– Объяснитесь! – потребовала она, дрожа не от страха, а от радости.

В самом деле, ревность кардинала показалась ей счастливым выходом из положения; другого такого случая могло не представиться.

– Признайтесь, – продолжал кардинал, в ослеплении страсти утративший всякую рассудительность, – признайтесь, умоляю вас, что королева отказывается меня видеть.

– Я этого не говорю, монсеньор.

– Признайтесь: она хочет устранить меня, пусть не навсегда – я еще надеюсь, что это не так, – но на время, чтобы не беспокоить другого возлюбленного, которому моя настойчивость могла бы открыть глаза.

– Ах, монсеньор! – воскликнула Жанна таким неподражаемым медовым голосом, что одно это могло навести на любые подозрения.

– Послушайте, – продолжал г-н де Роган, – во время последней встречи с ее величеством мне показалось, что в зарослях кто-то ходит.

– Безумие!

И я выскажу вам все свои подозрения.

– Ни слова больше, монсеньор, вы оскорбляете королеву; допустим даже, что она, к своему несчастью, вынуждена опасаться слежки со стороны бывшего своего любовника, во что я не верю, – неужто вы будете настолько несправедливы, что попрекнете ее былым заблуждением, от которого она отказалась ради вас.

– Былым! Былым! Может, оно и былое, но что толку, графиня, если былое продолжается поныне и грозит превратиться в грядущее.

– Фи, монсеньор, вы говорите со мной, как с барышником, на которого падает подозрение в нечестной сделке. Ваши догадки, монсеньор, настолько оскорбительны для королевы, что бросают тень и на меня.

– Тогда, графиня, докажите мне…

– Ах, монсеньор, если вы повторите это слово, я приму оскорбление на свой счет.

– Ради Бога! Питает она ко мне хоть каплю любви?

– Да ведь это так просто узнать, монсеньор, – возразила Жанна, указывая кардиналу на стол с письменными принадлежностями. – Сядьте и спросите это у нее самой.

Кардинал в восторге схватил Жанну за руку.

– Вы передадите ей письмо? – спросил он.

– Кто же за это возьмется, если не я?

– И вы… обещаете, что она ответит?

– Если вы не получите ответа, откуда вам будет знать, что делать дальше?

– О, в добрый час! Вот теперь я вас люблю, графиня.

– Неужто? – отозвалась она с лукавой улыбкой.

Он сел, взял перо и начал писать. У г-на де Рогана было и красноречие, и легкость стиля, и все же он изорвал два листа, прежде чем остался доволен написанным.

– Если так пойдет и дальше, – заметила Жанна, – вы никогда не кончите.

– Видите ли, графиня, я опасаюсь переполняющей меня нежности – как бы она не утомила королеву.

– Ну, – с иронией в голосе возразила Жанна, – если вы напишете со всей дипломатичностью, то и ответ получите уклончивый. Дело ваше.

– Да, правда: вы истинная женщина, вы наделены и умом, и сердцем. Погодите, графиня, к чему нам скрытничать с вами – вы ведь и так знаете нашу тайну?

– В самом деле, – улыбнулась она, – какие уж тут секреты.

– Читайте поверх моего плеча; я буду писать, а вы сразу читайте; поймите, у меня горит сердце и перо вот-вот прожжет бумагу.

Кардинал принялся писать, из-под его пера вышло такое пламенное и сумасбродное послание, изобилующее любовными упреками и опасными признаниями, что Жанна, читавшая слово за словом, сказала себе, когда он кончил и поставил подпись: «Я не отважилась бы продиктовать ему то, что он написал».

Кардинал перечел и спросил Жанну:

– Так будет хорошо?

– Если она любит вас, – отвечала предательница, – завтра вы об этом узнаете; а теперь успокойтесь.

– Да, я успокоюсь – до завтра.

– Большего я и не прошу, монсеньор.

Она взяла запечатанное письмо, позволила монсеньору расцеловать себя в оба глаза и к вечеру вернулась домой.

Дома она разделась, освежилась и стала размышлять.

Дела шли именно так, как она наметила.

Еще два шага – и она у цели.

Кто из двоих мог оказаться для нее лучшим прикрытием – королева или кардинал?

После сегодняшнего письма кардинал не посмеет обвинить графиню де Ламотт, когда она рано или поздно заставит его уплатить за ожерелье.

Если допустить, что кардинал с королевой встретятся и объяснятся, разве они посмеют погубить графиню де Ламотт – обладательницу столь постыдной тайны?

