калитка отворилась. Появились две женщины.

Так в арабских сказках, в назначенный час, повинуясь волшебному кольцу, являются духи.

Шарни был преисполнен решимости; этим вечером он желал узнать счастливца, который взыскан вниманием королевы. Верный своим привычкам, хоть и не слишком давно усвоенным, он шел, прячась за деревьями; но, дойдя до места, где вот уже два вечера встречались влюбленные, он никого там не увидел.

Спутница ее величества вела королеву к купальне Аполлона.

Эта новая мука сразила Шарни, объятого невыносимой тоской. Простодушный и честный, он не думал, что преступление зайдет так далеко.

Улыбаясь и перешептываясь с подругой, королева приблизилась к темному убежищу; на пороге, раскрыв объятия, поджидал высокородный незнакомец.

Она вошла и простерла руки ему навстречу. Железная решетка замкнулась за ними.

Сообщница осталась снаружи; она оперлась о полуразрушенную колонну, сплошь увитую листвой.

Шарни плохо рассчитал свои силы. Подобного потрясения он не мог вынести. Но в миг, когда он готов был броситься на сообщницу королевы, сорвать с нее маску, увидеть ее лицо, осыпать ее проклятиями, а может быть, и задушить, – кровь застучала у него в висках и он задохнулся от ярости.

Он упал на траву, и из груди его вырвался хриплый вздох, на мгновение настороживший сводницу, которая караулила у входа в купальню Аполлона.

У него открылась рана, началось внутреннее кровоизлияние; его душила дурнота.

Холодная роса, мокрая земля и острое ощущение горя вернули Шарни к жизни.

Пошатываясь, он встал на ноги, огляделся, вспомнил все и принялся за поиски.

Наперсница исчезла, из купальни не доносилось ни звука. Часы в Версале пробили два раза: обморок Шарни был долгим.

Ужасное видение, несомненно, уже исчезло: королева, любовник и прислужница их успели скрыться. Шарни легко убедился в этом, выглянув из-за стены и увидев недавние следы кавалера, который удалился из парка.

Эти следы да несколько обломанных веток у ограды, окружавшей купальню Аполлона, – вот и все улики, которыми располагал бедняга Шарни.

Всю ночь он метался в бреду. Утро не принесло ему успокоения.

Бледный как смерть, постаревший на десять лет, он кликнул лакея и велел подать костюм из черного бархата – так одевались зажиточные люди, принадлежавшие к третьему сословию.

Мрачный, безгласный, он затаил свою боль поглубже в сердце и пошел к Трианону; было около десяти часов утра – время смены караула.

Королева выходила из часовни после мессы.

На ее пути почтительно склонялись головы и шпаги.

Шарни заметил, что несколько дам покраснели от досады, видя, как хороша собой королева.

И в самом деле, она была хороша. Прекрасные волосы, зачесанные вверх на висках, тонкие черты лица, улыбающиеся губы, усталые, но сияющие лаской и кротостью глаза…

Внезапно в самом конце шеренги придворных она заметила Шарни. Мария Антуанетта покрылась румянцем и тихонько вскрикнула от неожиданности.

Шарни не склонил головы. Он продолжал глядеть на королеву, и в его взгляде она прочла новое горе. Мария Антуанетта подошла к нему.