Александр Дюма - Ожерелье королевы

С этими словами, произнесенными с тем величием, которое невозможно передать на бумаге, принц спровадил обоих компаньонов, и они удалились, пятясь задом и подталкивая друг друга локтями.

– Итак, до завтра, – пролепетал Бемер, – не правда ли, ваше высокопреосвященство?

– Завтра, в одиннадцать утра, в версальской капелле, – отозвался кардинал.

На другой день, часов около десяти, в Версаль въехала карета, украшенная гербом г-на де Бретейля.

Если читатель не забыл истории Бальзамо и Жильбера, он помнит и о том, что г-н де Бретейль, соперник и заклятый враг г-на де Рогана, давно уже поджидал случая нанести своему недругу смертельный удар.

В этом отношении дипломатия куда выше искусства шпаги: в фехтовании удар надо парировать ударом, хорошо ли, плохо ли, но немедленно, а дипломаты лет пятнадцать, если не больше, готовят свой удар, дабы он оказался возможно более сокрушительным.

Час назад для г-на де Бретейля испросили аудиенцию у короля, и вот теперь он входил к его величеству, который одевался, собираясь к мессе.

– Погода великолепная, – радостно объявил Людовик XVI, едва дипломат вступил в его кабинет. – Вот это Успение! Полюбуйтесь, на небе ни облачка!

– Я в отчаянии, государь, что омрачу тучами спокойствие вашего величества, – ответствовал министр.

– Ну, вот! – нахмурился король. – Снова день начинается с огорчений. Что там у вас стряслось?

– Я в большом затруднении, ваше величество, не знаю, с чего и начать, тем более что дело это на первый взгляд не имеет отношения к моему министерству. Речь идет о краже, а кражи касаются скорее начальника полиции.

– О краже? – отозвался король. – Ведь вы министр юстиции, а воры рано или поздно всегда предстают перед судом. Суд же находится в ведении министра юстиции, каковым вы и являетесь. Итак, говорите.

– Хорошо, государь, дело заключается в следующем. Приходилось ли вашему величеству слышать что-либо о бриллиантовом ожерелье?

– Об ожерелье господина Бемера?

– Да, государь.

– От которого отказалась королева?

– Вот именно.

– Благодаря ее отказу я получил превосходный корабль «Сюфрен», – потирая руки, добавил король.

– Так вот, ваше величество, – продолжал барон де Бретейль, не смущаясь тем, какое зло собирается причинить, – это ожерелье похищено.

– А, тем хуже, тем хуже, – сказал король. – Оно стоило больших денег. Впрочем, эти бриллианты легко узнать, а распилить их – значит сильно обесценить украденное. Их не распилят, и полиция их найдет.

– Государь, – перебил барон де Бретейль, – это не обычная кража. Ходят всякие слухи.

– Слухи? Какие слухи?

– Государь, поговаривают, будто королева оставила ожерелье себе.

– Как оставила? Она отказалась от него при мне, не пожелала даже на него взглянуть. Глупости, чепуха, барон. Королева не оставляла себе ожерелья.

– Государь, я употребил более мягкое выражение, чем то, которое твердят сплетники. Клевета настолько не считается с великими мира сего, что слова, к которым она прибегает, слишком мучительны для королевского слуха. Слово «оставила»…

– Ах, полноте, господин де Бретейль, – с улыбкой заметил король, – я полагаю, никто не говорит, что королева украла бриллиантовое ожерелье.

– Государь, – поспешно подхватил г-н де Бретейль, – поговаривают, что королева тайком возобновила сделку, которую расторгла в присутствии вашего величества; поговаривают – мне нет нужды повторять вашему величеству, как я, почтительный и преданный ваш слуга, презираю эти гнусные домыслы, – но злые языки утверждают, будто у ювелиров хранится собственноручная расписка ее величества, подтверждающая, что ожерелье осталось у королевы.

Король побледнел.

– И это говорят вслух! До чего же еще договорятся? Право, это весьма меня удивляет, – воскликнул он. – С какой стати королеве покупать ожерелье тайком? Я ничуть не осудил бы ее за это приобретение. Королева – женщина, а ожерелье – прекрасная и уникальная вещица. Королева, слава Богу, в состоянии потратить полтора миллиона на украшения, коль скоро ей придет охота. Я одобрил бы ее; она совершила лишь один промах: ей не следовало скрывать от меня свое желание. Но королю не пристало вникать в такое дело: на это имеет право только супруг. Муж бранит жену, если хочет и если может, но я ни за кем не признаю права вмешиваться в их отношения или злословить на их счет.

