Александр Дюма - Ожерелье королевы

Кто-то подошел к ней слева, печатая шаг по плитам; чей-то взволнованный, но строгий голос произнес:

– Ваше величество!

Королева увидела Филиппа; она не сумела скрыть легкого замешательства, когда очутилась между двумя молодыми людьми, из-за которых, быть может, корила себя, потому что слишком любила одного из них и недостаточно – другого.

– Вы, господин де Таверне? – опомнившись, вскричала она. – Это вы! Вы хотите что-нибудь у меня попросить? Говорите же!

– Десятиминутную аудиенцию, когда ваше величество будет располагать временем, – с поклоном сказал Филипп, нисколько не смягчая печального и строгого выражения лица.

– Сию же минуту, сударь, – отвечала королева, украдкой бросив взгляд на Шарни, которого ей боязно было видеть так близко от его бывшего противника, – следуйте за мной.

И она ускорила шаги, слыша позади поступь Филиппа; Шарни остался на месте.

На ходу королева продолжала собирать жатву писем, прошений и ходатайств, затем отдала несколько приказаний и направилась к себе.

Спустя четверть часа Филиппа ввели в библиотеку, где по воскресеньям принимала ее величество.

– А, входите, господин де Таверне, – беззаботным тоном сказала она, – входите и взгляните на меня поприветливей. Надо признаться, всякий раз, когда кто-нибудь из семьи Таверне желает со мной говорить, мне делается тревожно. Ваше появление сулит беду. Успокойте меня поскорее, господин де Таверне, и заверьте, что не принесли мне никакой горестной вести.

Филипп, который, слушая эту преамбулу, побледнел еще сильнее, чем во время сцены с участием Шарни, удовольствовался тем, что ответил на эти не слишком-то приязненные слова Марии Антуанетты:

– Имею честь заверить ваше величество, что на сей раз принес добрую весть.

– Ах, значит, все же весть! – промолвила королева.

– Увы, это так, ваше величество.

– О Господи, – подхватила она с напускной веселостью, мучительной для Филиппа, – вот вы уже сказали «увы»! Горе мне, горе, как сказал бы испанец: господин де Таверне произнес «увы»!

– Сударыня, – без улыбки возразил Филипп, – то немногое, что я вам скажу, успокоит ваше величество, и успокоит так надежно, что никогда более ваше благородное чело не омрачится по вине рода Таверне-Мезон-Руж. С нынешнего дня, сударыня, последний отпрыск этого рода, которого вы, ваше величество, изволили отличать вашими милостями, навсегда удаляется от французского двора.

Лицо королевы утратило напускную беззаботность, которою Мария Антуанетта вооружилась против тех впечатлений, коих ожидала от этого разговора.

– Вы уезжаете? – воскликнула она.

– Да, ваше величество.

– Значит, и вы тоже…

Филипп поклонился.

– Сестра моя, к своему прискорбию, была вынуждена покинуть ваше величество, – сказал он. – Что до меня, то я сознаю, что на службе у королевы я лишний, и удаляюсь.

Королева села; на ум ей пришла тревожная мысль: ведь Андреа навеки распростилась с ней на другой день после встречи у Людовика, во время которой г-н де Шарни получил первые знаки благоволения от Марии Антуанетты.

– Странно! – задумчиво прошептала она и умолкла. Филипп застыл перед ней, как мраморное изваяние, ожидая, когда она его отпустит.

Внезапно королева очнулась от забытья.

– Куда вы едете? – спросила она.

– Я буду сопровождать господина де Лаперуза, – отвечал Филипп.

– Господин де Лаперуз сейчас на Ньюфаундленде.

– Я готов к нему отправиться.

– Вам известно, что ему предсказывают ужасную смерть?

– Не знаю, ужасную ли, но уж наверняка скорую.

– И вы едете?

Он улыбнулся.

– Потому-то я и хочу сопровождать господина де Лаперуза.

Королева снова погрузилась в смущенное молчание.

Филипп почтительно выжидал.

В Марии Антуанетте вновь, более чем когда-либо, проснулась ее благородная отвага.

Она встала, приблизилась к молодому человеку и, скрестив на груди белоснежные руки, спросила:

– Почему вы уезжаете?

– Потому что меня влечет к странствиям, – мягко отвечал он.

– Но вы уже проделали кругосветное путешествие, – возразила королева, на мгновение обманутая его героическим спокойствием.

– Я объехал Новый Свет, сударыня, но мне еще не доводилось объехать и Старый и Новый Свет вместе.

