Александр Дюма - Ожерелье королевы

– Я думала, что вы у себя в имении, господин де Шарни, – строго сказала она.

– Я приехал оттуда, – отвечал он кратко и почти нелюбезно.

Королева, от которой никогда не ускользали малейшие оттенки, изумленно посмотрела на него.

Обменявшись с Шарни почти враждебными словами и взглядами, она обратилась к дамам.

– Добрый день, графиня, – ласково сказала она г-же де Ламотт, улыбнувшись ей, как близкой подруге.

Шарни содрогнулся. Он весь обратился в зрение.

Жанна отвернулась, смущенная королевской милостью.

Шарни следил за ней с настойчивостью безумца, пока она снова не повернулась к нему лицом.

Потом он обошел вокруг нее, изучая ее походку.

Приветливо кивая направо и налево, королева краем глаза следила за маневрами обоих наблюдателей.

«Он совсем потерял голову, – думала она. – Бедный юноша!»

И она снова подошла к нему.

– Как вы поживаете, господин де Шарни? – ласковым голосом спросила она.

– Превосходно, ваше величество, но, слава Богу, не так хорошо, как вы.

И он поклонился королеве, которую его поклон испугал еще более, чем удивил.

«За этим что-то кроется», – решила Жанна, не спускавшая с них глаз.

– Где вы остановились? – продолжала расспрашивать королева.

– В Версале, сударыня, – отвечал Оливье.

– Давно ли?

– Три последние ночи, – многозначительно произнес молодой человек.

На королеву это не произвело никакого впечатления; Жанна задрожала.

– Не хотите ли вы что-нибудь мне сказать? – с ангельской кротостью спросила королева у Шарни.

– Ах, государыня, – отозвался он, – мне слишком многое надо сказать вашему величеству.

– Пойдемте, – коротко бросила она.

«Нужно за ними проследить!» – подумала Жанна.

Королева стремительным шагом направилась к себе в покои. Все потянулись за ней с не меньшим проворством. Жанна сочла удобным предзнаменованием, что Мария Антуанетта пригласила нескольких придворных следовать за ней, не желая, вероятно, дать повод для предположений, будто хочет остаться наедине со своим собеседником.

В эту кучку придворных замешалась Жанна.

Королева вошла к себе и отослала г-жу де Мизери и всех своих прислужниц.

Погода была мягкая и пасмурная, солнце не пробивалось сквозь тучи, но тепло и свет словно сочились сквозь пушистую бело-серую пелену, затянувшую небо.

Королева отворила окно, выходившее на небольшую террасу, и села за секретер, заваленный письмами. Она ждала.

Вскоре все, кто вошел вместе с ней, поняли, что ей угодно остаться одной, и удалились.

Шарни, снедаемый нетерпением и гневом, теребил в руках шляпу.

– Говорите же! Говорите! – обратилась к нему королева. – Вы, судя по всему, очень волнуетесь, сударь.

– Как мне начать? – произнес Шарни; он словно размышлял вслух. – Разве я осмелюсь бросить обвинение чести, обвинение вере, обвинение величеству?

– Что вы сказали? – воскликнула Мария Антуанетта поспешно обернувшись и сверкнув глазами.

– И все-таки я не скажу о том, чему был свидетелем, – продолжал Шарни.

Королева поднялась.

– Сударь, – холодно сказала она, – час слишком ранний, чтобы я приняла вас за пьяного, но поведение ваше не подобает дворянину, если он трезв.

Она ждала, что ее презрительное замечание уничтожит его, но он не шелохнулся.

– В самом деле, – продолжал он, – кто такая королева? Женщина. А я кто такой? Не только подданный, но и мужчина.

– Сударь!

– Ваше величество, дайте мне сказать, и не будем поддаваться гневу, который доведет нас обоих до безумия. Полагаю, что доказал вам, как я чту королевское величество; боюсь, что доказал, как безумно люблю самое королеву. Итак, выбирайте: которой из двух, женщине или королеве, должен ее обожатель бросить обвинение в бесчинстве и позоре?

– Господин де Шарни, – вскричала королева, побледнев, и приблизилась к молодому человеку, – если вы не выйдете отсюда, я велю страже прогнать вас.

– Перед тем как меня прогонят, я все-таки скажу вам, почему вы недостойная королева и бесчестная женщина! – пьянея от ярости, воскликнул Шарни. – Вот уже три ночи я вижу вас в парке!

Шарни надеялся, что она задрожит от столь сокрушительного удара; но королева подняла голову и подошла ближе.