Барон склонился, слыша столь благородные и смелые речи. Но твердость Людовика XVI была поверхностна. Едва выказав ее, он вновь начинал колебаться и беспокоиться.

– И потом, – продолжал он, – что вы толкуете о краже? Ведь вы, по-моему, упомянули о краже? Если ожерелье украдено, оно не может находиться у королевы. Это было бы нелогично.

– Гнев вашего величества произвел на меня такое действие, – отвечал барон, – что я не в силах был говорить.

– Гнев? Мой гнев? Ну, барон… Право, барон…

И добродушный король расхохотался.

– Ну да ладно, договаривайте и расскажите мне все как есть. Скажите, что королева продала ожерелье евреям. Бедняжка, она все время нуждается в деньгах, а я не всегда их ей даю.

– Именно об этом я и собирался рассказать вашему величеству. Два месяца назад королева через господина де Калонна обратилась с просьбой о пятистах тысячах ливров, а вы, ваше величество, отказались подписать приказ.

– Верно.

– Так вот, государь, говорят, будто эти деньги предназначались для выплаты первого взноса за купленное ожерелье. Не получив денег, королева отказалась платить.

– Что же дальше? – осведомился король, мало-помалу проникаясь интересом к словам посетителя, как это бывает, когда вызывающий сомнение рассказ начинает обретать правдоподобие.

– Дальше, государь, начинается история, которую я, как усердный слуга вашего величества, обязан вам рассказать.

– А, так это только начало? Что же за ним последует, силы небесные? – воскликнул король, выдав тем самым свое смущение и уступив барону преимущество в разговоре.

– Государь, говорят, будто королева обратилась за деньгами к некоему лицу.

– К кому же? Надо думать, к какому-нибудь еврею?

– Нет, государь, не к еврею.

– О Господи! Вы как-то странно говорите об этом, Бретейль. А, понимаю, я догадался: нити интриги тянутся за границу. Королева попросила денег у брата, у родни. Тут замешана Австрия.

Известно, как чувствителен был король ко всему, что шло из Вены.

– Если бы так! – отозвался г-н де Бретейль.

– Что? Да у кого же в таком случае королева попросила денег?

– Государь, я не смею…

– Вы меня поражаете, сударь, – вскинув голову, произнес король властным тоном. – Немедля объяснитесь и назовите человека, ссудившего королеву деньгами.

– Господин де Роган, ваше величество.

– И вы, не краснея, называете мне имя господина де Рогана, о котором вся Франция знает, что он разорен дотла?

– Государь… – потупившись, начал г-н де Бретейль.

– Нет, мне ваши слова не по вкусу, – перебил король, – и я приказываю вам сию минуту все мне объяснить, господин министр юстиции.

– Нет, государь, ни за что на свете, ибо ничто на свете не заставит меня проронить хотя бы слово, пятнающее честь моего короля и ее величества королевы.

Король нахмурился.

– Мы опустились весьма низко, господин де Бретейль, – сказал он. – Ваше донесение все пропахло миазмами того вертепа, откуда вы его почерпнули.

– Любая клевета проникнута ядовитыми испарениями, государь, и посему необходимо, чтобы короли очищали воздух, прибегая к самым действенным мерам, иначе этот яд достигнет трона и запятнает честь самого государя.

– Господин де Роган! – прошептал король. – Но где тут хоть капля правдоподобия? Неужели кардинал дал понять…

– Ваше величество, вы сами можете убедиться, что господин де Роган вел переговоры с ювелирами Бемером и Босанжем, что продажа ожерелья была улажена при его участии, что он оговорил и принял условия сделки.

– Этого не может быть! – воскликнул король, охваченный гневом и ревностью.

– Это подтвердит первый же допрос. Ручаюсь вашему величеству.

– Ручаетесь?

– Без колебаний, государь, и готов отвечать чем угодно.

Король заметался по кабинету.

– Ужасные вещи творятся, – произнес он, – но во всем этом я не усматриваю кражи.

– Государь, ювелиры утверждают, что получили от королевы расписку и что ожерелье находится у нее.

– А! – подхватил король, у которого вспыхнула надежда. – Так она это отрицает! Вот видите, Бретейль, она это отрицает!