С жестом досады королева повторила слова, которые некогда слышала от нее Андреа:

– Железные люди эти Таверне, и сердца у них стальные! И вы, и ваша сестра – чудовища, таких друзей, как вы, впору возненавидеть. Вы уезжаете не ради путешествий – они уже утомили вас, вы просто хотите меня покинуть. Ваша сестра сказала, что ее призывает служение Богу; у нее в сердце под слоем пепла пылает огонь. Она просто пожелала уехать – и уехала. Дай ей Бог счастья! А вы? Вы бы могли быть счастливы – и вот вы тоже уезжаете. Я же говорила вам, что семья Таверне приносит мне несчастье!

– Пощадите, ваше величество: если бы вам угодно было пристальнее вглядеться в наши сердца, вы нашли бы там лишь безграничную преданность.

– Послушайте! – гневно воскликнула королева. – Вы просто квакер[138], а ваша сестра – философ, и оба вы невыносимы. Она воображает, будто мир – это что-то вроде рая, куда открыт вход только святым; а вам кажется, что мир – это ад, где кишит нечистая сила; оба вы бежали от мира, одна потому, что нашла там то, чего не искала, а другой потому, что не нашел того, что искал. Разве я не права? Ах, дорогой господин де Таверне, оставьте людям их несовершенство, не требуйте от королей, чтобы они были наиболее совершенными из всех смертных; будьте терпимы, а вернее, не будьте эгоистом.

В последние слова она вложила чрезмерную запальчивость. Преимущество оказалось на стороне Филиппа.

– Ваше величество, – возразил он, – когда эгоизм способствует обожанию, он обращается в добродетель.

Она покраснела.

– Я только говорю, – сказала она, – что я любила Андреа, а она меня покинула. Я была привязана к вам, и вы меня покидаете. Когда два человека, исполненные таких совершенств, – я не шучу, сударь! – покидают мой дом, это унизительно для меня.

– Ничто не может унизить вашу августейшую особу, ваше величество, – холодно парировал Таверне, – стыд не досягает чела, столь высоко вознесенного, как ваше.

– Я теряюсь в догадках, – продолжала королева, – что могло вас обидеть.

– Ничего меня не обидело, ваше величество, – поспешно подхватил Филипп.

– Ваш чин утвержден; карьера ваша успешно продвигается; я вас отличала…

– Ваше величество, я повторяю: мне не по душе придворная жизнь.

– А если я попрошу вас остаться? Если прикажу вам?

– Я буду вынужден, к прискорбию своему, ответить вашему величеству отказом.

Королева в третий раз замкнулась в молчании: для нее это было то же самое, что для усталого фехтовальщика – отступить перед новым выпадом.

И вновь ее молчание разрядилось вспышкой.

– Быть может, кто-нибудь при дворе вам не нравится? Вы ведь человек нелюдимый… – предположила она, устремив на Филиппа ясный взгляд.

– Нет, ничего подобного нет.

– Мне казалось, что вы враждуете с одним дворянином… с господином де Шарни, которого вы ранили на дуэли, – осторожно начала королева, постепенно воодушевляясь. – Мы обычно избегаем тех, кто нам неприятен, и, когда вы увидели, что господин де Шарни вернулся, вам, вероятно, захотелось покинуть двор.

Филипп промолчал.

Королева, не до конца понимавшая этого храброго и прямодушного человека, решила, что все объясняется обычной ревностью. Поэтому она продолжала без обиняков:

– Вы только сегодня узнали, что господин де Шарни вернулся. Только сегодня! И сразу же просите, чтобы я вас отпустила?

Филипп побледнел как смерть. На него нападали, его топтали ногами – и он не выдержал.

– Ваше величество, – резко сказал он, – вы правы, я только сегодня узнал о возвращении господина де Шарни; но я узнал об этом раньше, чем вы полагаете: в два часа ночи я встретил господина де Шарни у входа в парк близ купальни Аполлона.

Королева в свой черед побледнела; безупречная учтивость, которую Филипп сохранил даже в гневе, привела ее в трепет, смешанный с восхищением.

– Хорошо, – прошептала она лишенным выражения голосом, – ступайте, сударь, я вас не удерживаю.

Филипп в последний раз поклонился и медленно вышел. Королева в изнеможении упала в кресло со словами:

– Франция! Страна благородных сердец!

Между тем кардинал пережил три ночи, разительно несхожие с теми, о каких не переставал грезить и вспоминать.