– Господин де Шарни, – сказала она, беря его за руку, – ваше состояние достойно жалости; берегитесь: глаза у вас сверкают, руки дрожат, лицо бледное, словно вся кровь прихлынула к сердцу. Вам дурно? Хотите, я кликну людей?

– Я вас видел! Видел! – холодно повторил он. – Видел вместе с тем человеком, которому вы дали розу; видел, как он целовал вам руки; видел, как вы входили с ним в купальню Аполлона.

Королева поднесла руку ко лбу, словно желая убедиться, что это не сон.

– Ладно, – сказала она, – присядьте, иначе вы упадете, если я вас не поддержу. Садитесь, говорю вам.

Шарни и впрямь упал в кресло, королева опустилась на табурет рядом с ним; потом, протянув к нему обе руки и окинув его взглядом, проникающим в душу, она сказала:

– Успокойтесь, смирите сердце и мысли и повторите то, что вы сейчас сказали.

– Ах, вы хотите меня убить! – прошептал несчастный.

– Позвольте мне расспросить вас. Когда вы вернулись из вашего имения?

– Две недели назад.

– Где вы живете?

– В домике егермейстера, я снял его на это время.

– А, в доме самоубийцы, что на краю парка?

Шарни кивнул.

– Вы говорили, будто видели меня с каким-то человеком?

– Прежде всего, я видел именно вас.

– Где же?

– В парке.

– В котором часу? В какой день?

– В первый раз – в полночь, во вторник.

– Вы меня видели?

– Как теперь; видел я и вашу спутницу.

– Так у меня была спутница? Вы могли бы ее узнать?

– По-моему, я ее только что здесь видел; впрочем, не смею утверждать наверняка. Фигура и осанка похожи, а лицо… Те, кто идет на недоброе дело, прячут лица.

– Хорошо, – спокойно заметила королева, – мою спутницу вы не узнали, а меня…

– О, вас-то я видел, ваше величество… Да вот… Как теперь…

Она в нетерпении топнула ногой.

– А мой спутник, – продолжала она, – тот, кому я дала розу?.. Вы ведь, кажется, видели, как я давала ему розу?

– Да, но мне ни разу не удалось увидеть этого кавалера вблизи.

– Но вы его знаете?

– Его называли монсеньором, больше мне ничего не известно.

Королева с еле сдерживаемым гневом стукнула себя по лбу.

– Продолжайте, – велела она. – Во вторник я дала ему розу… А в среду?

– В среду вы протянули ему обе руки для поцелуя.

– Вот как! – пробормотала она, до боли заламывая пальцы. – И наконец, вчера, в четверг?

– Вчера вы провели с этим человеком полтора часа в гроте Аполлона; спутница ждала вас снаружи.

Королева порывисто поднялась.

– И вы меня видели? – спросила она, отчеканивая каждое слово.

Шарни поднял руку к небу, словно для клятвы.

– Как! Он клянется! – простонала королева, которую тоже захлестнул гнев.

Шарни торжественно повторил свой обвиняющий жест.

– Меня? Меня? – промолвила королева, ударяя себя в грудь.

– Вы видели меня?

– Да, вас: во вторник вы были в зеленом платье с черными муаровыми лентами; в среду в платье с крупными синими и бурыми разводами. А вчера на вас было узкое шелковое платье цвета палой листвы: вы были в нем, когда я впервые поцеловал вашу руку. Это были вы, вы! Я умираю от стыда и горя, говоря вам: клянусь жизнью, клянусь честью, Богом клянусь, это были вы, государыня, это были вы!

Королева лихорадочно заметалась по террасе, не заботясь о том, что ее странное волнение не укроется от зрителей, которые, стоя внизу, пожирали ее глазами.

– А если я тоже поклянусь… – сказала она, – если я поклянусь моим сыном, поклянусь господом Богом – я верю в Бога так же, как вы! Нет, этот человек не слушает меня! И не станет слушать!

Шарни опустил голову.

– Безумец, – продолжала королева, с силой встряхивая его руку; с террасы она увлекла его в комнату. – Хороша же ваша любовная страсть, если в угоду ей вы обвиняете чистую и невинную женщину! Хороша честь, которая велит вам обесчестить королеву… Ты поверишь, если я тебе скажу, что ты видел не меня? Поверишь, если я господом нашим Христом поклянусь, что последние три дня не выходила из дома после четырех часов дня? Хочешь, призову в свидетели своих прислужниц, короля, и они подтвердят, что видели меня здесь и нигде в другом месте я быть не могла? Нет, нет, он не верит! Он мне не верит!

– Я видел! – холодно возразил Шарни.