Королева смолчит и решит, что кардинал ее ненавидит; кардинал подумает, что королева кокетничает; но если даже дело дойдет до объяснения, они будут вести разговор при закрытых дверях, и если подозрение коснется графини де Ламотт, она под этим предлогом тут же удалится за границу и обратит бриллианты в круглую сумму в полтора миллиона.

Кардинал поймет, что бриллианты присвоила Жанна; королева догадается об этом; но выгодно ли им предавать огласке дело, так тесно связанное с парком и купальней Аполлона?

Правда, для того чтобы как следует себя обезопасить, одного письма мало. Кардинал – отменный сочинитель, он напишет их еще семь или восемь.

Что до королевы, то может статься, она в эту самую минуту вместе с г-ном де Шарни кует оружие против Жанны де Ламотт!

В худшем случае все эти тревоги и ухищрения вынудят графиню к бегству: Жанна заранее готовила себе путь к отступлению.

Прежде всего, когда истечет срок платежа, ювелиры оповестят об этом. Королева обратится прямо к г-ну де Рогану.

Каким образом?

Через Жанну? Это неизбежно. Жанна предупредит кардинала и предложит ему уплатить. Если он откажется – пригрозит предать огласке письма; он уплатит.

После уплаты бояться больше нечего. Угроза публичного скандала останется, и надо будет до конца использовать все возможности интриги. Здесь можно добиться чего угодно. Честь королевы и князя церкви за полтора миллиона – это чересчур дешево. Жанна была убеждена, что получит и три миллиона, если пожелает.

Почему же графиня была так убеждена в успехе своей интриги?

По одной причине – кардинал не сомневался, что три ночи кряду видел в уголке версальского парка королеву, и ничто на свете не могло раскрыть прелату глаза на его заблуждение. Существует только одно доказательство обмана, живое, неопровержимое доказательство, но Жанна его устранит.

Дойдя до этого в своих рассуждениях, графиня подошла к окну и увидела на балконе снедаемую беспокойством и любопытством Оливу.

«А теперь займемся ею», – подумала Жанна, нежно приветствуя свою сообщницу.

Графиня подала Оливе условный знак, чтобы та вечером сошла вниз.

Олива, в восторге от такого официального приглашения, вернулась к себе в спальню; Жанна вновь углубилась в размышления. Всем интриганам свойственно уничтожать орудия, которые становятся бесполезны; но большинство губят при этом себя: они или исторгают у изничтожаемого орудия стоны, нарушающие тайну, или уничтожают его не до конца, так что потом им могут воспользоваться другие.

Жанне подумалось, что малютка Олива слишком любит жизнь и не даст себя уничтожить безропотно.

Необходимо сочинить для нее две сказочки – одну, чтобы она решилась на бегство, и другую, чтобы ей самой очень захотелось сбежать.

Трудности возникали на каждом шагу; но есть умы, для которых преодолевать трудности такое же удовольствие, как для других – ходить по розам.

Хоть Олива очень обрадовалась обществу новой подруги, радость се была относительна: глядя на эту дружбу из окна тюрьмы, она находила в ней очарование. Но искренняя Николь не скрыла от подруги, что предпочла бы гулять при свете дня, под лучами солнца, словом, что все приманки свободной жизни милее ей, чем ночные прогулки и поддельное королевское величие.

Жанна, ее ласки, ее доверие – все это была почти жизнь, но настоящая жизнь заключалась в деньгах и Босире.

Основательно изучив эту теорию, Жанна пообещала себе при первой возможности пустить ее в ход.

Короче, графиня решила, что целью ее разговора с Николь должна стать необходимость бесследно уничтожить доказательство преступного мошенничества в версальском парке.

Наступила ночь. Олива спустилась. Жанна ждала ее у дверей.

По улице Сен-Клод они дошли до безлюдного бульвара и сели в карету; лошади неспешным аллюром, чтобы не мешать разговору, тронулись по круговой дороге, которая вела в Венсенн.

Николь переоделась в простое платье и надвинула широкий капюшон; Жанна нарядилась гризеткой – узнать их было невозможно. Для этого понадобилось бы заглянуть в глубь кареты, на что имела право только полиция. Но ничто не могло навести полицию на их след.

К тому же на дверцах кареты красовался герб Валуа – безупречный страж, чей запрет не осмелился бы преступить самый дерзкий блюститель порядка.

Олива начала с того, что осыпала Жанну поцелуями, которые та ей вернула с лихвой.