Никаких вестей, ни малейшей надежды на встречу! Такое мертвое молчание после треволнений любви было подобно темноте погреба после яркого солнечного света.

Сперва кардинал тешил себя надеждой, что его возлюбленная, будучи прежде всего женщиной, а потом уж королевой, желает убедиться в силе его страсти и узнать, не охладеет ли он к ней после испытания. Обольщение, вполне естественное для мужчины, но чреватое новыми мучительными тревогами, которые и пришлось испытать кардиналу де Рогану.

И впрямь, не получая весточек и ничего не слыша, кроме тишины, по выражению г-на Делиля[139], бедняга вообразил, что назначенное королевой испытание обернулось против него. Отсюда и тоска, и ужас, и смятение, какое не в силах представить себе тот, кто не страдал невралгией, превращающей каждый нерв в огненную змею, которая извивается, корчится и вновь расслабляется независимо от вашей воли.

У кардинала не было сил терпеть эти муки; за полдня он раз десять посылал домой к г-же де Ламотт и раз десять в Версаль.

И только десятый гонец привез ему Жанну, которая занималась тем, что следила за Шарни и королевой; графиня мысленно поздравила себя с тем, что кардинал проявляет нетерпение, в скором будущем сулящее успех ее предприятию.

Завидя ее, кардинал взорвался.

– Как вы можете, – воскликнул он, – хранить такое спокойствие? Как вы можете? Я корчусь от муки, а вы, называющая себя моим другом, длите мою пытку, которая вот-вот сведет меня в могилу.

– Полно, монсеньор, – отвечала Жанна, – вооружитесь терпением, прошу вас. Мои дела в Версале, вдали от вас, приносят больше пользы, чем то, что вы здесь вытворяли, требуя моего приезда.

– Вы не столь жестоки, как я думал, – отозвался его высокопреосвященство, смягчаясь при мысли, что сейчас узнает новости. – Ну, что там делается? О чем говорят?

– Разлука – тяжкое испытание, где ни страдаешь от нее, в Париже или в Версале.

– Я счастлив ото слышать, благодарю вас, но…

– Но?..

– Доказательства?

– Ах, Боже мой! – воскликнула Жанна. – Что это за слово? Доказательства! Да в своем ли вы уме, монсеньор, если требуете у женщины доказательств ее ошибок?

– Я прошу не улику для суда, графиня, я прошу залог любви.

– Сдается мне, – изрекла графиня, окинув его высокопреосвященство ироническим взглядом, – что вы делаетесь весьма требовательны и, пожалуй, чересчур забывчивы.

– Да, знаю, что вы мне сейчас скажете; знаю, что я должен быть доволен сверх меры, что я удостоился великой чести. Но поставьте себя на мое место и загляните в свое сердце, графиня. Разве вы примирились бы с тем, что вас отшвырнули в сторону, после того как осыпали притворными милостями?

– Вы, кажется, сказали «притворными»? – насмешливо переспросила Жанна.

– О конечно, вам легко меня победить, графиня; разумеется, у меня нет никакого права жаловаться – и все же я жалуюсь.

– В таком случае, монсеньор, я не могу отвечать за ваше недовольство, если оно беспричинно или его причины легковесны.

– Графиня, вы ко мне жестоки.

– Монсеньор, я развиваю вашу же мысль. Вы сами затеяли этот спор.

– Вместо того чтобы корить меня за мои сумасбродства, выскажите мне то, что думаете; вместо того чтобы мучить меня – помогите.

– Но я полагаю, что делать нечего; я не в силах вам помочь.

– Вы полагаете, что делать нечего? – переспросил кардинал, подчеркивая каждое слово.

– Нечего.

– Ну что ж, сударыня, – вспылил г-н де Роган, – может быть, другие скажут мне не то, что вы.

– Увы, монсеньор, вот вы уже и рассердились, и мы с вами перестали понимать друг друга. Простите, ваше высокопреосвященство, что я обращаю на это ваше внимание.

– Да, я рассердился. Но меня довела до этого ваша черствость, графиня.

– Однако вы не подозреваете меня в измене?

– Нет, нисколько! Если вы более не служите мне, то лишь потому, что это не в ваших силах, мне это понятно.

– Здесь вы правы; так за что же сердиться?

– За то, что вы не хотите открыть мне всю правду, сударыня.

– Правду! Я сказала вам то, что знаю сама.

– Вы не сказали мне, что королева вероломна, что она кокетка, что сперва она добивается от людей поклонения, а потом ввергает их в отчаяние.

Жанна изумленно взглянула на него.