– А, знаю, знаю! – воскликнула королева. – Эту ужасную клевету уже швыряли мне в лицо! Да ведь меня уже однажды видели на балу в Опере, где я привела в негодование весь двор! Видели и у Месмера, где я якобы была в трансе и ужасала зевак да уличных женщин! Вы сами прекрасно это знаете, вы же дрались за меня на поединке!

– Государыня, тогда я дрался потому, что не верил в это. Теперь я стал бы драться, потому что верю.

Королева в отчаянии воздела руки к небу; из глаз у нее брызнули слезы.

– Господи! – простонала она. – Пошли мне спасительную мысль. Я не хочу, чтобы этот человек презирал меня, Господи!

Шарни был до глубины души тронут этой простой и пылкой молитвой. Он закрыл лицо руками.

Королева на мгновение примолкла; после недолгого раздумья она сказала:

– Сударь, вы обязаны загладить нанесенную мне обиду. Вот чего я от вас требую. Три ночи подряд вы видели меня в парке вдвоем с мужчиной. Между тем вам известно, что кто-то уже злоупотреблял сходством со мной, что какая-то женщина, не знаю, кто она, имеет много общего в лице и во всем облике со мной, несчастной королевой; но раз уж вы предпочитаете думать, что я сама бегаю по ночам на свидания, и утверждаете, что это была я, – приходите в парк в тот же час; приходите, и я приду вместе с вами. Если вчера вы видели меня, сегодня вы меня там не увидите, потому что я буду рядом с вами. А если это другая, почему бы нам не посмотреть на нее вместе? И если мы ее увидим… Ах, сударь, тогда вы пожалеете о страданиях, которые мне причинили.

Шарни прижал обе руки к сердцу.

– Вы слишком добры ко мне, ваше величество, – пробормотал он, – я заслуживаю смерти; но не убивайте меня вашим великодушием.

– Довольно и того, что я представлю вам неопровержимые доказательства, – отвечала она. – Не говорите никому ни слова. Сегодня в десять вечера ждите на пороге егермейстерского дома. Идите, сударь, и держите все в тайне.

Шарни преклонил колена и, не проронив ни слова, вышел.

Пока он пересекал вторую гостиную, Жанна пожирала его глазами, готовая по первому зову поспешить к ее величеству вместе с другими придворными.

От Жанны не укрылось ни смятение Шарни, ни внимание к нему королевы, ни та настойчивость, с какой оба они стремились к объяснению.

Всего этого было более чем достаточно такой проницательной женщине, как Жанна, чтобы о многом догадаться; не станем растолковывать читателю того, что они и так уже поняли. Та комедия, что была разыграна за три последние ночи, не требует пояснения после подстроенной Калиостро встречи графини де Ламотт с Оливой.

Войдя к королеве, Жанна принялась слушать и наблюдать; ей хотелось высмотреть на лице Марии Антуанетты улики, которые подтвердили бы ее догадки.

Но королева уже привыкла за последнее время всех опасаться. Она была непроницаема. Жанне пришлось ограничиваться догадками.

Она уже приказала одному из лакеев проследить за г-ном де Шарни. Вернувшись, лакей доложил, что граф вошел в окруженный буками дом на краю парка.

«Сомнения нет, – подумала Жанна. – Этот человек влюблен в королеву, и он все видел.»

Она услышала, как королева сказала г-же де Мизери:

– У меня ужасная слабость, дорогая моя. Сегодня я лягу спать в восемь.

Та что-то возразила, но королева добавила:

– Я никого не приму.

«Дело яснее ясного, – сказала себе Жанна. – Не нужно быть большим хитрецом, чтобы догадаться».

Все еще под впечатлением от сцены, разыгравшейся между нею и Шарни, королева вскоре отпустила всю свиту. Жанна поздравила себя с этим; с тех самых пор, как она состояла при дворе, она еще не была так собою довольна.

– Карты спутаны, – сказала она. – В Париж! Пора расстроить то, что я устроила.

И она, не теряя времени, отбыла из Версаля.

Ее отвезли домой, на улицу Сен-Клод; там она обнаружила великолепный подарок – серебряный сервиз, который еще утром прислал кардинал.

Равнодушно взглянув на подарок – между прочим, весьма ценный, – она через шторы взглянула на окна Оливы, но они еще были затворены. Олива спала, вероятно очень утомленная: днем была сильная жара.

Жанна велела отвезти себя к кардиналу; тот сиял и раздувался от счастья и гордыни. Сидя за своим роскошным бюро, шедевром Буля, он неутомимо писал, и рвал, и вновь писал письмо, которое начиналось всякий раз одинаково, но никогда не кончалось.