– Помилуйте, государь, да разве я когда-нибудь убеждал ваше величество, что не верю в невиновность королевы? Неужто дела мои настолько плохи, что ваше величество не видит, какое почтение, какую любовь питаю я в своем сердце к этой чистейшей из женщин!

– Значит, вы обвиняете только господина де Рогана…

– Но, государь, я следую очевидности.

– Тяжкое обвинение, барон.

– Возможно, оно повлечет за собой расследование; но расследование ведется без предубеждения. Подумайте, государь, королева утверждает, что ожерелья у нес нет; ювелиры утверждают, что продали его королеве; ожерелье исчезло, и люди произносят слово «кража», присовокупляя к нему имя господина де Рогана и священное имя королевы.

– Верно, верно, – отвечал потрясенный король, – вы правы, Бретейль, это дело необходимо прояснить.

– Иного выхода нет, государь.

– Боже мой! Кто это следует по галерее? По-моему, это господин де Роган направляется в капеллу?

– Нет, государь, господину де Рогану еще не время идти в капеллу. Еще нет одиннадцати, и потом, господин де Роган нынче должен служить мессу, а посему будет в кардинальском облачении. Нет, это не он. У вашего величества еще полчаса в запасе.

– Что же мне делать? Побеседовать с ним? Призвать его сюда?

– Нет, государь, позвольте мне дать совет вашему величеству: не предавайте дело огласке, пока не потолкуете с ее величеством.

– Да, – согласился король, – она скажет мне правду.

– Ни на секунду в этом не усомнюсь, государь.

– Вот что, барон, располагайтесь здесь и, отринув стеснения, ничего не смягчая, изложите мне все обстоятельства дела со всеми пояснениями.

– Здесь в портфеле у меня подробный доклад, снабженный доказательствами.

– В таком случае за работу, погодите только, пока я запру дверь кабинета; на нынешнее утро у меня назначены две аудиенции, но я их отложу.

Король отдал распоряжения и, усаживаясь, бросил последний взгляд в окно.

– А вот это уж точно кардинал, – сказал он. – Поглядите.

Бретейль встал, приблизился к окну и из-за шторы увидел г-на де Рогана: в пышном облачении, как полагалось кардиналу и архиепископу, он шествовал в покои, которые отводились ему всякий раз, когда он служил торжественную мессу в Версале.

– Наконец-то он здесь! – поднявшись на ноги, вскричал король.

– Тем лучше, – отозвался г-н де Бретейль. – Вы сможете объясниться с ним, не откладывая.

И он принялся поучать короля с усердием человека, вознамерившегося погубить другого человека.

В своем портфеле он с дьявольским искусством собрал все, что могло сокрушить кардинала. На глазах у короля росла груда доказательств вины г-на де Рогана, однако Людовик XVI был в отчаянии: доказательств невинности королевы было куда меньше.

Четверть часа он нетерпеливо переносил эту пытку, вдруг в близлежащей галерее послышались крики. Король напряг слух, Бретейль прервал чтение. В дверь кабинета осторожно постучал офицер.

– В чем дело? – осведомился король, которого разоблачения г-на де Бретейля привели в крайнее возбуждение.

Офицер вошел.

– Государь, ее величество королева просит ваше величество удостоить ее своим посещением.

– Случилось нечто новое, – побледнев, заметил король.

– Возможно, – согласился Бретейль.

– Я иду к королеве, – воскликнул Людовик. – Господин де Бретейль, ждите меня здесь.

– Как видно, мы близимся к развязке, – прошептал министр юстиции.

В тот же час, когда г-н де Бретейль входил к королю, бледный и встревоженный г-н де Шарни испросил у королевы аудиенцию.

Мария Антуанетта одевалась; из окна своего будуара, выходившего на террасу, она увидела Шарни, который настаивал, чтобы его провели к королеве.

Не успел он договорить свою просьбу, как Мария Антуанетта приказала, чтобы его впустили.

Она уступила сердечному желанию; она с благородной гордостью полагала, что чистая, возвышенная любовь, которая на нее низошла, имеет право являться в любое время даже в покои королевы.

Шарни вошел, с трепетом коснулся руки, которую она ему протянула, и задыхающимся голосом произнес:

– Сударыня, какое несчастье!

– Что случилось? – воскликнула она, бледнея при виде его бледности.