– Ах, как я скучала, – воскликнула Олива. – Как я искала вас, как ждала!

– Ангел мой, мне никак было невозможно повидаться с вами: это подвергло бы и меня, и вас большой опасности.

– Почему же? – удивилась Олива.

– Ужасной опасности, радость моя, до сих пор я трепещу при мысли о ней.

– Так расскажите скорее, в чем дело!

– Мы знаем, что вам было очень скучно в вашем убежище.

– Увы, это так!

– И вам захотелось иногда выходить из дома, чтобы развеяться.

– А вы по дружбе помогли мне в этом.

– Как вы помните, я рассказала вам об одном офицере. Он малость не в себе, но очень мил и влюблен в королеву, а вы на нее немного похожи.

– Да, так оно и есть.

– Я имела неосторожность предложить вам невинное развлечение; речь шла о том, чтобы в шутку разыграть беднягу, внушив ему, что королева питает к нему слабость.

– Увы! – вздохнула Олива.

– Не стану напоминать вам о первых двух наших ночных прогулках в садах Версаля в обществе этого сумасброда.

Олива снова вздохнула.

– В эти две ночи вы так искренне сыграли вашу скромную роль, что наш воздыхатель во все поверил.

– Пожалуй, это было нехорошо, – очень тихо отозвалась Олива, – ведь на самом деле мы ему морочили голову, а он этого не заслуживает: он очаровательный кавалер.

– Не правда ли?

– Еще бы!

– Но погодите, это еще не вся наша вина. Вы дали ему розу, отзывались на обращение «ваше величество»; позволили целовать вам руки – это все шалости, не более. Но… милая моя Олива, это еще не все.

Олива так зарделась, что не будь вокруг столь темно, Жанна неминуемо заметила бы ее румянец. Впрочем, будучи женщиной умной, она глядела не на спутницу, а на дорогу.

– Как? – пролепетала Николь. – В каком смысле не все?

– Было и третье свидание, – пояснила Жанна.

– Да, – нерешительно подтвердила Олива, – вы это знаете, вы же сами там были.

– Простите, милочка, но я, как всегда, оставалась в отдалении, охраняя вас или притворяясь, будто охраняю, дабы придать больше правдоподобия вашей игре. Я же не видела и не слышала, что происходило в гроте. Я знаю только то, что вы сами мне рассказали. А рассказали вы, вернувшись, что гуляли, беседовали, продолжали игру с розами и целованием рук. Я, дорогая моя, верю всему, что мне говорят.

– Ну, так что же? – затрепетав, спросила Олива.

– Что же? Да то, прелесть моя, что этот безумец похваляется, будто мнимая королева оказала ему большие милости.

– Какие?

– Поговаривают, будто он настолько упоен и оглушен своим счастьем, что похваляется, будто королева подарила ему неопровержимое доказательство ответной любви. Решительно, бедный малый спятил с ума.

– Боже мой! Боже мой! – прошептала Олива.

– Прежде всего, он лжет, не так ли? – продолжала Жанна.

– Разумеется, – пролепетала Олива.

– Вы не стали бы, моя милая, подвергать себя такой чудовищной опасности, ничего не сказав мне.

Олива задрожала с головы до ног.

– На что это похоже, – продолжала безжалостная сообщница, – чтобы вы, моя подруга, любящая господина де Босира, покорившая графа Калиостро и отвергнувшая его ухаживания, – чтобы вы поддались прихоти и дали этому безумцу право… право рассказывать о вас такое! Нет, он сошел с ума, я на этом настаиваю!

– Но в чем же тут кроется опасность? – воскликнула Николь.

– Вот в чем. Мы имеем дело с сумасшедшим: он ничего не боится и ничем не дорожит. Пока идет речь о какой-то там подаренной розе, о целовании рук – ничего страшного: у королевы есть розы в парке и руку ее целовать не заказано никому из подданных; но если правда, что на третьем свидании… Ах… дитя мое, с тех пор, как я об этом думаю, меня покинул покой.

Олива почувствовала, как зубы у нее застучали от страха.

– Что же случится, если это в самом деле так, дорогая? – спросила она.

– Ну, прежде всего, вы ведь не королева, во всяком случае, насколько мне известно.

– Нет, не королева.

– Далее, обманом присвоив себе королевский ранг, чтобы совершить такой… легкомысленный поступок…

– Что же?

– Что? Вы нанесли оскорбление ее величеству. А это обвинение заводит людей очень далеко.